Здесь и сейчас

Постоянно ожидая чего-то, ты рискуешь сойти с ума. И неважно, чего ждёшь: новостей ли с фронта о прорыве и героических победах, в которые не верится уже, или письма от родителей. Родители Наташу отпускать не желали, конечно. Пока не услышали двух старинных фамилий. Морозова да Толстая — этого хватило, чтобы немного успокоиться. Наташе всё равно, под чьим началом: она бы и на фронт пошла под пули. Сначала так и хотела, поддавшись порыву, но второй кавалерист-девицы из неё в любом случае не вышло бы. К счастью, случай представился испробовать свои силы в деле менее опасном, но не менее важном — сёстры милосердия нужны всюду. И братья. Пьероша с утра ищет свой костюм-тройку. Где-то затерялось модное пальто. Никак не найдёт, а Наташа порывается сказать, что форма ему гораздо более к лицу. Какая глупость! Она кусает губу от обиды на себя саму, пытается отвлечься за работой, а слёзы душат. Дома она почти потеряла рассудок от беспокойства за других и того, что помочь не может, остановить не может страшное и, кажется, небывалое. Впрочем, люди всегда умирали, убивали и теряли близких. Почему-то это случается снова и снова, будто бы раз за разом человечеству преподаётся урок. И урок никак не выучить. Может, их поколение поймёт, что нельзя жить так беспечно, как раньше. Может, исправится и обратится ко Господу с покаянием. А следующее? Что вообще будет? Странный вопрос, учитывая, что судьбы мира сложнее, чем судьба санитарного поезда, с которым нынче сплошная неопределённость! А ведь почти два года в пути, как семья друг другу. Наташа порой и вспомнить не может, что было до. И всё же вне поезда она бы сбрендила. Каждодневный труд до изнеможения, крики и стоны, отрезанные конечности, соседство со смертью — всё это не для неё прежней, и это броня. Каждый день она видит, как уходят лучшие люди страны — те, которые не пожалели себя ради остальных, слабых, беспомощных. И она не хотела быть одной из тех остальных, во имя которых приносится великая жертва и которые не способны отплатить. Решение принималось спонтанно и поначалу всё существо её протестовало. Потом в ней будто бы всё умерло, а потом она научилась жить в прихожей ада и прямо там искать повод для радости. Она повзрослела, наконец повзрослела душой. Но всё изменилось опять и слишком быстро. Теперь Наташа совсем другая. Одновременно бесчувственная и беззащитная. Несвоевременно, чертовски глупо, совсем по-старому и эгоистично позволять себе такую радость — просто думать о нём в таком ключе, когда вокруг непрекращающийся кошмар!.. Она укоряла себя за то, что забивает голову не тем, чем надо бы, старалась держаться подальше от него. И всё-таки Наташа сдалась. Ведь и воинам приходили письма, и подругам-сестричкам. Нигде так не понимаешь, что жизнь может прерваться в любой момент, как на войне — каждый день становится бесценным даром. К тому же она не требовала ничего, а просто разрешила себе найти утешение в чувстве, которое отчаялась испытать. Редкий вечер проходил без цыганских песен, смешных историй из детства, дерзких куплетов. Пьероша мог простоять целые сутки у перевязочного стола, а потом ещё разговаривать, веселить и утешать солдат — ни малейшего намёка на усталость. И если раньше его выворачивало от вида открытой раны, то сейчас... Он тоже другой. Из той жизни, которую не вернуть, ему всего единожды прислали телеграмму — о скоропостижной кончине сестры. Он никому не написал, не дал распоряжений насчёт похорон. Пьероша один, он сирота. Той ночью он плакал навзрыд, а она впервые прикоснулась к нему — естественно, не заметил. А ещё она узнала, как его зовут. Едва поступив на службу, Пьероша поведал историю об «актрисе Н. Вертинской», о которой прочитал в газете, и чудесном воссоединении. Наташа уже тогда ловила каждое слово, хотя новоприбывший казался странным. Сейчас он кажется ей родным, ускользающим и... — Ты на складе смотрел, Саша? Он перестаёт мельтешить и останавливается, будто громом поражённый. Наташе безразлично. Она давно хотела назвать его как-то иначе. Солдатики быстро прекращали издеваться над ним, забывали про «бабью работу» и «почему не на передовой», как только руки, созданные для клавиш или струн, облегчали страдания. Он герой, а не клоун какой-то. — Смотг'ел, — неожиданно голос «брата» становится теплее. — Видимо, пг'опал с концами. Наташа радуется, что вольность пришлась по душе не только ей и, окрылённая успехом, жестом предлагает сесть рядом. Пьероша — так привычнее — не возражает. Проходит от минуты до бесконечности. — Что дальше? — спрашивает он, чем застаёт врасплох. Что?.. Наташа усердно перебирала все возможные варианты. Запоздало выразить соболезнования, сказать про форму, попросить московский адрес — не то. Они из разных вселенных. Наташа вернётся к родителям и, оказавшись без брони, опять ощутит в полной мере свою бесполезность. Продолжит выслушивать претензии тётушек и мамы, ведь, бесспорно, лучше было не отказывать поручику и не дурить. Впрочем, она никогда не выбрала бы ждать с войны человека, которого не любит, даже если бы тот перед Богом поклялся, что никогда не оставит её. Потому что вот он, который обязательно оставит. Который не подозревает, отчего ей больно. Но которого она совершенно точно любит. А он вернётся к друзьям, к какой-нибудь поклоннице его бесчисленных талантов и нежного голоса. Их пути никогда больше не пересекутся. — Вы плачете?.. — ну вот, столько времени бок о бок, а он и не подумал перейти на «ты». — Возьмите. Она аккуратно промакивает глаза носовым платком в клеточку, и не возвращает его владельцу. С артиста не убудет. Если после — как будто возможно какое-то «после», которое разорвёт круговорот потерь и боли! — не случится чего похуже, если всё наладится, то несомненно Александр Вертинский добьётся тех высот, коими грезит. Он до сих пор ведь что-то пишет в редкие свободные минуты... Скорее всего, не о Наташе. — Пг'идумал, что спг'осить, идиот! — восклицает Пьероша, когда она внезапно очень громко, некрасиво всхлипывает. — Извини, Наташенька. Почудилось ли? Нет, всё наяву. Чуть загрубевшая тонкая ладонь гладит по волосам. Она замирает, будто бы иначе волшебство разрушится. — Помнишь, что ты мне сказала, когда я... поступил сюда? — А?.. Совсем раскисла. Зайди сюда кто угодно, сгорит со стыда сразу по нескольким причинам. — Ты мне сказала, что следующая остановка — война. Наша остановка — жизнь. Надобно жить здесь и сейчас. — Прямо как по Толстому. — Да, вот это я смог'озил! Наташа шмыгает носом, и они тихо смеются. Каламбур получился во всех отношениях первоклассный, а здесь и сейчас, пожалуй, она абсолютно счастлива. Может быть, те, кто погиб, не в обиде на неё.