Imperie

Роскошный обеденный зал в строгом сочетании бордового и черно-белого ближе к девяти вечера рокочет последними сплетнями города, шелестит зелеными банкнотами в счетах, дребезжит по тарелкам столовыми приборами — расставленных в порядке подаваемых блюд. Каждое принимает свою форму и характерное изящество из наливающихся соком ингредиентов. Эл привыкла к подобным звукам, они звучат так знакомо и так предсказуемо, что представить это место без них попросту невозможно. Нанятый пианист хлопает крышкой рояля; смена неожиданно приблизилась к концу, и русая вот-вот собиралась снять фартук с себя, оставить все оставшиеся заботы дня на плечи менеджера, и останавливается на развязывании узла за спиной, вмиг затягивая его заново. Эдвард Нигма приходил сюда однажды, вместе с Освальдом Кобблпотом; новый мэр появился неожиданно и потребовал для себя и элиты избирательного штаба лучшее место. Карпаччо в тот день вышло чудесным, Джи сдобрила тертым пармезаном, дополнила спелыми томатами-черри и так тонко нарезала говядину, тонко-тонко, как никто бы не смог. Эдвард Нигма приходил сюда однажды. Эл видит его в Импери снова, забегающего прямиком из дождливого вечера Готэма в освещенный хрусталем зал. Нигма удачно выбирает столик где-то в середине зала, которые обычно к такому времени заняты, ищет её взгляд, и Эл приходит забрать заказ лично. — Что-нибудь выбрали? — она быстрым отработанным движением достает блокнот, чтобы записать. — Вообще-то… мне интереснее, что порекомендуете Вы, мисс Эл, — Нигма неизменно смотрит на неё из-под прозрачных линз очков, но Эл этого не видит, с легкой улыбкой опуская глаза вниз и раскрывая меню. Кажется, о том же её тогда спросил Освальд, а еще подобрать вино, чтобы оценить их уровень. Занятно, что они вместе с Нигмой одновременно сошлись на Шато Калон-Сегюр, который дивно бы раскрылся в томатно-мясном блюде и придал трапезе заслуженный благородный вид. Он на долю секунды удивленно на неё смотрел, словно в обманутом ожидании того, что им, как богатым господам, будут настойчиво навязывать самое дорогое вино в винной карте, а не самое подходящее. Что-то здесь не так. — Неожиданно. Мне казалось, Вы сразу выберете, — озвучивает она свои сомнения вслух и наклоняется над позициями в мясном меню, что волосы в высоком хвосте струятся по плечу. Блестящий ум Готэма просит помощи у официантки, чтобы выбрать себе что-нибудь на ужин? Человек, который знает лучше тебя, каким пистолетом тебя застрелили и какой формы ножом зарезали? Ну и глупость. — Как раз ближе к концу дня я бы посоветовала более-менее легкий миланский шницель с куриной отбивной или, как говорят, Котолетта алла… Палец замирает над нужной строчкой. — Котолетта алла Миланезе. Действительно хороший выбор, чтобы не наедаться. Эл сразу обращает на него взгляд и вдруг так близко натыкается на металлическую серость глаз — расстояние между ними невозможно ничтожное. — Есть… десерт, — русая то и дело смотрит на кажущиеся жесткие губы, опускает ладонь на его часы, кончиками пальцев чувствуя тикающие секунды одну за другой, словно последовательный механизм готовящейся взорваться бомбы, пока оба медленно преодолевают дистанцию. — Бискотти, капрезе, но… лучшее… тирамису, с особенным воздушным кремом, что тает во рту… Стоит только распробовать, — она откидывает голову набок для поцелуя, чтобы нырнуть с головой и пропасть. — Один… или два кусочка. — Два кусочка… будет кстати. И Эдвард почти целует, сквозь приятную пелену хлопает винно-красной корочкой меню, чтобы не мешала, скрипя кожей перчаток, и отчаянно желает тут же вернуться к начатому, но момент ускользает; Эл, не отрываясь, шепчет ему в губы «хорошо», захватывая себя вместе с меню, и уходит. Оставленная после трапезы орхидея из белой тканевой салфетки сглаживает несостоявшееся, и Эл не может не улыбнуться; он сделал всё, чтобы увидеть эту улыбку снова, разглядеть посекундно, и она появляется так естественно и знакомо, что Эдвард считывает её подобно баллистической метке на пуле. Такая мелочь греет Нигме душу, западая в те самые струнки, которые, он думал, давно уже отрезал от себя, как нечто отмершее и ненужное. — Какая прелесть. Спасибо, — смеется она вместе с ним. Эл не умеет складывать оригами. В середине рабочего дня, сейчас, когда плотные ноябрьские сумерки, проглядывающиеся сквозь безжизненные деревья, не спешат отступать, танцевальный зал свободен. Он одинокий, но с четырех сторон занавешен гордым красным занавесом, что жесткими складками со всей помпезностью касается паркетного пола. В последнее время его редко используют; свадьбы в Готэме редки, как шанс на счастливую жизнь, а банкеты сейчас никого не интересуют, все слишком озабочены распрями и дележкой преступного трона Готэма, забывая уделять время простым радостям, что Эл неизменно расстраивает. Мало кто знает, но на проигрывателе там иногда ставят хиты прошлого столетия; на этот раз меланхоличная стальная игла извлекает You’re Gonna Miss Me пятьдесят девятого года. — Как ты сюда попал? Эл танцует в центре зала одна, вслепую переставляя ноги, оборачиваясь и плавно двигаясь под повторяющийся ненавязчивый клавишный мотив, обнимая себя руками и поднимая ладони к предплечьям. — У меня нет веса, но я бываю лёгкой, бываю тяжёлой. Что я? Эдвард и не пытался скрыть свое присутствие, просто эта песня — взрыв из его прошлого, воскрешает воспоминания, и играет… как и тогда, словно время над ней не властно. — Музыка. Эл не умеет разгадывать загадки, но, убирая столики, обнаружила его запонку. Это должно что-то значить. — Именно. Мне подсказала Джи, где тебя найти, а еще — очень хорошо напела Конни, — под идеально выстроенную логическую цепочку слышен приближающийся стук его замшевых полусапог. Она усмехается. — Старые песни — моя слабость, ничего не могу с собой поделать. — Моя тоже, — с привычной усмешкой звучит его мягкий голос над ухом, пока женский твердит о превратностях любви. — Не оборачивайся. Эдвард снимает бархатную резинку с её золотисто-русых волос, и те распускаются перед ним. Эл только здесь обращает внимание на мускус его парфюма; тот, кажется, отдает гибискусом и сандалом, достаточно терпкий, но, тем не менее, очень Нигме подходит. Носил ли Нигма его в прошлую встречу? Эл уже точно ничего не знает. — Теперь ты готова, — сказывается разница в росте и говорит он где-то сверху, над головой, вкладывая резинку в ладонь, не ожидая, что Эл не отпустит. Она переплетает его руку в перчатке со своей и ведет в ритм за собой, за движением оживленных бедер и плеч — ладонь словно приклеивается намертво, и в откровенно-открытом танце они двигаются синхронно, подстраиваясь и чувствуя каждый импульс другого. Пока не замирают на финальном куплете, вслушиваясь в исчезающие звуки, переходящие в дребезжание пластинки на проигрывателе. Эл разворачивается, натягивая бархат на запястье, как браслет; да, она готова.             «я пришел сюда за запонкой…»             «…у меня твоя запонка» — Было крайне изобретательно потерять её в солонке соли. — Оставил её на долгосрочное хранение, зная, что ты её найдешь. — Иначе быть не могло. — Разумеется. Эдвард Нигма и его нескончаемые планы. Вокруг них удушающе пустое пространство, и Эл отлучается к стопке с пластинками, поставить новую, в нерешительности зависая над Джесси Белвином и Полом Анкой. — И внезапно мое сердце поет… — подсказывает Нигма. — Когда я вспоминаю те мелочи, — действительно, над чем здесь еще думать. Мир замирает после вдоха, и Эл идет к нему, выхватывает из кармана блестящую топазом запонку и вкладывает в ладонь, чувствуя, что не может отнять руку — Нигма её держит мягко, но крепко, уже заключая в замок. — Мисс Эл, не хотите потанцевать? — С удовольствием, мистер Нигма, — они неотвратимо сближаются в начальную стойку, ища точку опоры и ожидая своего момента. Размеренный вальс у них не получается и не мог получиться. Они сплетают ноги и танцуют скорее танго, раскачивающий имеющееся напряжение и обманывающий ожидания. Полы официантской юбки и плаща поднимаются в такт, сталкиваясь и разлучаясь. Толкая Эл в сторону, Эдвард хочет её назад и не отпускать, скользить от плеч к талии и чувствовать всю. Эл следует за ним, не теряя контакта глаз, а потом тянет за собой и наступает, следом и вовсе на широком шаге меняя направление и фигуру танца. Они кружат, находят свой темп, повторяют движения и тут же прерывают их, замирая на катастрофическом расстоянии вытянутой руки. Он открывает их пару, делает разворот и отдает Эл бесконечному пространству, чтобы прижать к себе так близко, как только возможно, и легким касанием по груди медленно откинуть назад всё ниже, ниже до проигрыша последних нот. И вернуть себе безвозмездно, когда песня закончится.