Звёздный Предел

      До чего однородной кажется живая масса, подчиненная одному инстинкту. Сакральному действу, подчиненному первобытной вере. Толпа танцующих распалась на кольца, опоясавшие огромный костёр, и то сужалась, то расширялась, меняясь партнерами и единым на всех дыханием.       Эльзе было впервой настолько пропускать танец сквозь тело, что отсветы вокруг кажутся смазанными бликами, подступающая темнота и золотые искры сливаются в единое медовое марево, и приглушается боль в стоптанных ступнях, покуда они подчиняются единому священнодействию. Запахи. Курения, смола, пот, песок, угли. Рябит бахрома на юбках, пестрят полосы богатых тканей, обнажаются тела под пляшущими подолами — смуглые, бронзовые, золотистые.       Отзвуки песни. Монотонное «славься, славься, славься» на разный лад, диссонансный звук барабанов. Громкий звук. Беспорядочный, пустой. А внутри — живые, танцующие люди. Живой огонь, и его языки касаются ступней, черных волос, толстых поленьев, цветов, пищи. Эльза едва вычленяла отдельные голоса, слова, сплевшиеся в унисон, доносящиеся до её ушей сквозь многозвонное эхо, белый шум, накрученный до предела громкости. Он не только снаружи. Эхо голосов на свой лад звенит в её собственной голове. И звуки, мир полный звуков, голоса и ритмы, отражающие мир во всей его многоцветности, не черно-белый, а огненный, бронзовый, с колючим холодом подступающей ночи — всё это пьянит, и голова кружится, и тело будто находится в свободном падении, пока не приземляется на пятку.       Одна, другая. Тело прогибается под собственным весом, ступни в раскаленных сапогах скользят по песку. Её подхватывает Нахир — время кружиться вокруг огня ладонь в ладонь. Эльза ловит взгляд карих глаз, где на дне плавится липовый осенний мёд. И снова многозвучие, многоголосие, шум, слитый в единую нить. Нахир ведет неуверенно, оступается, и Эльза подхватывает его шаг, выравнивает танец. Они кружатся по спирали, «лодочкой» из ладоней лавируя меж колышущихся живых колец, подбираясь всё ближе к центру, как к Солнцу.       Это так похоже на движение планет — с разными, растянутыми орбитами, скоростью, кружениями и количеством спутников, смыкающих круг. И вокруг — кометы, метеоры, хвосты из газа и звёздной пыли. Эльза по наитию вела дальше, подбираясь к источнику невыносимого жара. Ей казалось, что она вот-вот сгорит, вместе со своими тлеющими волосами и выкипающими в веках слезами.       Но — нет. Танец сбился, барабаны снова утратили ритм. Белый шум будто выключился, и отовсюду снова «славься, славься, славься!», впереди — пелена огня, девушка в белом платье. Белые саваны, жареное мясо, обугленные кости.       Снаружи будто бы похолодало, движение, раскалившее воздух, остановилось, и только Нахир, распаленный, всё неистовей рвался вперёд. Эльза сбилась, подвернула ступню, остановилась. В боку отчаянно закололо.       Выстыло. Замерло. Танец — ладонь в ладонь — распался, и Эльза замерла точно напротив, едва переводя дыхание. Толпа. Эльза рыщет взглядом, и не находит. Ни одного знакомого лица! И столько запахов, будоражащих, знакомо-пряных, сладких, и людей так много… И все смотрят будто точно на неё с прилипшими к лицу волосами, светлой кожей сплошь в красных пятнах, пыли. Ноги вдруг саднит невыносимо.       Эльза круто развернулась — люди стояли вокруг не кругом, но серпом. И «рогами» лунный серп указывает на низменный Дом — творение, которому словно суждено застыть в вечности. Так странно… она танцевала во славу Моргота, и вопреки всем эльфийским байкам и страшилкам, и ни капли не почувствовала себя искаженной. Может потому, что славили кого-то другого? Пламя, огненный столб, Голос?       А может потому, что она сама не верит в его всесилие и безграничное владычество над сущностями Арды? Кто знает. Эльза зябко повела плечами. Чем больше она отдалялась от Дома, тем было холоднее и тише. Она брела куда-то в сторону, лишь бы подальше от Моргота, его Культа и его Дома, и всё больше и больше погружалась во мрак беззвёздной ночи.       Разгоряченная кожа остыла так быстро. Ночной ветер вяло касался плеч, сцеловывал чужеродные, дурманящие ароматы с тела, набивая легкие запахом пыльцы и совсем немного — гари. И вокруг так темно… После столь яркого контакта с пламенем глазам просто необходимо отдохнуть. Так хорошо…будто по щелчку в Арде выключили свет. Над головой совсем нет звёзд. И нет ни времени, ни повода гадать — видят ли нолдор те же звёздные рисунки, что и они здесь? Валакирка, Анаррима, Менельмакар… Совсем ничего. Только тучи.       Эльза остановилась и опустилась на землю, решив, что отошла достаточно. Поблизости ни палаток, ни землянок — только бескрайнее, невозделанное поле. Слегка шелестящие, одинаково серые, цветы. Жуки, цепляющиеся за стебли. Эльза никогда не любила насекомых, их назойливый писк и жужжание крылышек; трели цикад, стрекот кузнечиков. Но тут — хорошо. Мир не лишился звуков, едва она отошла от костра — это было похоже на лопнувший пузырь, оставивший после себя блаженство тишины. Эльза словно растворялась — в едином долгом звуке, запахе, темноте.       Отчего люди так страшатся темноты? Первобытные люди отпугивали её огнем, которого считали богом. Их потомки — спустя миллионы лет — носами межзвёздных кораблей разорвали полотно пустоты, чтобы положить конец страху перед неизвестным. Эльза отломила стебель и машинально сунула в рот, слизывая горький сок. Неужели страх темноты был заложен в них от самого их рождения как вида, или же это последствия отравления Моргота? Но что тогда вернее — для обоих миров? Страх — одинаково для всех, худшая вещь из всех возможных: первым отсекает любопытство, затем жажду познания и, наконец, мужество. Эльза повернула голову. Огни были далеко позади, еще слабо мерцая. Но никто не надумал отделиться от толпы, чтобы избавить её от ужаса темноты. Даже Нахир — а, казалось бы, она итак была чем-то чуждым и неизвестным, к которому юноша не побоялся прикоснуться.       И вот она одна, беспечно лежит во мраке ночи. Все ужасы уже встречены, орки перестреляны…чего бояться? Эльза лениво разбирала мысли и чувства как старый бисер, и сколотых бусин оказывалось больше, чем она ожидала. Следовало бы взять и выбросить за спину эту горсть, но разве так просто откажешься от чувства жалости к себе из-за одиночества, непонятости, отсутствия любви? Чувства брезгливости, возникшем совершенно неожиданно при первом контакте с этой землей; чувства собственной беспомощности и незначимости и, наконец, — того самого первобытного, инстинктивного страха перед грядущим, что неизвестно?       Иногда Эльза представляла себе, как берет в руки свой клинок и крошит эти бусины в пыль. Воображаемые осколки живописно бы трескались и разлетались из-под лезвия, неизменно задевая глаза. И это меч — само воплощение деструкции, столь же искаженный плод искаженного мира. Им можно убить противника, уничтожить вещь, срезать края гниющей раны.       Эльза вытянула над собой ладонь — тучи не висели над Кшетрой без дела, и понемногу накрапывал дождь — холодный и колкий. Да… к сожалению, у неё была только Эрка-Колючка, которой разве что колоть да шить. Ею не получится изрубить врага, раскрошить столь надоевшие ей ткацкие станки в труху.       Но можно и по-другому.       Холодная капля звонко ударила точно в глаз.       — Этот мир был болен и близок к смерти, и так же я, и так же я…       Миднайт неохотно разлепила глаза и вытянула ноги, стараясь унять боль в спине. В чем был смысл? Увидеть умирающего и безумеющего под пылающим солнцем могучего воина? Таким он был сейчас. Она была не лучше — позади прорва бесплодных попыток пробраться по стащенным в кучу телам вверх, а после цепляясь стертыми пальцами в крошечные трещины в подсушенной земле. Она крошилась под пальцами так, что проще уже было прокопать руками ступени наверх… Если бы у них было время. А у них были только считанные мгновения, помноженные на три с лишком метра высоты и диаметр с гигантский котлован, где понемногу варились тела. Живые и мертвые.       — И я молился с каждым вздохом…       «У него еще есть силы петь», с вымученным оптимизмом подумала Миднайт. Если бы он не пел и только смотрел белыми глазницами в небо — было бы куда хуже. Так еще оставалась надежда… Амдир, так называли её эльфы. Взгляд вперед, а в их случае — наверх.       Подавив стон, Миднайт медленно повернулась и встала со спины на четвереньки, избегая опираться на обожженную руку. С ней будет куда сложнее выбраться. В особенности — звать на помощь. А еще Рига… она скосила глаза. Он с маской редкого довольства на лице продолжал напевать старую песню, когда-то популярную среди экипажей межзвёздного флота.       Ревущий пожар снаружи понемногу стихал, все больше отдаляясь от краев ямы. В воздухе витал лишь горький запах пепла. Неужели это эльфы решили так отомстить за тот пожар? Мало было скинуть в яму к гниющим мертвецам… В условиях повышенной температуры тела разлагались быстрее, превращаясь в зловонную кашу, по которой было всё труднее пройти. Еще и трупные мухи, и прочие тучи кровососов.       Как иначе взобраться по отвесной стене? Разве что придумать другие ступени. Вбить клинья или… Миднайт перевела взгляд на костяные кинжалы, притороченные к поясам мертвых воинов. Был еще один, из дрянного железа — один из эльфов бросил вниз на прощание. Либо зарезать себя, либо друга. В голову лезла стойкая ассоциация с необитаемым островом и единственным патроном в обойме. Но можно попытаться вогнать нож в стену…       Идея откровенно бредовая, но лучше точно не было. Миднайт отстегнула попавшийся ей на глаза нож из чьей-то кости. Бывает и так, что кость тверже железа. Оно само по себе мягкое, трухлявое, а в сочетании с таким же грунтом… Она вогнала нож в рыжую землю напротив. Посыпался песок, как будто она долбила песчаник. Миднайт оглянулась. Не может же он лежать везде равными пластами! Нужно брать выше… или ниже.       Рига позади не жалел горло, выводя очередную трель. Миднайт раньше смотрела на него с жалостью. Ей было знакомо и обезвоживание, которое, кажется, сказалось и на её рассудке, плюс потеря крови, воспаление ран, и эта яма — полный набор для начинающего смертника. И заканчивающего тоже. Но сейчас смертно-тоскливые трели Штрауса только раздражали. Миднайт круто развернулась и даже занесла ногу, чтобы хорошенько пнуть его — как раз по тому самому, воспаленному месту. Но Рига вдруг замер и посмотрел на неё. Так спокойно, с мягкой усмешкой на дне помутневших зрачков. И полным осознанием во взгляде. Только притворялся сошедшим с ума?       — Ты бы лучше взяла тот, из железа.       — Не для тебя, дурак, — огрызнулась Миднайт, сетуя на то, что так быстро обманулась этим ласковым взглядом. — Нож можно вогнать в стену и использовать как ступеньку. Нужно только найти более-менее твердую породу.       — Тела тебе чем плохи?       Рассуждает он здраво, да вот почему-то не заметил, что все прошлый её попытки закончились болезненными падениями. Миднайт едва передвигалась от саднящей боли.       — Тем, что вместо плоти там скоро будет кваша. А ты совсем не торопишься помочь мне нас спасти, — Миднайт резко вдохнула носом и скривилась от запаха. Повыше подтянула ткань, которой обматывала лицо.       А Рига усмехнулся и красноречиво кивнул на ногу и руку.       — Я теперь не более, чем получеловек. Одна рука, одна нога. С таким набором я быстро не выберусь…если мне вообще предстоит выбраться.       Миднайт внутренне застонала. Как же было бы хорошо, если бы он возвращался в самосознание, оставляя весь свой знаменитый скепсис в бреду.       — Тогда зови на помощь. Кажется, это единственное, на что ты сейчас способен.       Она вогнала кинжал в щель прямо над головой Штрауса. На его голову сразу же посыпалась пыль. Вспышка адреналина погасла, руки повисли плетьми. Миднайт уткнулась лбом в стену. Тело оправлялось от первого шока, и первым делом скрутило желудок от голода. Ноги слабели, и кровь, казалось, отливала теперь только вверх, в пухнущую от мыслей, предбредового состояния голову и горящие от переутомления глаза.       — Иди сюда, — Рига приглашающим жестом похлопал рядом с собой. — Тут сухо, прохладно. Тебе нужно отдохнуть. Как компания я пока еще лучше, чем те товарищи.       Он указал подбородком на лица с прохудившейся кожей. Под палящим солнцем она съеживалась, обнажая красные прожилки гниющего мяса и желтые кости. Со временем они побелеют, а всё остальное превратиться в труху. Миднайт опустилась на колени, ныряя под вытянутую руку и проваливаясь куда-то в подмышку. Рига оплел её здоровой рукой и несильно прижал к себе. От него несло тяжелым мужским духом, гнилой кровью и землей. Это было невыносимо, но чем она лучше? С другой стороны, они были живы. Пока живы.       — Как будто у нас есть время, — пробормотала она, но ответа уже не требовалось. Рига рассеянно перебирал её сухие, слипшиеся под высохшей грязью и пылью волосы, скрёб отросшими ногтями по темени. И молчал.       Миднайт сжала его в ответных объятиях. Силы покидали её так стремительно, словно кто-то открыл вентиль на уровне шейных позвонков. Они стекали вниз по спине, омывая крестец и связывая тянущим чувством немеющие ноги. Жарко. Она водила носом по воняющей коже потрескавшейся куртки, чтобы защититься от пыли, раскаляющей легкие. Рига продолжал ненавязчиво выводить кружочки на её темени, затылке и спине. Его руки тоже бессильно опускались.       — Боюсь, настал тот момент, когда остается только уповать на Всеотца, — Рига почти хрипел. Издаваемые звуки едва ли можно было слепить в слова.       — Тебе это так не нравится?       Рига чуть смежил веки. Удивительно, как быстро приходит момент уверования в высшие силы, когда сам оказываешься ни на что не годным. И как быстро он исчезает после спасения… Миднайт понимающе усмехнулась и перевернулась на спину. Если бы солнце так не обжигало сам воздух, она бы тоже уверовала.       — Не поверил даже тогда, когда вам с Мирой сделали то глупое предсказание? — Миднайт снова почесалась носом. И продолжила глухо, — оказалось, оно не такое уж и глупое.       — Оно не доказывает существования чего-то свыше, — Рига попытался шевельнуть бедром, но нога так и отозвалась тупой болью. Теперь он осознавал свое состояние совершенно здраво, как будто это была последняя подачка его тела перед смертью. — Жаль, что мы так и не дойдем до Хильдориэна. Но твои тетради остались у твоих сестёр, может, они закончат то, что не смогли мы вместе.       — Откуда ты взял это название?       Рига вздернул брови.       — Ирма говорила.       Миднайт снова закрыла глаза и переложила его широкую ладонь на свой живот. Темно, и не видно оранжевых отсветов солнца.       — Может, она с ними… Но я… не слышала прежде упоминаний об этом месте.       — А какие тогда?       Миднайт замолчала. Слабость приливала к голове, и её тянуло в долгий-долгий сон. Но спать было нельзя, как бы соблазнительно это не было.       — Я хотела… пойти к северу. Но потом… оказался этот лес. Его можно было бы обогнуть… — язык словно превратился в мокрый песок. — у озера. На север…       — А что на севере? Люди?       — Ответы. Люди были предлогом… или не совсем, — Рига издал грустный смешок. Миднайт выводила кружочки на подставленной ладони.       — Смотри, каким боком вышел твой обман.        Смотреть было больно. Миднайт повернула голову и уткнулась в пропахшее кровью и сукровицей колено Риги, чтобы дать отдохнуть глазам. Солнце выжгло свои оранжевые отметины на изнанке века, и они пылали. Это всё больше напоминало колыбель человечества, Землю. Где солнце опасно, где солнце губительно, где оно в конце концов слизало жизнь с планеты. Васа была так же немилосердна.       — Так что на севере? Может, ты хоть на пороге гибели сподобишься раскрыть свои великие тайны?       — Не будь таким…непонятливым. Ты же видел этих эльфов? Они ведь уже не эльфы. Не люди. Не орки. Не гномы. Иных здесь быть не может. Так чем же они были? Кому поклонялись…у меня голова пухла от всех этих мыслей. А во Вратах не было ответа. Меня и так хотели отрезать от всего, отстранить… Так есть ли разница — медленно загнуться во Вратах, как опасный элемент, в темнице, или здесь?       — Нет. Разница в том, как ты умираешь. Сожалея о чем-либо или нет, — отозвался Рига. Кажется, он понимал. О да, он понимал. У него самого этих сожалений было с добрую гору. Он начал свой путь с улицы на другом конце Вселенной, от младшего офицера-выпускника Академии, до вассала эльфа, медленно погибающего в выгребной яме. Из сплошных сожалений состояла жизнь. — А ты? Ты сожалеешь?       Миднайт молчала.       — На самом деле… Мне всё равно. Да, мое тело боится, мои инстинкты кричат, но мозгу всё равно. О чем мне сожалеть? Разве что жаль, что я не узнаю, что случилось с остальными в итоге. Наверное, они думают, что мы сбежали.       Рига понял, что возразить ему нечего.       — Давай поговорим о севере. Какие ответы ты там хотела найти?       — Говорить… говорить осталось не много. Мой рот высох. А люди… я думаю, Джей был прав, и людей мог наставлять сам Бог. А я, знаешь, боюсь такого… Я этого не понимаю. Куда проще думать об эволюции…которая делает эльфов орками. Или такими как они, — Миднайт слабо мотнула головой в сторону. Но Рига и без того понял, о ком она.       — Выходит, что так. На самом деле… Если эльдар наставляли Валар, но людей должен наставлять сам Эру. Я боюсь идти в ту землю, где властвует Он. Это за гранью моего понимания.       — Почему ты не сказала об истинной цели сразу?       Миднайт сжала его пальцы. Спать… В голову лезли настойчивые образы. Ирма, Мария. Лаборатории в корнях Рерир, пойманные орки в Аглоне. Пойманные, разобранные по частям. Анализы с болот, которые когда-то притащила де Гранц. Гортак, захлебывающийся смехом и ругательствами в темницах крепости Врат. Маглор, немилосердно трясущий её за плечи. Разгневанный, встрепанный Маглор.       Макалаурэ. Когда он вывозил её из пепельного Ард-Гален, прижимая к своим теплым от огня доспехам, не было так жарко и душно. Не прело кровью, гнилым воздухом и высыхающим телом. Она была ранена, наполовину раздавлена, но смерти не чувствовала.       Только руки — сухие, жилистые руки, которые сжимали её собственные, пока она плавала в собственном подсознании. Дотянуться бы осанвэ… сказать «до свидания». «Прощание» звучит слишком патетично.       — Миднайт. Миднайт. Миднайт.       Ему — точно «до свидания». Рига так очаровательно настойчив. Ах, если бы он таким был лет тридцать тому назад… Или когда ей было пятнадцать лет, а ему — девятнадцать. Может, в чертогах Эру они снова такими будут. Миднайт вспомнилось озеро воспоминаний — она его уже видела когда-то, в прошлый раз она упала в него спиной, пытаясь запомнить чье-то имя. Чье?..       — Миднайт!       Истинная цель… Джеймс. Джеймс и Мария, которые нагнали её у врат Ногрода. Джеймс, который тоже решил идти. Который ничего не должен был знать. Откуда он знал? Не от майар, с которыми в контакте Ирма, не из таинственных документов… Миднайт хотела рассказать, да не смогла. Опасно, рискованно.       И под этим пытливым взглядом. Нет-нет-нет… Не думать о Джеймсе. Лучше о Макалаурэ. Она, кажется, так и не слышала, как он поёт…ту песнь о Великом Походе, привилегия исполнения которой оставалась за Финдекано. А им бы так пригодилось по пути на север, где снег и всегда холодно, как в детстве. Нет этого ужасного, обжишающего солнца. Только искристый, мокрый снег.       — Миднайт!!!       Она впала в беспамятство. Пожалуй, и так слишком долго продержалась. Рига откинул голову, стукнувшись затылком о камень. Разве всё должно было кончиться так?.. Выходит, та же судьба нагнала их, та же смерть — от голода и температуры. С разницей почти в сорок лет. Он снова почувствовал себя ребенком, болезненным и хилым. Без родителей, без защиты, без надежды выбраться из окружающих его серых стен наружу. А эти тела сброшенных эльдар — всё равно что сбившиеся в кучку, насмерть замерзшие дети-бродяги в одном из безлюдных закутков старого Сити. Рига смежил веки. Жары нет, лёгкие щекочет холод. Кашлять хочется не от пыли, а от боли. Сапоги на его ногах когда-то принадлежали Сиду. Волосы на голове девчонки Скайрайс короткие и жесткие — она даже не может укутать ими шею и согреться, глупая. Прижимается к Штраусу, у которого температура тела повышена из-за лихорадки. Он долго не протянет. Но его сгорающее тело согреет другого.       Миднайт бессвязно шепчет что-то. Её полувнятное бормотание «исход, исход» — единственное, что разграничивает сон и явь.       Пять минут до смерти.       Остановившиеся часы на здании напротив показывают тринадцать-пятнадцать по третьему солнцу. Земное исчисление, даром что дней в году больше.       Как временная петля. Кротовина. Один квант стремится к другому через всю Вселенную, чтобы воссоединиться с тенью другого, дать намёк на существование иной развилки… Три минуты. Если через три минуты не явится ангел, они умрут. И Мария тоже, которая отошла, чтобы забрать обувь у очередного замерзшего…       Если не кротовина, то откуда он знает о том, что когда-то, в другой реальности он был спасён? Миднайт шевельнулась, шепнула: «Linda nin».       Минута.       Тяжелые серые комья снега кружились в воздухе. Иной скажет, что это — пепел. Дети в углу замерзли до побелевших костей, порвавших выдубевшую кожу. Полминуты. Он заходится кашлем. Должна быть кровь. Из-за инфекции лёгкие превращаются в гниющие сгустки, выходящие через рот.       Секунда.       На землю сыплется не снег, а белые капли.       Миднайт дергается, как выброшенная на берег рыба, и беззвучно открывает рот. Её тело мелко-мелко изгибается, точно скованное судорогами, настигшими в море. Рига же просто хватает губами воду.       Может, Богу и вправду на них не всё равно.       Дождь заливает изголодавшиеся по влаге тела и землю, изъеденную трещинами — они все превращаются в морские губки. И запахи. Целый сонм запахов льется с неба. Запах листвы, цветов, полных мёда, и пчел. Мокрой древесины, мокрой шерсти. Дождь отмечает всё живое ледяными поцелуями и сбрасывает всё это на их головы.       Миднайт просто пьёт. В шорохе ливня чудится шёпот энтов: «Время жить…время жить».       Агония отступает. Лихорадка ненадолго сходит на нет, и день скоро клонится к закату, наступает блаженное время сумерек. Наверху золотым росчерком льется свет, свисает грязная лента слипшихся волос, с которой мягко соскальзывают капли и звонко приземляются на скулу забывшейся Миднайт.       Восклицание. Наверху вновь топот, такой громкий, словно это жуткое племя вернулось полным составом поглядеть на плоды своих трудов. Всё это заглушает шорох воды, треск дерева, грубые голоса.       Рига поднимает голову, упираясь затылком в камень. Кожа туго натягивается на кадыке, и он сам чувствует, как бьется в сосудах кровь. У смотрящего на него сверху ярко-зеленые глаза и грязные русые волосы — это не может быть Мария, как бы далеко за обувью она ни отошла. Рядом мелькает еще некто, с голубыми волосами, каких в природе нет. Как и Ирмы нет — она сейчас далеко, на Карвоне, в Колизее, сражается за свою жизнь и жизнь брата. Какой странный бог решил перемежать пространство и время, чтобы встретились люди с разных концов Вселенной? Между ними годы и десятилетия!       Если Бог должен принять чей-то облик, это должно быть то, во что в здравом уме поверить невозможно. То, что скорее сон, а не явь. Губы растягиваются в понимающей улыбке. Улыбка Риги сочится кровью и дождем. Сил нет больше. Рига роняет голову на плечи Миднайт, а запоздавшая Ирма продолжает что-то кричать над головой.       Сбежавший пленник часто смотрит в окно, оборачивается нервно, подергивая плечом. Сжимает руки, ногтями царапая собственную кожу — она слишком тонка, поэтому постоянно кровит. Надавливает на подвижные, хрупкие суставы пальцев — так, чтобы сделать себе больно. Маэдрос подмечает всё это быстро, мимоходом. Такое творят с собой только те пленные, которых пытают особым способом — хитросплетенными видениями внутри разума, иллюзиями, внушением. Они, конечно, подмечают фальшь, но вот выбраться — почти невозможно. И эта мука, существование в насквозь искусственном, пустом мире с прочной скорлупой, едва ли не тяжелее мук физических. Таких пленных было совсем немного — ценных, интересных лично Морготу. И их мучители, из высшей касты искаженных майар — те, которые не до конца отреклись от своей сути и не приняли форму валараукар, и находятся в свите Моргота еще со времен Утумно. Гортхаур, его личный мучитель; Лангон, глашатай; Каура Ужасный — с кем из них Азояр имел дело?       Азояр продолжал молчать, ускользая даже от простейших ответов. Маэдрос терял терпение.       — Орки ведут счет дням. Они не бессмертны, и для тех, немногих наделенных разумом, что постоянно находятся в Ангбанде, это важно. Так сколько же времени ты находился в плену?       Азояр знал только, что попал в плен еще до восхода солнца. Или только сказал так? Он смотрел в окно, пытаясь отыскать во внешних картинках следы неаккуратных швов, несостыковки, а в звуке голосов окружавших его нолдор — фальшивые, пустые ноты. Его покромсанные уши то и дело дергались при звуке речи лорда — неправильной и резкой, лишенных мягких переливов, присущей речи квенди. Каркающий, искаженный звук.       — Ты знаешь, что дни могут превращаться в месяцы, а столетия — в секунды, Маэдрос, — Азояр не поднимал взгляд от ладоней. Прав он или нет — неважно, покуда он не найдет шов этой уродливой личины и она не сползет с черепа его мучителя. — Но это я уяснил еще в прошлый раз. Что теперь?       Маэдрос тер переносицу. У него была искалечена не одна рука, а обе — на второй были безобразно искривлены пальцы, а некоторые и вовсе лишены кожи и ногтей. У эльфов раны зарастают хорошо, но только не у этого. А еще след от ошейника, видневшийся за краем ворота — там кожа матовая, как будто сплавленная. Такой же раб как и он сам.       — Откуда ты пришел?       — Оттуда, где всегда темно. Где, даже взобравшись на вершину кроны, не увидишь света — его нет.       — Разве что деревья эти растут под землей, — хмыкнул Йамель. Маэдрос осадил его холодным взглядом.       Это загадка. Эльф проверял его, стреляя колючим взглядом из-под надбровных дуг, лишенных самих бровей. Шрамы на его голове как карта, лабиринт из древесных корней. Лаиквенди?.. Йамель отмел эту версию сразу, но теперь и сам Маэдрос видел различие. Из авари, оставшихся по ту сторону гор? Народ Лэнвэ, вернувшегося обратно на восток? Дини, о которых ходят только слухи да легенды?       — Не бывает так, что, даже взобравшись на дерево, не увидишь света. Деревья не растут ни под землей, ни внутри гор, — не унимался Йамель. — И нет такой горы, которая бы застила всё небо, и ни Васа, ни Рана не достигли бы светом леса, даже самого темного.       Плечи Азояра вздрогнули. Он затрясся, и вскоре всё его тело заходило ходуном.       Маэдрос не единожды видел сломленных. Не единожды — проливающих слёзы, скорбящих, потерянных, смирившихся, мёртвых. Но этот эльф казался другим — его взгляд говорил о том, что он уже мёртв, уже сломлен, уже потерян; и всё же он сейчас рыдал, как будто его снова и снова стегали цепями, рвали тело крючьями и потрошили разум, соскабливая со стенок черепной коробки еще живую плоть.       Маэдрос подал знак следовать за ним и покинул избу, оставив эльфа на попечении привезенного из Химринга лекаря и стражей.       — Что скажешь? — трава под его отрывистым шагом приятно хрустела. Этот хруст раз за разом возвращал его в реальность — вид полубезумного Азояра невольно возвращал его разумом в Ангбанд. Маэдрос отметал эти мысли, но они были назойливы, как трупные мухи.       — Он не доверяет вам, лорд Нельяфинвэ, — отчитался Йамель. — Его действия и слова единогласны в этом. Но если позволите рассуждать, — Маэдрос махнул культей, — я не сведущ в науках тонких, об орэ и фэа, но его собственные явно не в согласии друг с другом. Его душа едва ли уцелела, чего не скажешь о разуме — он все еще цепляется за жизнь, вернее, что-то его здесь держит, в то время как Намо, должно быть, зовёт его давно. Но что-то же привело его сюда? Значит, ему есть, что сказать, прежде чем он уйдёт.       — Я знаю, что его держит здесь. Воля Моргота, — буркнул Маэдрос. — И уйдёт он отсюда не в Мандос, а обратно к своему господину. Но в одном ты прав: он почти безумен от того, что сам он в разногласии с самим собой, но что самое важное — он сам осознает это. Он весьма силён… Раз что-то от него осталось. Командир Йамель!       Маэдрос круто развернулся на пятках и остановился ровно напротив командира из Врат. Тот вытянулся в струну.       — Здесь!       — Слушай мой приказ! Пленника не выпускать. Стражу сменять регулярно, он не должен покидать того дома и общаться с кем-либо, в том числе и со стражей. Самое большее, что мы можем сейчас позволить — это поддерживать в нем жизнь, кормить и лечить. Не допрашивать без моего ведома и присутствия. Сочувствующих выставлять вон. Если появятся подобные ему — изолировать, в том числе и от первого пленника. Отчеты о поведении высылать каждую неделю.       — Разве есть шанс, что он останется в здравом уме в полном одиночестве? — усомнился Йамель. Лорд колебался между двумя вариантами действий: «говорить» — «не говорить». Победило первое.       — Это единственное, что сейчас ему поможет. Полный покой. Если он попытается заговорить с кем-то… Что же, всё должно быть задокументировано. Ответы по мере необходимости. Если он всё-таки под контролем Моргота или кого-то из его майар — даже обыкновенные речи могут быть опасны. Отчеты…шли в Химринг и во Врата. Мой брат должен знать, что происходит в его землях.       Йамель покаянно опустил голову.       — Отправлю сейчас же.       Маэдрос велел седлать коней, сообщив отряду, чтобы половина отправлялась в Химринг, дабы известить его военного советника, Нолонмара. Сам он отправляется к Маглору — как он мог упустить такое из виду? Впрочем, это не его вина. Но раз уж земли Маглора и Карантира граничат с единственным ущельем на севере Белерианда, которое идет через Эред Луин, они должны были всегда быть начеку. Может быть, что-то да знают, только не сочли важным ему сказать. Маглор так настораживающе молчалив в последнее время.       Там, где всегда темно… Где даже не вершинах крон не видно света. Азояр… могло ли его имя быть ненастоящим, как и он сам?..       Азояр чертил углем на стене. Палочка, другая, третья, пятая — зачеркнуто. Пять дней, шестой священный — дань Матери. Они красили лица белым и черным, и кропили каменный алтарь кровью диковинных зверей — маленьких и поросших шерстью, но двигающихся, как квенди, на двух ногах.       Кровью напитывалась земля, и корни деревьев, стоявших здесь от начала мира и знавших только предвечный звёздный свет, жадно пили красный сок, и земля становилась податливой красной глиной. Он, как Воин, наносил полосы и кольца и руки и грудь, живот, и танцевал во славу Матери у огромного костра. Резал путы, что в недрах разрастающегося леса высасывали жизнь из их врагов, диковинных зверей, не раз разорявших поселение.       Он видел, как стекленели их цветные, разумные глаза — они боялись и ненавидели до последнего вздоха. Их лица синели, руки тянулись к заточенным палкам. Лес жадно пил и рос, хороня под собой тела и кости. И за тенью его совсем не видно света — предвечного, звёздного, что когда-то отражался в Водах Пробуждения.       Были светляки. Он ребенком ловил их в ладони и корзины, и выпускал целые снопы в густой чаще. В поздней зрелости он выпустил их в последний раз, и последовал за светящимся роем наружу. Светляки задыхались, и он задыхался тоже.       А когда он впервые за всю жизнь покинул лес — словно впервые задышал. В глазах поплыло от запаха, света, шума. В лесу было так тихо. Спокойно. Как на коленях, у груди матери, где слышен только её сердца стук. Тук-тук-тук. Так стучит кровь в висках, так она ритмично толкается из вспоротой на горле зверя раны, так древо пьет жизненные соки, так тонут искорки в стекленеющих глазах.       Азояр упал оземь. Ему хотелось кричать — всю жизнь он провел в тишине, общаясь только шепотом — со светляками, и разумом — с сородичами. Его лёгкие расправились, надулись.       Он закричал.       Его услышали.       Одна палочка, третья, шестая. В шестой священный день он не участвовал в ритуале подношения, отдав честь другому, более юному Воину. Он взял свое простое имя, и с этим именем он покинул тот лес навсегда, чтобы вернуться к Водам Пробуждения и ловить яркие звёзды на их поверхности.       Но ему не дано было сделать и шагу — его нашли и пленили. Твари такие же двуногие, рычащие, как звери, но куда безобразнее тех несчастных жертв, приносимых Матери-Земле и Лесу. Они знали речь, они имели разум. И приволокли они его, как жертву, к алтарю, находящемуся за много миль от Вод. Он стоптал ноги, с лица его сползла белая краска, а там, где красной глиной он рисовал волны и кольца — искусные ножи повторили рисунок его кровью.       …У того алтарем был трон. Не каменный и не костяной — но в нем навеки застыли искаженные в муке лица и тела. То ли рисунок, то ли вправду придумка того, кто на него смотрел — глазами холодными, как небо без звёзд. Лес был тёплым, но алчущим крови, а этот был до того ледяным, что от него стыл дух. Азояр чувствовал себя обнажённым, и всё тело вздрагивало от холода.       Сидящий на троне поманил его рукой, затянутой в железо.       — Подойди. Я хочу посмотреть, кто ты есть.       Азояр. Из крови и кости. Удивительное имя для квенди, не правда ли?