Провожая с порога беду, тень её не оставь на пороге.

      О тех днях напоминало всё. Разворошенные и вновь собранные письма, переписанные документы, полные тихой грусти глаза Кристины, комната Янека, в которой с того злосчастного дня не трогали ничего по приказу Пруса, словно хозяин ещё мог вернуться. Туда было разрешено заходить лишь одной горничной, когда нужно было смести невесомую, едва заметную пыль, след неумолимого времени.       Прус бывал в театре всегда, когда пела Кристина. Слушал, смотрел и старался не видеть в глубине сцены другую тень, не слышать призрачных звуков другого голоса, который ещё звенел в памяти. Эмилия говорила, что у неё около двадцати детей; и тогда она была ещё молода телом, а значит... Прус не позволял даже ростку надежды пробиться сквозь глухую горечь. Отгонял любые мысли и воспоминания, как назойливую мошкару, и, хотя они возвращались с завидным упорством, его немое равнодушие было громче и упорнее. Барон Ярослав Прус жил, словно бы отрешившись от мира, и медленно костенел в плотном холодном коконе.       Пока в густом вечере не грянула, как набат, трель дверного звонка, и на пороге не встала беда с греческим профилем.       — Господин Прус!       — Кого там ещё принесло? — он поднял взгляд от газеты, заголовки которой не оставляли в памяти ни одного отпечатка.       — К Вам какая-то женщина. Она велела назвать вам имя: Элина Макропулос.       Прус хотел было обозлиться и даже поднялся с кресла по внезапному порыву, но мимолётная буря в душе тут же улеглась сухим пустынным песком. На неё не хватало сил.       — Гони её прочь, — он махнул рукой и опустился обратно в кресло. Только сердце как-то по-прежнему, по-живому дрогнуло. — Впрочем, нет, я сам...       Со стороны могло показаться, что он не изменился, но все, кто знал Пруса хотя бы немного, замечали, как сильно барон сдал за прошедший год. В его прежде пружинистой походке было теперь что-то механическое, словно у куклы, которую однажды завели и отпустили — пускай идёт. Кто знает, на сколько хватит завода.       Время с лицом молодой женщины стояло на пороге, чуть спустив с плеч меховое манто, и поправляло безукоризненно уложенные волосы. Чёрные, как смоль. Как у юной девушки. У ног женщины стояла накрытая тёмной тканью корзина.       — Я, кажется, отпустил Вас на все четыре стороны, лишь бы Вы никогда сюда не возвращались, — глухо, но жёстко проговорил Прус.       — А я, приехав сюда, обещала вернуться.       Голос у неё остался чистым, мелодичным, глубоким. Молодым и звонким, как и раньше. Как и всегда.       — Так-то Вы встречаете гостей, тем более столь близких Вам? — пропела женщина и обернулась, сверкнув лезвием улыбки.       Прус не отвёл глаз.       — Я не хочу Вас здесь видеть. Уходите.       — Ах, милый, и я бы не хотела тревожить тебя когда-нибудь, но меня привело сюда дело.       — Дело Грегора-Пруса, как и дело Макропулоса, давно закрыто.       Женщина бархатисто рассмеялась, запрокинув голову; меховое манто скользнуло по тонким рукам вниз и упало на пол.       — Какой пустяк ты вспомнил! Для меня он давно не имеет значения.       Она впервые наклонилась и с видимым усилием подняла корзину. Та, похоже, была для женщины непривычно тяжела.       — Обычно его носят мои слуги, но сегодня, здесь, я не хотела его никому доверять, — женщина погладила полог на корзине, но в этом движении не было ни ласки, ни тепла, лишь только безупречная актёрская точность. Она откинула ткань. — Взгляни. Как он хорош, когда спит...       Неведомая сила толкнула Пруса куда-то под рёбра, заставляя сделать шаг к этой женщине, а затем ещё два, и он будто принуждённо посмотрел туда, куда она указывала. В корзине лежал грудной ребёнок.       У Пруса вырвался сдавленный вздох.       — Теперь-то ты рад меня видеть? — поинтересовалась женщина.       — Нет, — ответил Прус и забрал у неё корзину. Не потому, что хотел, но потому, что знал: в руках этой женщины ребёнка не ждёт ничего хоть сколь-нибудь хорошего. — Пойдём.       Он развернулся на пятках и направился в гостиную, вышагивая, как и раньше, по инерции, но теперь его механизм словно получил подзавод. Женщина последовала за ним.       В камине трепетал огонь, и рыжие отблески плясали по стенам, изредка запрыгивали на потолок и мягко золотили лица сидящих в гостиной.       Женщина обмякла на просторной кушетке, раскинув руки усталыми крыльями, а Прус, не шевелясь, сидел напротив в высоком кресле. Корзина стояла рядом с ним.       — Приятно молчать, когда есть, о чём поговорить, — усмехнулась женщина.       — Не нахожу слов, — коротко отозвался барон.       — Бросьте. Слова здесь излишни, тем более, ситуация ясна, как день: ребёнок твой, тебе его и забирать.       — Откуда такая уверенность?       — А ты, милый, не знаешь, откуда дети берутся? — женщина сощурилась. — После тебя у меня не было никого... долго. Долго. Ты знаешь, я вдруг захотела жить. Мне показалось, что это теперь навсегда, что это новый шанс, но, увы, я обманулась и в этом! А ведь рецепта больше нет. Как смешно поступила та девочка, Кристинка, кажется? Она вспоминала обо мне?       — Никогда, — произнёс Прус точно эхом. Он мог бы ощутить мстительное удовольствие, но сейчас только удивлялся, что в душе не всколыхнулось ничего, хотя на горсть опавших листьев налетел такой ветер. — Как его зовут?       — Реши сам, — женщина передёрнула плечами.       — Как его зовут по документам? Ведь вы должны были его как-то записать. Гостья снова обнажила лезвие улыбки, но на сей раз мягко, сладко, медленно.       — Янек Марти. Что с тобой? Я вспомнила неверное имя?       Прус сидел зажмурившись и вцепившись в подлокотники так, что побелели костяшки пальцев. Где-то внутри вскипало и поднималось нечто болезненно-горькое, а вырвалось только тихим свистом сквозь зубы.       — Он мне не нужен, — продолжила женщина. — Это ты сам понимаешь. Но я думала, ты будешь рад, что я привезла сына тебе: в конце концов, я ведь уехала далеко отсюда, очень далеко.       — Спасибо, — ядовито процедил Прус. В каменном коконе что-то треснуло. На женщину будто дохнуло горячим воздухом, но она, сидя у камина, зябко поёжилась. — Документы на ребёнка Вы тоже привезли?       — Они в моей дорожной сумке, её убрал твой лакей.       Женщина вдруг вскинулась коброй и подалась вперёд — неожиданно ласково, беззащитно, со смутной надеждой на дне тёмных глаз.       — Думаешь, мы могли бы...       — Бросьте, Эмилия, — оборвал её Прус. — Не лгите хотя бы себе. Вы давно мертвы. Такая, как Вы, не может... Не сможет быть уже никем. Доживайте века, которые Вам остались.       — Как ты жесток, — пробормотала женщина без тени печали. — Тебе не жаль меня?       — Не вижу смысла притворяться.       — А та девочка, Кристинка, меня жалела...       — В таком случае, — Прус встал, — я могу подсказать Вам другой адрес. Остановиться Вы сможете здесь, но жалости ищите в другом месте.       Он подхватил корзину, которая теперь для него весила как пёрышко; ребёнок спал, сунув под щёку пухлый розовый кулак. Прус отвернулся. Сквозь трещинки в каменном пласте неудержимо пробивались весенне-зелёные ростки. И было больно. Барон сделал несколько шагов к выходу из гостиной и замер у самого дверного проёма, когда за плечи его робко обняли две тонкие бледные руки.       — Ты ненавидишь меня? — прошептала Эмилия-Элина. — За Янека?       Прус мысленно отметил, что теперь это звучало чертовски двусмысленно. Он помолчал.       — Возможно, это чудо для тебя, — добавила Эмилия с нажимом на последние слова. Её глубокий грудной голос звучал с чарующей тёплой хрипотцой, но Прус даже через толстую ткань пиджака ощущал мертвенный холод чужого тела. — Или для нас обоих... Знаешь, я так устала. Я давно разучилась любить, но я научусь снова, обещаю... Или будем притворяться вместе. Сыграем так, словно мы живы. Я давно научилась этому, и научу тебя, я же вижу, какой ты стал...       Из корзины послышалось сонное сопение, а затем полувсхлип. Прус отмер и торопливо закачал корзину на руках, но, на счастье, ребёнок перевернулся на бок и, закинув левую руку за голову, снова замолчал. Во сне он сурово и смешно хмурился.       — Вижу, какой ты, — повторила Эмилия, но теперь чистым, сильным голосом. И отступила. Только пальцы скользнули по плечам Пруса, будто на прощание. — Как сталь. Но и ты не сможешь мне помочь... Хочешь сломать меня? Сломай! Я знаю, ты хочешь с первого дня, с нашего знакомства. Но ты не сможешь, никто не может.       Прус по-прежнему стоял к ней спиной, но почему-то не уходил, словно врос ногами в дорогой паркет.       — Забери его. Забери навсегда, и я сюда больше не вернусь. Мне всё равно, что будет с ним, с тобой, со всеми вами. Я думала, эта поездка хоть ненадолго вернёт мне те дни... Ах, если бы она не сожгла рецепт! Кристинка, дрянная девчонка!       Прус покосился на неё через плечо. Губы у Эмилии мелко дрожали, но в глазах был только пустой зеркальный блеск.       — Готовьте документы, — тихо сказал Прус. — Я Вас надолго не задержу.       Он вышел, и женщина осталась в гостиной одна, опустив тонкие бледные руки. Отблески огня прыгали ей на спину, соскальзывали и продолжали играть на стенах. До беды с греческим профилем им не было никакого дела.