Лучший вечер Герхарда Одерберта

Он еще раз посмотрелся в зеркало, мысленно обругав себя («ну чисто безмозглый юный щеголь перед первым свиданием!»). Увиденное не то, чтобы сильно ему понравилось. Мужчина средних лет, волосы с проседью, странно хорошо сочетавшейся с серым оттенком прищуренных глаз…но на этом хорошее и заканчивалось. Чуть брюзгливые складки возле рта, морщины вокруг глаз – не веселые, а усталые – немного обвисший подбородок и щеки, уже набравшие отнюдь не мальчишеский жирок. Привыкший быть честным с самим собой, он понимал – девушки ее лет мечтают не о таком. А о чем мечтает он, мужчина его лет? И Герхард Одерберт опять нервно заходил по гостиной, вздыхая, ругая себя и посматривая на часы. Предсказуемо, она опаздывала. Не то, чтобы он прямо ожидал от девушки её лет пунктуальности, скорее, предполагал, что она явится позже назначенного срока – но сейчас его раздражало все. Её опоздание, повод, по которому он её вызвал, казавшийся вполне убедительным с утра, но надуманным и глупым сейчас, зарядивший с утра холодный дождь. Но больше всего то, что он вообще о ней думал. Алиса-Мари Лидделл – отрекомендовалась она ему в свое время двойным именем, произнесенным так, словно она сама не была уверена, какое из имен её. Герхард не сомневался в том, что одно из них – если не сразу два – она выдумала, но не хотел узнавать, какое. А хотел он…в этом он сам долго не решался себе признаться. Во время рабочих встреч на своей опостылевшей должности главного чародея Йарны, во время редких вечерних прогулок по пустеющим улицам – мало кто знал, что он их любит – редких же, к счастью, встреч с заносчивым молодым ублюдком Кондором, у него не шла из головы эта девчонка. Пытавшаяся быть нахальной так отчаянно, что только слепой бы не увидел, насколько она робеет, хватаясь за полу рыжего выскочки, как тонущий за ветку. Не то, чтобы желание увидеть её было таким уж странным – ну да, она не первая гостья из того мира, но, все же, такие бывают здесь не каждый день. Просто естественное любопытство, думал, разглядывая Алису-Мари, когда она еще раз пришла в его дом, и тогда, когда она стояла над постелью юного дурака с отсохшим языком, каждой черточкой лица вопя «что же я натворила?». Это могло бы показаться забавным, и было таким, но только забавность была совсем особого рода – и долго после, Герхард вспоминал её большие, темные, перепугано распахнутые глаза, низковатый, и при этом чуть ломкий голос, тонкие бледные пальцы, которые она протянула к незадачливому гуляке. Воспоминание не проходило, сидело в голове, как заноза, и, конце концов, он понял, что хочет видеть ее опять. Злясь на себя, он начал обдумывать предлог. Не то, чтобы изобрести такой предлог было действительно тяжело – главный волшебник Йарны мог придумать множество поводов, по которым бы ему захотелось увидеть девушку из другого мира, живущую на территории, за которую он отвечает, при этом в не вполне ясных отношениях с магом. Но ему требовался предлог, убедительный даже для него самого, а с этим было уже сложнее. Он обдумывал его, скорчившись вечерами в своем кресле, с чашкой стынущего чая в руках, или неспешно перебирая ногами по ночным улицам. Запоздалые гуляки косились в его сторону, но, стоило им узнать лицо, отшатывались и почтительно здоровались. Не то, чтобы его тут именно боялись, но лишний раз связываться с магом никто не хотел. А Герхард все так же брел, зябко приподняв воротник, и думал. Почему-то скуластое лицо темноглазой девчонки напоминало ему об отроческих годах, давно осевших где-то в глубинах памяти…и он бы предпочел, чтобы они там и оставались. Не то, чтобы воспоминания были именно мучительны – Герхард осознавал, что есть много людей, хранящих в себе память о куда более тяжелой юности, людей, которым повезло еще меньше. Но за чужой щекой зуб не болит – а сейчас, когда, по прошествии многих лет, женщина (хотя какая там женщина, девчонка ведь еще) опять донимала его непрерывным зудом желания, вспоминать школьные годы не хотелось особенно. Но память редко спрашивает, хочешь ты или не хочешь. Ты просто видишь это – через пелену времени. Школа – наверное, самые унылые годы в его жизни, не сказать, чтобы и после такой уж яркой. Дело было даже не в дисциплине, в которой он привык, не к наказаниям, колебавшимся от непрерывной уборки до битья розгами – они выпадали ему не так часто. Но именно там он впервые узнал, что такое одиночество. В школе нелегко было всем ученикам, некоторым, ерепенистым и острым на язык, приходилось драить кухню или спать на животе, морщась от боли в поротом заду, куда чаще, чем ему. Но у них было и свое место – спальня, куда мальчики сходились после ужина. Предполагалось, что, пока не погасят свечи, они будут заниматься. Предполагалось – но, как и следовало ожидать, учеба занимала совсем немногих подростков. Герхард был среди них – с ранних лет привыкший относиться ко всему серьезно, он и тогда пытался устроиться на неудобной кровати с учебником или иной книгой… что довольно быстро сделало его предметом для насмешек со сторон товарищей. Насмешки не были слишком уж жестокими – потому что Герхард пару раз доказал, что, хоть и зубрила, но не обделен физической силой. Однако, достаточными, чтобы между ним и остальными встала невидимая стена, пробить которую ему не помогли успехи в освоении магии. Успехи, впрочем, были средними – учителя сдержанно хвалили его, но это не шло ни в какое сравнение с Лоуренсом, блиставшим так, что остальные мальчишки прощали ему вечера над учебниками. Так он и закончил школу – средний хороший ученик, угрюмый подросток, так редко принимавший участие в вечерних забавах, и всегда смотревшийся там белой вороной. С облегчением он оставил за плечами школьные годы, думая, что теперь-то все будет иначе. Альтеон казался ему таким же волшебным местом, как то следовало из его названия – волшебным не в том смысле, что там учили волшебству, конечно, к магии Герхард к тому времени привык относиться, как к просто ремеслу. А волшебству в том смысле, в котором знал его еще ребенком. Ожидание чего-то… он и сам не знал точно, чего ждал. Тогда не знал. Сейчас он уже понимал, в желчных приступах самокопания, что ему хотелось стать каким-то другим Герхардом – обаятельным, легко ведущим разговор, способным остроумно ответить на шутку, или предложить какую-то веселую забаву, где сам станет главным героем. Таким, каким ему всегда хотелось быть – и каким он никогда не был. И не будет – понял он уже ко второму году обучения в Альтеоне. Университет оказался далеко не таким блистающим, каким ему представлялось из унылости своей закрытой школы, но кое-какие возможности предоставлял – студенты после занятий отправлялись в город, кутили (у кого были на это деньги), или просто шатались по улицам, задирая прохожих, хвастаясь друг перед другом полученными магическими умениями и любовными приключениями. Лишних денег у Герхарда никогда не было, но в этом он, хотя бы, не был одинок. Хуже, что у него опять получалось плохо и с товариществом, и с пьянками, и с любовными утехами. Он с горечью обнаружил, что просто не знает, что это такое – быть в компании веселых гуляк. Этот навык давался ему так же мучительно тяжело, как постижение гармонии – лишенному музыкального слуха человеку. Редко у него получалось блеснуть в компании удачной шуткой, чаще это звучало натужно, и он лишь чувствовал себя неловко. Потому все чаще, оказываясь на очередной гулянке в каком-то из кабаков Альтеона, он просто угрюмо сидел в углу со стаканом пива – часто единственным за вечер, ибо больше не мог себе позволить, и слушал болтовню, сальные остроты и хохот своих однокашников. Его все еще иногда звали, но, как он ясно понимал, скорее из корпоративной солидарности студенческой гильдии, чем ради него самого. А потом и звать стали все реже. С учебой шло примерно так же, как в школе – Герхард был неплохим студентом, но не более. Его хорошо оценивали на коллоквиумах, но удивления у преподавателей и сокурсников он не вызывал ничем. Впрочем, это его как раз не слишком беспокоило – у семьи дела шли не очень, и, если освоенная магия даст ему верный кусок хлеба, да с маслом (а он уже видел, что даст), то без остального обойдется. Больше его смущала неловкость в отношениях с прекрасным полом. Юность накатила на него внезапно, хмельной бурей в жилах, как только унылые стены школы пали перед ним – сделав унылым его самого, что он уже начинал понимать. Он видел девушек на улицах Альтеона – и нарядных леди, и юниц, шествующих в сопровождении компаньонок, но тайно стреляющих глазками. На этих он робел даже слишком пристально смотреть, хотя его товарищи любили обсуждать их сравнительные достоинства, с невнятными намеками на собственные любовные похождения, наверняка, по меньшей мере, наполовину, выдуманные. Были и девушки другого сорта, что терлись возле кабаков средней руки, поглядывали на хмельных студентов, и делали им совершенно недвусмысленные знаки. Не сразу Герхард догадался, что их любовь можно получить без ухаживаний, хотя это не совсем та любовь, как он ее себе представлял. Девственность он потерял в одном из таких заведений, на третьем году университета, и, в общем, ничего особо яркого не испытал. Как и во все годы его обучения, оставшиеся в его памяти чуть смазанными – зубрежка, занятия, иногда посиделки, где он больше отмалчивался в углу со стаканом в обнимку, на старших курсах – короткая, душная любовь в боковых комнатушках кабаков. Ничего такого, чего стоит стыдиться – и ничего, о чем было бы особо приятно вспомнить. А ведь была еще история его ухаживания за … Эта мысль, кислая, как неспелая виноградина, давно уже вызывала у него не боль, а оскому, но сейчас его отвлек грохот на улице. «Гром, – понял Герхард, – там, все-таки, разыгралась гроза, и она не придет». Действительно, серые унылые потоки воды пересекающимися струйками сбегали по окнам, погружая всю комнату в тоскливое дрожащее свечение. Откуда-то прикатился еще один раскат грома, и в комнате стало совсем неуютно. Конечно, она не придет, по такой-то погоде, подумал Герхард, со странной смесью горечи и облегчения, и не придется выискивать слова, краснея, как юный болван на первых танцах. Он резко поднялся, поморщившись от стрельнувшей боли в колене («все-таки, годы сказываются»), и уже хотел идти на кухню, заварить еще чая, когда раздались три коротких, уверенных удара в дверь. На улице опять загрохотало, и сердце Герхарда подскочило, заставив его глубоко вздохнуть. Она, все-таки, пришла. Волшебник сделал несколько шагов к двери, положил руку на язычок замка, помедлил немного, и, наконец, отодвинул его. Он бы один в доме, и приходившую стряпать Марту, и бестолкового мальчишку Оливера, бегавшего по поручениям, отпустил еще раньше, чтобы не мешались под ногами. Ему хотелось самому, уже на пороге, взглянуть в карие глаза иномирницы, и убедить, хотя бы самого себя, что он может выдерживать их взгляд, и оставаться самим собой…немолодым брюзгой, одиноким с юности, ага. Ведь, если разобраться, кроме себя самого, у Герхарда Одерберта никого и не было. Она стояла на пороге, и уже от того, как выглядела, сердце волшебника упало. Гостья из другого мира по какой-то причине не пожелала воспользоваться зеркалом, и сейчас стояла перед ним совершенно мокрая. С её плаща капала вода, влажные волосы прилипли ко лбу – что могло бы показаться Герхарду даже трогательным, если бы под налипшими на лоб волосами не темнели глаза, чуть миндалевидные, глубокие, и смотревшие на него с плохо скрытой неприязнью. – Здравствуйте, волшебник Одерберт, – Мари заговорила первой, – я получила ваше сообщение и пришла, хотя не сказать, чтобы это было так уж приятно. Она откинула мокрую прядь со лба. Герхард все еще собирал в мыслях тонкое и любезное приглашение, когда девушка оборвала его старания не слишком любезно: – Так войти можно? Я пришла. А здесь немного мокро. Спохватившись, Герхард сделал шаг в сторону, сопроводив его полупоклоном – хоть чему-то полезному он научился от франтов в Альтеоне – и сказал: – Мне… жаль, что вам пришлось выйти из дома в такую непогоду, но в любом случае, благодарю вас, что уделили время. Может, мы… пройдем к камину, чтобы вы смогли обогреться? Девушка чуть слышно фыркнула, и на какой-то миг мужчина ожидал, что она потребует у него выкладывать все на месте, а потом повернется и исчезнет в дожде, как и пришла. Но она или была слишком воспитана, или слишком замерзла, чтобы поступить так. Потому, чуть заметно кивнув, она двинулась за ним следом, в призрачный полумрак его приемной. «По крайней мере, горят свечи», – подумал Герхард, подхватив рукой промокший зеленый плащ Мари, – «и здесь не темно». Впрочем, четыре больших свечи, вместе с огнем из камина, хотя и как-то разгоняли мрак, но не делали помещение ни по-настоящему светлым, ни сколь-нибудь уютным. – Садитесь вот здесь, возле огня, – проговорил он, и направился к креслу напротив, все так же с плащом в руках. Сообразив, он вернулся к стулу и расположил плащ на нем («надо будет не забыть его высушить»). – Я сделаю вам чай, леди Лиддел, - сказал он негромко, и увидел, как девушка недоуменно вскинула брови, видимо не ожидая от него такой любезности. – Мне не…,– но, перебив себя, зябко повела промокшими плечами и закончила, – да, конечно, я с удовольствием выпью горячий чай. И Герхард поспешил на кухню, мыслено складывая в голове все, что он намеревался сказать девушке. Его коллега, однокашник по Альтеону, изучает соседний мир, собирая рассказы о нем, чтобы установить какие-то соответствия между магическими и немагическими сущностями и их взаимными связями. И вот сейчас он попросил, чтобы Герхард задал редкой гостье несколько вопросов и… нет, на самом деле такой однокашник у Герхарда был, он действительно интересовался какими-то головоломными связями и равновесием, приводившем к тому, что события в этом мире находило свое отражение в соседнем, и наоборот. Правда, они потеряли связи много лет назад, но, как предлог, вполне… думая так, Герхард вскипятил чайник и тщательно отмерил туда травы. Он не был слишком требователен к чаю, согревает, и ладно, но ведь сейчас он заваривал его не для себя. Почему-то ему казалось, что Мари понравится сладкий чай с привкусом мяты и жасмина. Он бросил в кипяток еще несколько листьев мяты, щедро добавил мед и осторожно поставил чайник и два стакана на поднос. Мари-Алиса, или как там её, все так же сидела в своем (точнее, его) кресле, как маленький, нахохлившийся и промокший воробушек, и только окинула Герхарда оценивающим взглядом, когда тот вошел с подносом. – Вам не нужно было так утруждаться, волшебник Герхард, – бросила она, настороженно глядя на него, Герхард глупо кивнул, потом, спохватившись, ответил: – Под чай проще говорить, кроме того, погода такая собачья, что и я не против согреться, – он улыбнулся ей, но, по не уходившей из глаз Мари настороженности, понял, что улыбка её не купила. Поставив поднос на полку рядом с креслом, стал осторожно разливать чай. – Что вы от меня хотели, волшебник Герхард? – спросила его девушка прямо,. Видимо, мисс Лиддел не из тех, кто долго ходит вокруг да около. Осторожно наполнив стакан, Герхард передал его Мари, которая, поморщившись, быстро поставила его на ручку кресла. – Задать вам несколько вопросов о вашем мире, ради научных интересов моего старого университетского друга, – проговорил Герхард, и чуть не поперхнулся от того, насколько коряво прозвучало его предложение. Брови Мари удивленно поползли вверх. – Вот уж не думала, что вы интересуетесь такими вещами, – проговорила она с, как ему показалось, затаенной насмешкой. – Это мой друг, – сказал Герхард, овладев собой, – подождите, я хочу записать ваши слова. Не то, чтобы он всерьез собирался вести конспект её рассказа, но сейчас ощущал потребность держать что-то в руках, чтобы это не настолько походило на допрос. Непринужденный разговор с леди Лиддел в любом случае не заладился. Он поднялся и развернулся, потянувшись к полке с тетрадью и самопишущим пером, но не успел их взять, потому что позади раздался вскрик боли, и смачное: – Придурок! Он повернулся и увидел, что Мари трясет рукой, а на полу валяется опрокинутый стакан, от разлившегося чая поднимается пар. – Простите, простите леди Лиддел…, – в ужасе сказал Герхард, – вам больно? – А как вы думаете? – прошипела девушка искривившимися губами, – вы опрокинули кипяток мне на руку! Трудно смотреть, куда… – Подождите, – прервал её Герхард. Как старшему ребенку, ему часто приходилось возиться с разбитыми коленями и локтями своих младших братьев и сестры, и сейчас старая привычка не позволила растеряться. Осторожно подхватив Мари за обожженную руку, он подавил желание сжать её тонкие, уже начавшие краснеть пальцы, и сделал пасс, подавляющий боль, потом, для верности, еще один. – Не болит, – услышал он её немного удивленный голос, – совсем, боль прошла. Герхард, несмотря на все свое внутреннее смятение, сдержал улыбку. Иномирница воспринимала магию с таким детским удивлением, что у него защемило сердце. Для нее это была не магия, а Волшебство. Она попыталась забрать свою руку, но он осторожно удержал ее. – Погодите, мисс Лиддел, – сказал он с неожиданной для самого себя мягкостью, – я убрал только боль, мне еще нужно избавить вас от следов. По правде говоря, чтобы залечить пустячный ожог, ему бы хватило одного пасса, но он не хотел делать это так быстро. И, уже убрав с кожи следы от горячего чая, он, не в силах удержаться, еще дважды провел по её пальцам, тонким и бледным, пока, нехотя, не отпустил её руку. – С вами теперь все в порядке, леди Лиддел, – сказал он, и улыбнулся, не как женщине, а как улыбался в доме младшей сестричке, когда та прекращала плакать и успокаивалась. К своему удивлению, он увидел, что по лицу Мари пробежал легкий румянец. – Я... мне жаль, что я обругала вас, – с некоторым усилием произнесла она. Герхард снова улыбнулся. Этот пустячный случай словно растопил в нем какой-то ледок неловкости. Уж что-что, а заниматься покалечившимся ребенком он привык еще с детства. – Не стоит извиняться, леди Лиддел, – сказал он, – если бы мне опрокинули на руку только что вскипевший чай, я бы сказал больше, чем просто «придурок». И, к своей неожиданности, он увидел, как по лицу Мари-Алисы тоже пробежала неуверенная улыбка. – Чая жаль, – сказала она, – мне все еще холодно. – Этому не так трудно помочь, – проговорил Герхард, и потянулся к чайнику. Следующие полчаса прошли в оживленной болтовне. Герхард начал, выдерживая роль, задавать вопросы о её мире, а Мари с умилительной серьезностью на них отвечала, и волшебник, против воли, заслушался. Оказывается, своя магия в их мире тоже была, притом что он, хоть убей, не мог понять принцип её действия. Штука, которую девушка описывала, как «Ин-тернет», походила, в его представлении, на магический портал. Больше всего его повеселила мысль, что они смотрели по нему и представления театральных вертепов, и выступления музыкантов. А Мари, сначала сдержанно отвечавшая на его вопросы, постепенно входила во вкус. Когда речь дошла до общения через это волшебное зеркало, девушка чуть посерьезнела. По её лицу пробежала тень, словно она вспомнила что-то не слишком приятное, и она запнулась. – Через него можно говорить, и иногда мы так болтали далеко за полночь, – сказала она серьезно. – Со своими подругами? – уточнил Герхард, не предполагая другого ответа. – И с друзьями, – ответила Мари, и упрямо выдвинула подбородок. – То есть… вы могли просто так общаться с ровесниками? С юношами? – не поверил он («вообще, интересно, какая часть из того, что она мне тут понарассказывала – правда?»). – Могли, – теперь в голосе девушки прозвучал вызов, – у нас это, знаете ли, не запрещалось. Герхард много мог бы на это ответить, но сказал только: – А у нас запрещалось. Очень строго. Повисло молчание. Волшебнику показалось, что, не поняв этику её мира, он сделал куда больший ляп, чем не поняв принципы его магии, и он с горечью подумал, что все оживленное расположение Мари спало. И что теперь? – Где – у вас? – вдруг спросила его девушка, и от её серьезного взгляда у него опять сжалось сердце. Быстро же у неё меняется настроение. Кроме того, сейчас она захотела знать о школе, чем-то, что ему самому бы хотелось забыть. – В храмовой школе, леди Лиддел, – сказал он, – в той школе, которую я закончил. Там, знаете ли, не было волшебного зеркала, по которому можно было слушать музыкантов и смотреть на театральные вертепы.. .и говорить с девушками тоже было воспрещено. Собственно, там было воспрещено больше, чем разрешено. Повисло молчание. Мари-Алиса вертела в руках чашку, в которой поплескивали остатки остывавшего чая. Герхард думал, что вспомнив про дурацкую школу, он полностью загубил ростки расположения девушки. Кому интересно слушать про унылую юность угрюмого, немолодого волшебника? – Расскажите мне о ней, – услышал он вдруг её голос, и с удивлением посмотрел ей в глаза. – Вам правда хочется о ней узнать? – спросил он недоуменно, подозревая, что проглядел в её словах какой-то двойной смысл. – Я же вам про мою рассказывала, – сказала она, и несмело улыбнулась. Этот её стремительный перепад настроений, переход от колючести к робости, был невероятно трогателен, и он вздохнул. – Это не самый интересный рассказ, леди Лиддел, – предупредил он её. – Все равно, – Мари качнула головой, от чего её темные волосы мокрыми прядями облепили шею, и у Герхарда перехватило горло от нежности, – там дождь. А вы уже упомянули о ней. Как там вы говорили, события в мирах парны, и отражаются друг на друге. Так на чем могла отразиться ваша школа? – В интересах вашего мира – лучше бы ни на чем, – невесело усмехнулся Герхард, и вдруг, сам не ожидая от себя, заговорил. Наверное, ему давно хотелось кому-то об этом сказать. Удивительное дело, но годы, бывшие отчаянно скучными и безрадостными в его памяти, облеченные в слова, становились какими-то иными. И строгость порядков, и ночные каверзы мальчишек, и порка пойманных, все это обретало сейчас какой-то оттенок…ну, если не героический, то суровый, и он, с удивлением, видел, что Мари слушает его внимательно, чуть сузив свои миндалевидные глаза, глядя на него внимательно и сосредоточенно. И Герхард говорил дальше – не о скуке, не о мучительном одиночестве, не о холоде, которым веяло от преподавателей. А о тяжелых стенах и тенях, скрывавших тайны, о шепотках в ночной спальне, о первых магических навыках и том, как они рисковали их применять, иногда – о проказах (умалчивая о том, что его принимать участие не звали), о драках, о наказаниях. – Мне-то еще повезло, – негромко сказала Мари, когда волшебник умолк. Она притихла в кресле, и рассеянно крутила в пальцах пустую чашку, – я, конечно, знала, что и у нас в мире когда-то такая жесть была, мальчишкам не позволялось ничего, а девочкам еще меньше, но знаешь… ой, знаете, Герхард, правда не понимала, как оно может быть. Думала, что придирки мамы или капризы младшей сестрички это так важно. Да… Герхард не понял, причем тут «жесть», и решил, что гостья оговорилась, но её случайный переход с «вы» на «ты» был так странен – словно она вдруг забыла, кто сидит перед ней. – Что теперь? – спросила его Мари. – Теперь? – не понял Герхард. – Мне можно идти? – уточнила она. К ней так и не вернулось её задорно-боевитое настроение, и она казалась тихой и задумчивой. – Там по-прежнему дождь, – неохотно сказал он, думая, не получится ли ее оставить на ужин… хотя, с учетом того, что у него осталось из съестного на кухне, не факт, что это хорошая мысль. – Он, похоже, зарядил надолго, – Мари качнула головой, – так что пошлепаю-ка я обратно. Пока Ренар меня не хватился. Ну да, не могла не упомянуть рыжего выскочку. Настроение у Герхарда испортилось, и он встал, бессознательно сделав полупоклон. – Как захотите, леди Лиддел. Она тоже поднялась и огляделась. – Вы так и не повесили мой плащ к камину, – с упреком заметила девушка, – он так и остался насквозь мокрым. Герхард невольно улыбнулся. – С этим я смогу помочь. Все-таки, не зря в храмовой школе нам пороли… Слово «задницы» он так и не смог добавить – воспитание, требовавшее избегать любых вульгаризмов при общении с девушками, побеждало, хотя он предполагал, что такие слова были для Мари-Алисы Лиддел ничуть не в новинку. Взяв плащ, он сложил руки, сделал пасс, другой, третий. Ткань слегка разогрелась, послышался легкий запах парящего болота, как и всегда, при заклинаниях сушки. – Готово, – Герхард повернулся к Мари, протягивая ей плащ, – сухой. Правда, не мешало бы и выстирать, пятна грязи снизу я убрать не смогу. Девушка протянула руку, подхватив тяжелую ткань. Она все еще казалась задумчивой, и смотрела на него как-то странно. – Я разберусь с плащом в замке. Спасибо за чай, Герхард… волшебник Герхард. Она все еще не решалась обратиться к нему коротко. И все-таки что-то изменилось. Мари шла рядом с ним к двери, молчаливая, но больше не напряженная, как по приходу. Скорее, она выглядела так, словно что-то пыталась понять. Они стали возле дверей, и их неудобная конструкция заставила Герхарда подойти к ней плотную, так, что ему стал слышен даже легкий запах её влажных волос. Он протянул руку, толкнул дверную пружину, и придержал дверь, чтобы она не ударила девушку, потом поддержал. – Спасибо, – негромко сказала она. – Леди Лиддел, я хотел задать вам еще один вопрос, – чуть охрипшим голосом сказал вдруг Герхард. – Тоже во имя научных интересов вашего университетского друга? – уточнила Мари, и в ее глазах опять блеснула лукавая искорка. Герхард невольно улыбнулся. – Во имя моих интересов. Я хотел узнать… как вас на самом деле зовут. Вы ведь не Мари-Алиса Лиддел, а… – Я Мари, – спокойно прервала его девушка, – вот так можете и называть. Некоторое время они смотрели друг на друга, и он вдруг понял, что Мари не отрывает от него глаз, разглядывая изучающее и с некоторой хитринкой. Словно ждет чего-то. Герхард неуверенно протянул руку, которой поддерживал дверь, и подхватил уголок плаща, который начал сползать с плеча девушки. Она не шевельнулась, глядя на него со странной смесью вызова и удивления. И, сам не ожидая этого от себя, Герхард Одерберт наклонился и быстро прижался к её губам. За то мгновение, которое он ощущал их слабый, солоноватый привкус, словно вся юность пронеслась через его голову. Одиночество, неудачное ухаживание, покупная любовь…и губы девушки из иного мира, и её карие, с зеленоватым оттенком глаза, которые она не закрыла при поцелуе. – Я запомню этот день, – сказала она, – спасибо, волшебник Герхард. За чай и за… разговор. – Называйте меня просто Герхард, Мари, – сказал он. Впервые за много лет Герхард Одерберт был счастлив.