Могила без тела

Под тонким слоем мертвенно-бледной кожи ребра с треском всаживаются в обмякшее сердце, когда я вижу брата здесь. В мерзкой трубе — одно из сплетений подземных катакомб, в самой пасти монстра, где воздух пропитан смертью. Черпая из глубины души беспочвенную надежду на спасение, здесь — в лязге живого с мертвым, я вижу в луже режущее мое нутро лицо, обезображенное страхом. И когда брови смыкаются на переносице, мне кажутся образы... Именно кажутся. Я отчаянно отпираюсь от той мысли, что тень брата сливается со второй, третью тенью нежданно прибывших из сточных вод фигур, и мои эмоции — весь богатый их спектр фактически пляшет под видимой глазами фальшью, отчаянно бьются не до первой крови ради сыска единственно-возможной радости в сложившейся ситуации. Но из смолистого силуэта вытягивается мертвецкая длань, а за ней — связки, с нечеловеческими костями, и я понимаю. Огорчённо мотаю головой, картинка смазывается, как если бы на краски пролили воду, но все таки понимаю — я попал в самую страшную напасть, какая только могла посетить человеческую жизнь. Мне не хочется знать, что за сущность поджидает меня в рокоте крыс, готовых быть довольными объедками моих костей, ведь она не иллюзорная и даже не кошмарная, будь частью моего сна. Да, оно живое, настоящее. И искалечит не только душу, но и ее сутану — сердце. Мои ноги вдруг уносят меня быстрее разума, что остался ещё там — позади, в окружении загадочных теней и домыслов, стертый напрочь адреналином. Вода вокруг меня плескается, впитывается одеждой, а я так и не смог закрыть распоротую на запястье рану, чье возникновение, ещё связывая его с прошлым миром, могу объяснить разве что порезом о здешний мусор. Очень скоро я скрываюсь за блоком бетона. Грудная клетка поднимается и опускается беспеременно. В градации сумасшествия мне приходится вспомнить о делах, скрывшихся за моментом моего пробуждения — что же произошло до того, как я очнулся в грязных водах? И с некоторым блаженством, я переметаюсь, словно через симметричные узоры калейдоскопа, блеснувших напоследок в око, на Новиетуновское поле, под небесный небосвод, и мне приходится с улыбкой заметить, что он кажется карикатурой на самого себя в морской, излишне идеальной расцветке, отнюдь, единственной, какую я мог запомнить. Окрест стоят неясные пригорки, осенью мне чем-то напоминавшие верблюжьи спины, и среди них, как часто любил заметить Андрей, Никшич. Он не кажется мне обаятельным, напротив — слишком неказистым, чтобы так возвеличивать солнце на своей вершине. Его тусклое ущелье, где мерцают посторонние глазки, распускает тьму на скалистые выступы. Она падает, поглощает редкую растительность на тамошних местах и с приходом нового света уходит обратно в укрытие, чтобы снова выйти к ночи и умять вообще всех. Однако, Андрей всегда отводил меня от этих мыслей. Я стоял, разглядывая непостоянные узоры на водной глади, когда он тряс меня за плечо и показывал свои стихи. Я давился каждой дрожью в его рифмах, но не мог сказать плохого слова, заключая только то, насколько силен брат мог бы быть в очерках. И, так как уважал его безмерно, сидел под ивью, морщась от проникающего через листву света, и обсуждал с ним тяжбу начинающего поэта. Мне кажется, что в такие моменты контуры его лица становились куда расслабленней, и напряжённые до сего нервы, не терпели разрыва, разве что концентрировались в кистях рук над исписанным листом бумаги. И когда я в порыве смеха, все же глянул на его лист, то увидел. Он рисовал эту гору... — «Алексей» Собственное имя прозвучало взволнованно и удивлённо. — «Не стоит так боятся гор» Прыснув от смеха, я начинал разговор о чем-то несуразном, но сейчас, когда вода возвращает меня к жизни в настоящем, последние слова брата звучат в голове особенно важно. После таких прогулок мне снились теплые, приятные до дрожи в кончиках пальцев сны. Я не в силах вспомнить каждый сон по отдельности, лишь обрывочно, собирая эти кадры в единую картинку, чувствовал — острое плечо под подбородком, обволакивающее спокойствие и холодный песок под ногами. Все сливается в одну явственную постановку счастья. И почему-то где-то в конце темная, смолистая горная тень, тушащая весь огонь ребячества, редела, как бы подготавливая меня к волне страха... И рассеивалась, оставляя меня наедине с сумрачной комнатой. И когда другие кричали о происхождении нашем божественном, как однородных частей большой вселенной, я изгрызал локти, осознавая, насколько человек неравен перед природой, оставаясь микрокосмой — с акцентом на приставке микро- в определении, и заключенный неведомыми нашим предкам влечением и страхом, боится излиться миру, в желании ступать лишь вглубь себя. И если мой брат воспевал этот разгаданный принцип, то я мог лишь отсылаться к нему, ибо слишком долго знал ощущение защищённости, интереса к очевидному и счастью, чтобы вдруг вступать в конфликт со старым миром. Где-то рядом, отдавшись грохотом об глухую стену, сыплется щебень, и я возвращаюсь к настоящему — меня словно кинули не то в холодную, не то в горячую воду, но до боли бодрящую. Я вижу за бугристым углом бетона очертания чего-то массивного, вроде огромного псефита, но тяжело дышащего, обрастающего хитином прямо на глазах. Слышится однотонное пощелкивание. Эта короста кажется неизбежной. Я побегу — и оно убьет меня. Я останусь — и оно убьет меня на месте. Это выбор между умереть сейчас или на секунду (полсекунды?) позже, чем сейчас. В голове уже вырисовывается картина того, как это существо держит между своих лап или клешней мой выпавший из вспоротого живота кишечник. Слишком эластичный и тягучий, такой скользко-влажный, чтобы его порвать. И оно, явно не обременное мыслительными процессами, тискает его, в попытках разорвать. Единственное, что я могу сделать, так это попытаться... Приходится зажмуриться и наклониться к стоку. На уме, как самое светлое, что сейчас возможно, лежит неприятный запах сырости и моха. Я ныряю в него с головой, растворяясь в стегании воды о бетон. Цепляюсь руками за ребра и лягаю этот блок ногой, полностью отдавая себя течению. Чтож, любой подтвердит, что неведомая смерть будет чертовски круче плавания в отходах. Мне не хочется думать о том, за что порой цепляется моя одежда, пока я сам невольно схватываюсь за торчащий кусок арматуры и со всей силой бьюсь лбом о лежащую побоку решетку, очевидно, кем-то выбитую до этого. В глазах мутнеет, и я раскрываю веки, ошарашенно, словно обезумевший, разглядываю впереди, сквозь чернильные пятна на глазах, карапакс в отвратительную крапинку. Она определенно напоминала мертвые глазные яблоки с инфернально заливающей их радужкой. И после того, как я моргаю, то начинаю кричать, потому что зрачок на брошенном панцире расширился, направленный прямо на меня. В панике стараюсь подобрать мысли, однако, уже вижу, как отвратительные, чрезмерно длинные, как у паука, лапы, поделенные на множество суставов, выходят из небольших углублений в брюхе. Когтевидные члены на концах хитиновых лапок находятся на расстоянии одного метра от меня. Он, арахнид уже увидел меня. Свободная рука дрожит даже под водой. Я почти теряю связь с ее ощущением окружающего, словно она затекла. У меня получилось сбежать от того существа, но вот — я уже наткнулся на другое, так ещё и... Паук шустро пробежал мимо меня... Шустро двигающееся. Мгновенно острые зубы скользнули по моей шее, оставляя тяжёлую даже для воды слизь. Макнув пальцы и осмотрев их, я лишь надеюсь на то, что эта перламутровая жидкость не токсична. Сущность снова встает передо мной. Она стрекочет усиками у рта и нетерпеливо припадает на передние лапы, очевидно насмехаясь над моей беспомощностью. Утробно порыкивает. В ответ я только молчу, чувствуя, как воздуха становится не хватать. Время движется совсем неправильно. За считанные секунды я нахожу обломок арматуры, а вот нападение арахнида с мириадами озверевших глазок происходит медленно, несмотря на всю подвижность его — его, как паука. Капилляры в моих глазах вспыхнув непривычным красным, придали моему лицу такой же озверевший вид. Он снова проносится мимо меня — так нереалистично под водой, обходит с другой стороны, и этим я пользуюсь. Будучи готовым ускользнуть или всадить в мое сердце суставчатую лапу, я отпираюсь от него арматурой и ее же всажаю в углубление на его карапаксе, откуда исходят конечности. Его лапа извивается в болезненном импульсе. Могу поклясться, вода вокруг нас содрогнулась под модуляциями этой твари. Рывком вырвав свое единственное оружие, мне хочется прицелиться в яйцеклетку, но она исчезает вместе с её обладателем. Я растерянно оглядываюсь. Воздуха катастрофически не хватает. Тело изгибается, а щеки то надуваются, то сдуваются меж зубов, и мне просто необходимо всплыть. Я опасливо смотрю вниз, надеясь, что тварь не ухватится за мой копчик или то, что находится ниже, вздергиваю голову... И столь желанный воздух наконец наполняет мои легкие. Такое возможно лишь сравнить с закономерным после долгой жары выпаде дождя, хотя пуще аналогий все может описать только опыт. Даже легко позабыть о чудовищном смраде повсюду. И только страшное исчезновение не менее страшного чудовища не даёт покоя. — О-о-о-х-х, — сверху послышалось нечеловеческое. Я осторожно поднимаю голову, но уже поздно. На моих плечах сначала согнутые, а затем расправленные лапы паука. Я стараюсь отбиться от стальной хватки нижних конечностей, и единственное, что могу сделать — это больно поцарапать кожу о твердые лапы. Даже со всем плеском воду повсюду, вонью и крысами, мне кажется, что мы находимся в невесомости, и я стараюсь акцентировать внимание на этом факте, чтобы сделать себе же легче. Я сжимаюсь в комок уже без попыток вырваться и со всем отчаянием и злостью, делаю кувырок внутри очерченного лапами ореола, и опускаю поднятую с арматурой руку прямо в грудь монстру. Меня резко разжимают — то чего я так хотел. Изломанное тело паука с судорогами в цепких лапах меня успокаивает. Он кажется сейчас таким слабым и жалким, дико вопящий, что ещё сильнее раззадоривает бешеных грызунов, и бьющийся за незнамо что. Наверное, за то, чтобы убить меня. Я не могу забрать арматуру и мне приходится наблюдать то, как обрывок аорты обволакивает её там — внутри организма. Он наконец-то умирает, наконец-то и... Коготь одной из средних лап проходит штопором сквозь мой бок и резким взмахом вверх оставляет мясную полосу прямо до рёбер. Я сквозь боль усмехаюсь. Потому что сзади что-то другое, более разумное, но несравнимое с человеком, поддерживает меня и трещит: — Это уже не твой мир.