Стасик

В память о ныне здравствующем, а потому страдающем.

Тело Стаса водрузили на секционный стол, окружённый бесконечным кафелем, отражающим свет ярких ламп. Все инструменты для некропсии покоятся рядом — абсолютно стерильные после нагрева в автоклаве. Медлить нельзя, ведь вскоре гнилостные процессы дадут о себе знать. Стас распухнет, возможно, непроизвольно дёрнется, а журчание, исходящее из живота, будет напоминать жуткий шёпот. Но всё это позже. Пока что юноша свеж, красив и явно не расположен к разговорам. Вблизи — поразительно напоминающая человека безобидная кукла, которая в случае чего может брызнуть кровью в глаз или оцарапать руку, лишь стоит слегка навредить ей. А потому как бы сильно Стас ни притворялся, к нему всё равно надо подходить в перчатках, фартуке, маске и очках. С профессиональной аккуратностью и лёгкой бесчеловечностью. Вскрытие — это игра; чтобы победить, следует узнать причину смерти. Однако не в этот раз. Причина и так ясна. Разве может оставить сомнения Марина Цветаева, повесившаяся на дверной ручке? Эрнест Хемингуэй, что вставил дуло дробовика в рот, а потом нажал на курок большим пальцем ноги? Рюноске Акутагава и Стефан Цвейг, уснувшие под иллюзорные звуки колыбельной от смертельной дозы веронала? Эрнст Гофман, нашедший спасение от реальности в револьверной дроби? Конечно, сомнений не остаётся. Самоубийство. Стас — писатель. Он из тех, чьё творчество состоит из крови, чьи истории — красота и боль. И случилось так, что боль достигла предела. Значит, цель этого вскрытия не в игре, а в искусстве. Раскрытые глаза на детском лице потеряли «живой блеск» потому, что подсохли. Свет для них теперь неинтересен, сужать зрачки — занятие бесполезное. Мозг отрёкся воспринимать окружающую реальность, довольствуясь теми образами, что набрал при жизни и попытался воплотить на бумаге. Рот приоткрыт в тупом зевке. Возможно, если повернуть Стаса на бок, то из глотки вырвется томный вздох гнилостных газов, в которых можно будет услышать строки «Цветов зла» или абзацы «Испачканного». Чтобы избежать подобного цитирования, челюсть тут же легонько вправили, вернули естественный прикус. Губы слепили, создав — дабы рот не раскрылся — вакуум, слегка растянули. Стеклянные глаза и сардоническая ухмылка. Юноша явно огорчён тем, что ему вернули выражение жизни. После осмотра недовольного лица можно приступать к оформившемуся взрослому телу. Природные хрупкость и худоба не могли тягаться с природной маскулинностью, а потому уступали ей законные участки. Широкие плечи переходили в тщедушную грудь и мягкий живот, что неожиданно оканчивался пахом со сморщенным членом и мошной, некогда производящей плодородную жидкость. Абсолютно бесполезную для Стаса, презиравшего даже мысль о том, чтобы зачать ребёнка. Взрослая ухмылка на детском лице со знанием дела уверяла, что можно зачинать вещи и поприятнее человеческих личинок. Например, идеи. От них хотя бы есть польза. Ухмылка тут же скосилась, стала грустной. Видимо, при воспоминании о том, что когда-то юноша сам был личинкой человека, от которой, видимо, не было пользы. Руки. Они удивительно интересны. Стас сломал их и, не заботясь о себе, терпел боль, пока перелом не сросся крайне нестандартным образом — если ухватиться за предплечье и приподнять, то локоть выгнется в обратную сторону. При жизни это было излюбленным трюком. При смерти стало одним из многих символов творческого мученичества, бараньего упрямства и желания страдать. В мучения на бумаге веришь только тогда, когда они написаны кровью. Нет, это не истина. Это всего лишь субъективное кредо Стаса. Фиолетовые и бурые шрамики, миниатюрные полоски неправильной формы, почти целиком покрывают ноги, а в особенности икры. Следы от бесчисленного множества выдавленных прыщей. Снизу они почти незаметны, так как сливаются со смуглостью узоров трупных пятен. С такими отметинами вариантов в повседневной жизни оставалось немного: носить штаны или просто не выходить из дома. Какое, наверное, наслаждение — явить их миру в свете ярких ламп, не испытывая стыда и боли, вложенных природой социума. Белок денатурировал до того, что расщепил гены стереотипов до отдельных аминокислот. Свобода. Ради этого стоило умереть. Наконец, внешний осмотр был завершён, и настало время идеально острого, идеально длинного, идеально удобного секционного ножа. Две загнутые щёчки лезвий, будто пену, легко прорезают кожу. Красная полоска идёт от ключиц к грудине — прямо между холодных сосков. Не останавливаясь, стремится вниз, поднимается на бугорок живота и спускается к паху. Теперь Стаса можно открывать. Поднять слой кожи и желтоватого жира, тончайшей плёнки фасций, внешне похожей на ту, в которой варят колбасы. Вдохнуть горячую влажную мерзость, ударившую в лицо. Гниль, однако, почти неощутима. Тело слишком свежее. Из массы плоти выступают окровавленные очертания похожих друг на друга желудка, селезёнки, желчного пузыря, почек, рыхлой толстой кишки и спрятанной под ней притягательно гладкой тонкой кишки. Всё это — вместилища творчества и страданий. Наиболее интересные органы расположены выше, в клетке рёбер, которую не без труда удалось сломать, пожертвовав эстетикой цельного тела. Последняя уже не важна, потому что Стаса, как он того и хотел, сожгут в Новосибирском крематории во время светового шоу, танца стриптизёров с гуляющими на фоне жирафами под песни Фредди Меркьюри. Пеплом удобрят землю и посадят туда вишню — недалеко от крематория. Его сожгут вслед за Стасом. Ежегодно дерево будет давать обильный сладкий урожай. Юноша на столе раскрыт настолько, насколько невозможно раскрыться на приёме у психотерапевта или во время разговора с мамой, что стремится унизить тебя. Желудок приходится буквально выдёргивать из хватки мяса, обрывать клапаны, соединяющие весь пищевод. После чего разрезать пополам, как фигурный торт, и промывать изнутри, чтобы увидеть на ткани — цвета языка без утреннего налёта — язвочки кислотного гастрита. Они выглядят как запущенный герпес и цветут буквально на всей внутренней поверхности желудка. При жизни эти цветы повышенной кислотности провоцировали обильный метеоризм и волны боли, которые оставалось только терпеть. Уж точно не лечить, ведь мучения от газов, пытающихся порвать живот или отрыжкой пробирающиеся по горлу, помогают описывать страдания самоотверженного героя. Белёсый пузырёк, похожий на раковую опухоль, — долгожданная язва. А вот чёрная, словно обожжённая и слегка оттопыренная плоть рядом с ней — та самая онкология, подарившая сотни идей для сотни произведений. Лёгкие Стаса, по сравнению с желудком, выглядят отвратительно — идеально розовые, чистые, своим видом буквально опровергающие миф о вреде курения. Внутри так же воздушны и чисты, как снаружи. Мерзость. Недостаточно боли. Печень, к счастью, хотя бы отчасти смотрится приемлемо благодаря алкогольной серости, оттеняющей здоровый цвет. Сердце внешне здоровое, но на деле слабое, истощённое регулярными паническими атаками. Годами отмерявшее стуком бесконечное напряжение, оно было готово самостоятельно остановиться в любой момент, если бы не суицид. Но следует признать, что свою цель оно выполнило, позволив описывать ярчайшие страхи, далеко не каждому доступные при жизни. Все остальные органы, выглядывающие из распоротого брюха и сломанной грудной клетки, скучны, а потому бесполезны. Лишь словно увеличившаяся голова продолжает хранить драгоценность. И это не бесполезные жирные мозги, возможно, скрывающие следы лёгкого сотрясения, а глаза — ныне матовые стекляшки, при жизни позволявшие видеть не больше того, что Стас видит сейчас. Бывало, он не мог самостоятельно передвигаться и, словно пьяный — а на деле всего лишь близорукий, — прижимался к стене, шёл наощупь. Зрение начало падать в детстве после того, как на его глазах человеку перерезали горло. Против спасающей психику слепоты выступил прогресс. Очки и контактные линзы позволили рассматривать мельчайшие детали жестокостей, а уши дополняли картину неприятными звуками. На этом всё. «Интересно, этой боли достаточно для того, чтобы считать мои работы хорошими? Не такими прекрасными, как у Акутагавы, Цвейга, Гофмана или Хемингуэйа. Просто хорошими. Наверное, достаточно. Да, достаточно, по-другому быть не может. Вот и чудненько». Стас улыбается, смотрит на своё вскрытое тело. Творившие изуверство руки в крови, одна перчатка порвана, так как обломок ребра, когда юноша пытался его сломать, впился в ладонь. Ранка болит. Это приятно. Но всё-таки болит слабо — не хватит для сильной сцены, для какой-нибудь трагедии. Идеальный секционный нож сжат в кулаке. Металл тёплый. Даже удивительно, что, будучи тёплым, он до сих пор остаётся острым и при незначительном нажатии способен разрезать камень. Стас медленно, прям как в фильме ужасов, проводит лезвием по шее. Во время сцены, после которой он начала слепнуть, кровь фонтанировала и заливала глаза. Сейчас же всё происходит подозрительно спокойно, густое и жирное пятно медленно и неэффектно разрастается на фартуке, спускается к поясу и достигает обуви. Сразу же после этого Стас падает. Лужа крови под ним заполняет белые прогалины кафельной плитки. Боль становится всё менее ощутимой. Возможно, потому, что он умирает? Или, может, потому, что превращается в жука? Ведь насекомые не чувствуют боли. Значит, они счастливы, хоть без боли их жизнь бессмысленна… Тишина. Тело несколько раз вздрагивает, словно в него вернулась жизнь, руки и ноги дёргаются, размазывают по полу исходящую паром кровь. Крови много. Слишком много. Она начинает потоками, буквально под напором, пробиваться из полураскрытого рта и разреза на шее. Вскоре из этих двух щелей, дух смердящих улыбок, вылетают куски органов, разломанные щепки костей. Удивительно, что при этом Стас не худеет, а стремительно разбухает, из-за чего кожа рвётся. Поразительно чистые пальцы выглядывают из разреза шеи, растягивают его, ломая остатки рёбер, проталкивают изнутри до тех пор, пока тело не начинает походить на распоротый мешок. Сухая макушка показывается за напрягшимися пальцами. Чуть позже из «кокона» уже целиком выходит Стас, поднимается, ступает по кафельной плитке идеальными ногами, к которым не пристаёт кровь. Останавливается, чтобы посмотреть на вскрытый на секционном столе труп и выпотрошенные изнутри останки под ним. Он смеётся. Боли больше нет.