Всего лишь смерть

Мягкая, ласковая качка застывает в затылке, перетекает в виски, заполняет всю голову разом. Чужой не видит снов, только морщится немного, потому что спать этому телу непривычно; а ещё во сне его укачивает, и он открывает глаза тогда, когда тошнотворный ком подкатывает опасно близко к горлу. Физические реакции — странные, неприятные. То, как затекает тело, то, как размыты образы в зрачках. То, как по потолку пляшут отсветы воды, странно тоже, и ему не понятно — в Безде никогда не светило солнце. Пожалуй, оно правильно делало, раз никогда не заглядывало туда. Оно бы осветило истерзанные скалы, разлетевшиеся осколками, оно бы увидело разорванные туши китов, изгибающиеся плавной душой, прежде чем взмыть куда-то вверх от мощного удара хвоста… Киты. Точно. Ему снились киты. И ещё кто-то, очень похожий на кита — старый, с белёсыми слепыми глазами, но всё ещё незримо опасный, такой близкий, что в груди замирает сердце, и вдруг расходится волнами тепла по всему телу — так, что он даже вздрагивает, не ожидавший… подобного. Тело не желает подчиняться капризному божку. Он ведь больше не бог — и никогда им не станет. В каюте ещё кто-то есть. Точно не Билли, кто-то более тихий, изящный и утончённый. В каюте пахнет солью, мокрым деревом и дорогим чаем. Билли никогда не стала бы такой пить. На краю его койки замирает крыса — чертовски умное создание порой. Приличная ухоженная крыса, которой только бантика на хвосте не хватает, пронзительно пищит, и шорохи становятся ярче и громче, постепенно приближаясь. Чужой прикрывает глаза, уже просто ожидая своей участи, прежде чем чувствует, как его щеки касаются немного влажные губы. Помада. Ярко-красная. — И тебе доброе утро, Вера, — говорит он тихо и скрипуче, позаимствовав у Лёрк её утренние похмельные интонации. Это звучит так, словно тысячу лет подряд она будила его каждое утро, а он всё ещё смотрит на неё, как влюблённый семнадцатилетний юнец, впервые увидевший на балу такую выдержанную стать. — Доброе утро, Милый, — она никогда не называла его иначе. Не придумала другого имени. Её рука, мягкая и нежная, гладит его щёку там же, где коснулись губы, и он вдруг понимает, что в ней изменилось. Бездна вернула ей молодость и здравый рассудок. Прощальный подарок вместо того, который должен был стать свадебным. Жестоко. Сколько лет продержится её красота? Сколько месяцев выдержит её разум рядом с ним? — Ты красивая, — говорит Чужой уже мягче, и голос его больше не царапает барабанные перепонки осколком стекла. Это видно и по лицу его Веры, Веры Дабхойел, той, что была до интриг и замужеств — ей приятно слышать такое не от случайного льстеца, а от того, кому она отдала всю свою любовь и верность. — Знаю. Льстец. Между ними повисает пауза — немного растерянная, но не пустая и не напряжённая. Они просто отвыкли от разговоров, и даже прикосновения им обоим непривычны; она не может прекратить гладить его щёку большим пальцем, а он не может перестать касаться её кольца на другой руке. Лёгкий укол изнутри. Чувства легко разобрать, когда наблюдаешь за ними со стороны, и сложнее, когда испытываешь их сам. Что это? Какая-то обида, лёгкая злость, желание скривить губы, спросить, поддеть… Это ревность. Чьё это кольцо? Она не ответит, конечно, если спросить напрямую; даже сейчас она, кажется, понимает, в чём дело, и улыбается привередливо-хитро, и лёгкий её прищур заставляет только сильнее почувствовать себя просмотренным насквозь. — Давай выпьем чаю, Милый, — рука её скользит за его затылок, чёрный, обросший взъерошенный, — ты выглядишь просто ужасно. Они смотрят друг на друга; смотрят и смеются. Смех ощущается приятно — щекотное тёплое ощущение, которое рождается внутри и вдруг рвётся наружу короткими выдохами. Он знает, что выглядит ужасно. Он и чувствует себя просто отвратительно, когда садится на койке и рефлекторно хватается за чужие плечи, чтобы не рухнуть обратно на жёсткий тонкий матрас. Вера до одури настоящая, реальная, не мираж и не фантом, и его трясёт — то ли от счастья, то ли от того, насколько ему становится хуже от смены положения в пространстве. Им бы вина выпить, как полагается незадачливым супругам, которые видятся раз в несколько лет, чтобы угрюмо поворчать на всё то, что вокруг успело сотвориться, но у них только чай. Пряный, обжигающий губы и язык, изнутри согревающий до дрожи; тепло ощущается именно так. К теплу пришлось привыкнуть в самую первую очередь. — Как она? Бледные пальцы в тёмные волосы. Тонкая седая прядка выделяется красивым контрастом. — Держит траур по тебе. Распадается на части. Хочет, чтобы я позаботилась о тебе. Тихий вздох; почти что выдох сожаления. — Думаю, мне нужно уезжать. Империя быстро приедается, да и нравы уже не те. И ты такой молодой теперь — зачем тебе такая старуха? Вера смеётся, но в каждой шутке шутки только доля, и смех у неё грустный и горько правдивый. — У меня всё ещё тысячи лет за плечами. — А выглядишь так, словно тебе семнадцать. Приходит очередь Чужого тонко улыбаться и осторожно тянуть руки вверх. Он обнимает ладонями её щеки и касается пальцами прядей на висках, не осмеливаясь двигаться дальше и рушить красивую высокую причёску. — И веду себя так же? — Порой очень правдоподобно. У него на щеке — всё ещё отпечаток помады. Она бы рада оставить ещё, но лучше стереть остатки и с губ, и с кожи — салфеткой. Помада, конечно, не сдаётся сразу, размазывается, оставляет блёклый след и совсем не желает исчезать. — Побудь немного здесь. Билли хочет отвезти меня в Столицу. Будет проще, если со мной будет кто-то знакомый, кто не ненавидит меня всей душой. Он касается кончиками пальцев места на щеке, где сиял тот самый след поцелуя. Кажется, под кожей тепло. То самое тепло… — Как думаешь, сколько у меня времени? Вера улыбается. Просто улыбается. — Думаю, всего времени мира будет достаточно.