to kneel grotesque and bare

Краем глаза Джон видит, как Элайас устраивается в месте пилота. Вдевает ладони в управляющие кольца, медленно сжимает и разжимает пальцы, поводит плечами. Джон думает, что от долгого сиденья в одной позе спина должна болеть невыносимо; его собственный, переломанный и кое-как собранный на штифты и пластины позвоночник отзывается фантомной болью. Сейчас Джон на таком количестве обезболивающих, что Элайас кажется почти приятным. Почти. Ровно до момента, когда он фиксирует громоздкие ботинки в крепления и поднимает глаза на Джона. На его губах играет медленная, ленивая улыбка; в полумраке светлая радужка сожрана зрачком, и Джон вздрагивает и отворачивается, притворяясь, что смотрит на показания приборов, что проверяет готовность егеря к запуску. Этот театр не может никого обмануть — и совсем скоро Элайас в любом случае будет внутри его головы. Вокруг них медленно закрывается кабина — громадные петли медленно проседают под весом укреплённых титановых пластин, запах горячей смазки оседает на языке масляной плёнкой, липнет к зубам. Джон привычно подхватывает себя, когда платформа пытается выскользнуть из-под ног; капли пота с носа падают вниз, в глубину движущихся поршней и стальных опор. — Проверка двигателя, продув. Порядок. Отсоединить крепления с первого по двадцатые, — слышит он бесстрастный голос Рози, которая перешла в боевой режим, — Дрифт-связь через три... два... один! Джон напрягается неосознанно, на автомате. Он ненавидит эту часть — где его сознание готовится быть открытым для чужого внимания, почти осязаемого. Иногда он почти может представить прохладные, гладкие пальцы с едва заметными мозолями на подушечках, которые лениво и пресыщенно перебирают его мозг. От отвращения в горле собирается ком; ему хочется пить. Дрифт ударяет в него кувалдой, выжимая воздух из лёгких. На долгие мгновения Джон не думает: водоворот чувств, запахов, цветов и вкусов утягивает его за собой, не оставляет пространства ни для чего, кроме поразительного ощущения жизни и общности. Ему кажется, что он видит своё лицо — сошедшиеся на переносице брови, презрительно поджатые губы, привычно выбившаяся из пучка прядь, спадающая на глаза. Картинка пропадает в водовороте других, уже его собственных воспоминаний, и Джон отказывает задерживаться в них больше необходимого. Возвращение в собственный разум оставляет его пустым. Желающим чего-то другого, жалеющим о потерянном и невозвращённом; Джон ненавидит дрифт и поэтому тоже. В его костях ноет и кричит пустота, которая непохожа ни на один, самый сильный приступ голода. Тоска по смыслу, тоска по жизни, а не существованию. Тоска по... Его спираль прерывает кашель рядом. Элайас почти висит внутри костюма, на лбу испарина, глаза закрыты; Джон смотрит в командный центр и видит, как Рози тихо говорит что-то Тиму, который внимательно читает показания с системы жизнеобеспечения. Он почти хочет дотянуться до кнопки интеркома, но не станет. Не его проблемы, не его забота. Тошнота от лекарств сворачивается камнем в животе. Он слышит голос Рози в наушнике Элайаса — тонкий, искажённый звук, от которого чешутся дёсны; звук дыхания рядом замедляется, успокаивается, хрипы больше не резонируют внутри кабины, оглушая. Джон чувствует, как его самого становится меньше, когда Элайас рядом выпрямляется; когда его мысли перестают заполошно биться об виски. Не его, чужое, спокойствие и азарт вливаются в вены Джона медленно, по капле, не спрашивая и не прося. Так, словно им самое место внутри Джона, словно они занимают это место по праву. Элайас рядом выдыхает; Джон выдыхает тоже. Это их третий или четвёртый дрифт, слишком мало, чтобы стать одним целым и тосковать друг о друге в тишине собственного мозга. Но достаточно, чтобы дыхание и сердцебиение стали одним на двоих, слились в ритме не совсем синхронном, запаздывающим тут и там на такт. Внутри себя Джон ощущает Элайаса; спокойное, уверенное присутствие, которое всегда знает тактику на несколько шагов вперёд, всегда планирующее что-то, гасящее импульсивность самого Джона. Его верхняя губа поднимается в оскале непроизвольно: отвращение колотится внутри, прежний камень в животе закипает и плавится. Автономность, самостоятельность и независимость — это Джон ценит больше всего на свете. Особенно после того, как Джорджи допустила ошибку, привязавшись к нему слишком сильно, и уже его ошибки оставили её выпотрошенной и запертой внутри только одного разума. Она была внутри него, когда её силой вырвало наружу, лишив способности дрифтовать навсегда. Рана всё ещё свежа внутри; Джон игнорирует её привычно, слыша, как Элайас рядом хмыкает себе под нос. Он отказывается признавать, что уже заплатил — месяцами на больничной койке, где всего разнообразия форма облаков за окном, да боль, каждый день свернувшаяся в новом месте. Он заплатил сполна, когда из-за самоуверенности и упрямства лежал пластом на кровати, не в силах выйти на патруль. Потеря и вина рвутся наружу, словно бешеные псы; их зубы Джон чувствует на рёбрах, на лёгких, где воздух со свистом вырывается наружу. И рядом с ним только Элайас — властный и скрытный Элайас, готовый бросить себя и других в пекло ради недостижимой цели — который не имеет права видеть это, не имеет права ощущать. Джон сжимает зубы до боли; ему кажется, что он слышит хруст накладок на пальцах. Рядом с ним вздыхает Элайас, вернувший себе самообладание и привычную маску отстранённой доброжелательности. Он говорит негромко, заставляя прислушаться к себе: — Перестань, Джон. Ты знаешь, что я всё слышу. Ты знаешь, что я тоже... — Я знаю, — цедит Джон сквозь зубы; ненависть внутри него расползается колючей проволокой, оборачивается вокруг горла в три ряда. Ответное неудовольствие — хлёсткое, холодное и злое — вонзается иглами изнутри, застывает льдинками. Джон дёргает рукой без раздумий, подчиняясь эмоциям и рефлексам. Егерь вокруг них приходит в движение, просыпается от долгого сна; сервоприводы бунтуют, двигатель заходится надсадным рёвом, крепления скрипят и скрежещут об броню, не в силах остановить движение. Джон не видит этого за красной пеленой, только чувствует машину, как себя — и сползающий от износа слой краски, и старенькие схемы, не один раз выжженные слишком ретивыми пилотами. Джон почти готов дотянуться до второго плеча — и выломать его с корнем, заставить Элайаса почувствовать боль даже ценой собственной — пока в уши не врывается голос Тима, напряжённый и вибрирующий, словно струна, под всей весёлостью: -...не так быстро, парни! — И только сейчас Джон понимает, что пропустил часть его фразы, оглушённый шумом крови в ушах, — Эта машинка восстанавливалась уже пять раз, и я не думаю, что она выдержит шестой. — Принято, Тимоти, — отвечает Элайас в микрофон, не поворачивая к Джону головы, не обращая внимания на его вспышку, — Я прослежу. Гнев рассеивается медленно, неохотно; Джон дышит через нос на счёт, чувствуя как его ритм подхватывает Элайас, ведёт их обоих уверенно и чётко. Когда он снова способен видеть чётко, то первым делом кидает взгляд на командный центр. Синий и оранжевый подсвечивают Тима, на фоне часы мерно отсчитывают секунды; Саша и Рози сидят неестественно прямо, только губы шевелятся, пока они перекидываются фразами между собой. Тим качает головой, морщится; за тройным плексигласовым стекло почти не видно тонкостей, но Джон знает и так — пульсирующая в углу левого глаза жилка, неровная, кусками сбритая щетина. Он нажимает на интерком, от звука собственного голоса внутри всё снова начинает дрожать: — Тим, я готов продолжать. — Точно? — В интеркоме теряются интонации, но понятно и так: ему не доверяют. Ожидаемо; Элайас сохраняет спокойное лицо, но Джон чувствует его смех мелкой рябью на воде. — Точно, это было... — Джон подбирает слова осторожно, не доверяя себе сам. — ...Минутное помутнение рассудка. Тим медлит — не больше секунды, явно взвешивая все «за» и «против», но всё равно продолжает привычную процедуру, сохраняя профессионализм. — Чтобы больше не повторялось. Элайас, это на тебе. Продолжаем стандартно. На счёт три — руки от плеча, локти, запястья, пальцы... Джон проделывает нужные движения отстранённо — вспоминая, как в первый раз они с Джорджи запутались в руках и ногах, которых стало внезапно на комплект больше; её высокий от нервов смех, и собственную спотыкающуюся скороговорку извинений и оборванных, не готовых до конца слов; неуклюжесть егеря, рождённого ими вместе через сплетение памяти и чувств. Сейчас ощущение металлической махины вокруг него привычно, словно вторая кожа. Они разделяют конечности, выравнивают центр тяжести, едва заметно смещая ноги. Джон позволяет здесь Элайасу вести, хотя бы потому, что занял позицию слева. Правую руку привычно дёргает от веса кольца, и Джон едва не взрывается, когда понимает, что Элайас мягко перехватывает управление, перенаправляя большую часть нагрузки на себя. Но и не сопротивляется — не так, как в их первый дрифт, когда он загнал их обоих в почти бесконечную спираль ненависти и ярости, желания сжать руки на горле и давить, пока не останется ничего. Джон позволяет Элайасу вести — но горит изнутри, задыхаясь от дыма в горле. Все пособия и опытные пилоты твердят в один голос, что дрифт возможен только на доверии, почти любви, чувстве близости, которое невозможно подделать. Поэтому, когда Джону сказали, что он совместим с Элайасом — он рассмеялся. Взахлёб, в голос, не обращая внимания на распускающуюся огненными цветами боль в позвоночнике. Они дрифтуют на ненависти. Взаимной, острой, пузырящейся кислотой под костюмами. Они дрифтуют на потере — когда кайдзю четвёртой категории вырвал кабину с пилотами Северного Одиночки и смял в когтистой лапе, словно жестянку. Они дрифтуют на тонкой, натянутой связи, которая родилась из нежелания быть оставленными позади, словно обломки прошлого. Когда-то давно Мартин сказал, что он всегда будет рядом с Джоном — в дрифте, в воспоминаниях, в фантомном ощущении чужой руки в его. Поэтому Джон не плакал, когда смотрел запись — только согнулся под непосильным грузом, упал вперёд лицом в собственные колени и не мог дышать. Когда ему сказали, что он совместим с Элайасом, Джон смеялся, пока не начал рыдать вслух, пока не вскочил из кресла и не начал кричать в лицо медленно моргающей Саше бессмысленные обвинения. Часть него — рациональная, тихая, задавленная виной и болью, и непосильной, неподъёмной в одиночку пустотой — знала, что её вины нет. Что Саша не знала, что после первого же дрифта внутри Джона больше не будет и следа Мартина — только Элайас, Элайас, Элайас. Элайас, который не моргнул и глазом, пока смотрел, как его мужа сминает в кровавую кашу тварь, которая вышла из разлома. Элайас, который потом нашёл его на краю базы — вымокшего под шквальными брызгами волн до нитки — и за шиворот утащил в тепло. Элайас, который влил в него пол-бутылки виски и надавал пощёчин, пока не начало гореть лицо. Элайас, которого он тогда впервые видел без вежливой полуулыбки, с растрёпанными волосами, Элайас на коленях, кричащий в пустоту тёмного ангара ругательства, которые Джон подхватывал до сорванного горла и кровавой, пузырящейся пены в углах губ. Может, поэтому он тогда согласился на пробный дрифт. Может потому, что больше не мог выносить тишину внутри себя. Потому что Мартин соврал ему; потому что никакие воспоминания не могут заменить живого человека. И он знал тогда, что только Элайас способен разделить с ним это; не быть погребённым под чужими болью и виной, а встать рядом. Может быть. Джон смотрит Элайасу в глаза. Он теряет себя в этом взгляде — почти не видящем, знает он, почти полностью слепом, где периферическое зрение закрыто непроницаемой чернотой. Они кивают друг другу — Элайас улыбается уголком рта, Джон дёргает подбородком. Тим выдыхает новый приказ — и егерь вокруг них оживает уже по-настоящему, вскидывает руки (правая отстаёт, пальцы сжимаются в кулак неплотно) и принимает боевую стойку.