о, как хотела мама

О, как хотела мама! Он душу вырвет за нее.

Выклейменное «шериф мудазвон» горит адовым огнём, пожирающим пламенем внутренности; у Трэвиса метка «правильный» симметричная, прячется под слоями напускной грозности, ярости, злости, серьезности. Судьба уже гадалкой все решила, кинув заклятье ребенку в лицо, когда тот только открывает рот, чтобы закричать: Трэвис уже знает, что жизнь ему досталась блядская. Ему надевают намордник послушного мальчика, затыкают рот сразу же. Придет, поможет, вещи сложит, уберется. Ему в ответ ни ласковое, ни злое, никакое: «хороший мальчик Трэвис». Нужда в заслуге прозвища свистящей стрелой прямо в яблочко: он грамоты все собирает, тесты приносит с A+, рассказывает, как похвалили в школе, как выиграл чемпионат по шахматам по городу Норт-Килл, и как же хочется поехать на соревнование в другой штат. Но ма’ костлявою ладонью по по голове проводит и повторяет «хороший мальчик Трэвис». Звенят назойливые мысли, бьют со всей дури по барабанным перепонкам. Мальчишка Трэвис прижимает ладони к ушам, чтобы не слышать, но самого себя заткнуть — напрасная затея. Ему так хочется подумать: «мама любит», но голос заевшей головной пластинки повторяет «ее любовь нужно заслужить». Все в этой жизни нужно заслужить. И он прислуживает по заученным схемам прожитого, принимая обычный факт: ма’ никогда не повышала голос ни на Хэнка, ни на Криса, ни на Бобби. Она их прижимала близко к сердцу, а Трэвису все повторяла «хороший мальчик Трэвис». И ему доставались оплеухи по затылку, грозные возгласы, вечно выходящие из ее рта, что он защитник. Так почему же Хэнк не защитник? Почему же Крис свободно выбирает себе жену, она рожает ему детей? Почему же идиот в буквальном смысле Бобби, а кретин все равно Трэвис.

О, как хотела мама! Ему ходить лишь прямо.

Несправедливость личинками разъедает его личность. Они обгладывают плоть, кости, душу. Трэвиса рвет на части между попытками высказать свое заслуженное «нет» и отсутствием воли, потому что механизмы отец с матерью уже все починили, смазав все нужным им маслом прислуживания. По зубам его язык скрипит подобно ногтем по стеклу в попытке выругаться матом на собственную мать, закричать до крови в глотке, что он устал, что он, в конце концов, — давайте по-взрослому — заебался. И ничего не выходит; он тщательно собранный по хэккетовским частям робот. А так хочется быть просто человеком. Заблудшая душа хромает в беге, кричит истошно в поиске себя. Чему-то радоваться нужно, а получается лишь легкая улыбка маской, разорванной на клочья темных дней. Однажды Трэвису снилась вещая серебряная луна, там выли волки громко, и надрывала глотки вся его семья. Пожар ночной сияет ярче солнца ярким летним днем. Его не потушить ни слезами неба, ни озерной водой, ни собственными руками. Трэвис уверен — все это в наказание ему и только; так больно ударяться позвоночником о дно колодца. Семья крепче затягивает узда, заставляет вставать ровной спиной солдата, до побелевших костяшек пальцев сжимать дробовик. Трое Хэккетов теперь псы, но дрессированным кобелем был всегда Трэвис.

О, как хотела мама! Его дрожали руки.

Тебе уже пятьдесят шесть, Трэвис. Ты хороший мальчик, Трэвис. С днем рождения, Трэвис. Да, в свои пятьдесят шесть ему все еще хочется банального: заботы и тепла, а получается, что ничего из этого не заслужил. Не заслужил и чувствовать хоть что-то изнутри; смерть за эти шесть лет вынула из него чувство потери, но почему-то не забрала одиночество и желание быть нужным. А нужен он как будильник по утрам, по потребностям ма’ разбудить в нем жестокого зверя: будто бы мало ей сына, внука и внучки. Он всего лишь хотел однажды быть обнятым теплыми руками, услышать похвалу за выигрыш в шахматы и чтобы увидели его навыки рисования: как он любил мальчишкой рисовать их семью. А остался ли тот мальчишка, способный надеяться, верить, любить. Нет, его съели, перевалили, выплюнули обратно, чтобы и дальше ходил так как надо, чтобы и дальше жил по выписанной историей предсказаний. Трэвис переламывает в пальцах злость и боль: хрустят суставы эхом отдаленным. Его дрожащие уста все сдерживают слезы. Сила при нем, и вместе с ней возможность защищать семью. Трэвис переносит в собственном желудке непереваренный гнев, злую печаль и тоску — все чужое до желчной рвоты. С прохладной пустотой где-то между рёбер и сердцем дышалось в несколько раз легче. Он внутрь себя кричал: Мама! Мама! Услышь меня! Бился в агонии выжженных нервов. Он достоин любви, но ее не дают. Он им помощь протягивает с пеленок. Делает все, что в его силах. Надрывается собственным телом, ищет спасение их семьи среди старых деревьев, забытых краев, продолжает историю старшего брата в роли шерифа — хоть где-то возвышен, хоть где-то снимает намордник, но нити марионетки тянутся с адской болью обратно в темницу послушника. Трэвис собирает с фундамента новую личность, выковывает образ Хэнка, лепит храбрость под полной луной, рисует картину поддержки, строит все возможное из кирпичей, данных судьбой. А мама всего лишь: «ты не хороший мальчик, Трэвис». Да, Трэвис, ты потерял все собранные за пятьдесят шесть лет мамины награды. Да, Трэвис, ты все проебал.