Кто ты, Бункер?

      Он не хотел принимать эту часть в себе. Отрицал свои мысли, отнекивался, был готов скорее согласиться с тем, что тронулся умом и у него случилось раздвоение личности, чем поверить в то, что он сам до этого додумался. Сопротивлялся сам себе.        Подолгу вечерами сидел в убежище, глядя на горящий в буржуйке огонь, грелся, настраивал тальхарпу, пробовал играть и складывать песни — когда и получалось, но чаще — не очень. Трудно было вспоминать этот навык, но ему нравился сам процесс, нравилось звучание инструмента, только потому он играл дальше. А ещё… Занимаясь этим, он чувствовал себя все ещё человеком.       К утру все менялось: он выдвигался в дорогу, шел к реке. Там как охотничий пес выслеживал неизвестных, высматривал пути их перемещения, читал следы, выискивал стоянки и присматривал места для засады.       Понял, что люди приходят из-за реки, понял, что их не так и много — всего человек двадцать, не больше, понял, что они ходят группами по трое-четверо и у них с собой есть огнестрельное оружие. У кого автоматы, у кого — обрезы, потому ему нужно быть предельно осторожным.       Потом возвращался домой. Петлял по локации между аномалий, путал следы, дома долго сопоставлял и обдумывал все увиденное.       Нападать было ещё рано. Людей было мало, они, вероятно, все знали друг друга и потому могли в отместку за товарища его самого повесить или пристрелить, если поймают.       Тогда он стал ждать.       Временами заглядывал на восточную фабрику — там было много чего интересного и он хорошо пополнил свой арсенал предметов быта. В одном из зданий вообще раз нашел исправный бензиновый генератор, но не смог его вытащить. Благодаря своей худобе он влазил в некоторые помещения через зарешеченные окна, но не все, что он находил там, могло быть вынесено через них же. Как этот чертов движок: он был старым и невообразимо громоздким по сравнению с современными, потому в окно никак не пролазил, а дверь в помещение, где он его нашел, была заварена.       Вообще на фабрике оказалось много запертых помещений. За некоторыми из таких дверей слышались жуткие звуки — вой ветра или треск электричества, от некоторых тянуло хлорной или уксусной вонью и если прислушаться к себе, то и возле одних и возле других он чувствовал слабое присутствие аномалий. Они были или далеко от двери или работали иначе и не так сильно на него действовали.       Несколько раз он находил на этажах разорванные или объеденные останки — человеческие и не только, и старался как можно быстрее убраться из таких мест — не было чем отбиваться от тех, кто мог оставить после еды подобные объедки.       Как раз из-за нехватки патронов его просто заедало желание попасть за одну из запертых дверей в левом крыле фабрики. Судя по находящейся рядом комнате, ветхим исписанным журналам, валявшимся на полу, несгораемым шкафам, вделанным в пол, за дверью могла находиться оружейная, но дверь была не просто заперта (если попыхтеть с ломиком — можно было бы снять), а заварена. Так что возможности туда забраться не было никакой. Помещение было глухим, без окон, так что ему оставалось только кусать локти и довольствоваться тем оружием, что у него было.       В один из зимних дней очередная вылазка к реке не удалась. Выбравшись из убежища, Пэр двинулся было в дорогу, и отойдя уже метров на триста вдруг поскользнулся на луже непонятно чего и с размаху шлепнулся в нее. Казалось, то была просто подмерзшая от ночного заморозка вода, но когда он встал, отряхнулся и присмотрелся — понял, что водой оно не было. Бело-голубоватое, инеистое непонятно что по консистенции напоминало крепкий раствор едкого натра и было таким же скользким.       Падая, он ввалился в эту лужу бедром, задом и рукой, когда поднимался — вымазал еще верхушку толстой арматурины, на которую опирался как на палку. С холодеющим сердцем кинулся к ближайшей нормальной луже хотя бы вымыть руки, найдя — вымыл и стянул ещё верхние штаны, что были вымазаны, остался в одной термухе.       Изрядно ипуганный, полураздетый вернулся в убежище, тщательно вымылся, но все равно ещё два дня сидел на месте, ожидая реакции организма на аномальное вещество. Но, ничего не происходило: ни кожа не покрылась язвами ожогов, ни общего отравления он не чувствовал. Даже одежда, которую он знатно извозил в жидкой инеистой гадости не истлела и не порвалась.       Тогда он решил вернуться к луже и посмотреть, что же там было. Может, обычная вода, а он с перепугу надумал себе непонятно что? Или вообще не было никакой лужи… он иногда уже не доверял своему восприятию.       Но лужа была на месте. Жижа в ней была такой же студенистой, а рядом брошенная им арматурина имела странный вид. До середины была нормально твердой, а выше, там, где он хватался за нее грязными руками, размякла и повисла как резиновый шланг.       Пэр не поверил своим глазам: потыкал сначала палкой, потом — ножом. Потом вовсе решил проверить, отрежется или нет, и выматерился в четыре этажа, когда действительно отрезал ножом кусок железной арматурины, как если бы резал толстый резиновый шланг.       В голове петардой бахнула идея. Он вытащил из рюкзака стеклянную бутылку, что осталась от воды, стал набирать в нее жижу — если она так размягчает металл, то можно попробовать вымазать ею заваренную дверь на фабрике, а потом разрезать к чертовой матери и забраться внутрь. Если там найдется хоть что-то стреляющее — его жизнь станет немного проще.       Подумал и похолодел. А не накроется ли от соприкосновения с измененным металлом и нож?       Закрыл бутылку с собранным веществом, подозрительно осмотрел ее убрал в рюкзак, осмотрел нож — с ним вроде пока все было нормально.       Вернулся домой, решил ещё подождать, вытащил находку, поставил на столе и стал заниматься мелкими делами. Вечером как обычно лежал читал, возился с переводом описания очередного артефакта, поглядывал на бутылку с непонятным веществом — она слабо светилась в полумраке. Ложась спать, ещё раз посмотрел на нее и понял, что ее изрядно перекосило, как если бы она была из пластика и в нее налили горячей воды. Вскочил с места, схватил ее и вскрикнул — то, что недавно было стеклом, лопнуло в его руках как примороженный резиновый шарик, расплескало по полу аномальную жижу.       Замечательно. Стекло эта дрянь тоже плавит.       Поглазев немного на лужу на полу, Пэр матюгнулся, пошел к своим ящикам в углу с разным барахлом.       Решил поэкспериментировать: выгреб из ящиков разные предметы из цветных металлов, пластика, дерева, резины, стекловолокна и других материалов, какие были в убежище, и по очереди вывалял в луже на полу. Аккуратно расставил вокруг нее, вымыл руки и пошел спать.       На утро понял, что вещество действует только на неорганику — металл, стекло, керамику и камень, все остальное никак не изменяется.       Тогда он взял большую пластиковую бутылку и двинулся обратно к аномальной луже. Набрал побольше жижи и в тот же день подался на фабрику с новым снаряжением, как он стал называть для себя находимые предметы. Надеялся, что получится справиться с дверью так же быстро, как и с арматуриной, но в итоге провозился почти до сумерек. Нужно было возвращаться обратно, но досада брала за то, что столько времени потратил, открыл чёртову дверь, а уходить придется с пустыми руками.       На свой страх и риск пошел внутрь — вместо оружейки за дверью оказалось большое помещение без окон. Темное, оно было разделено на много отделений тонкими перегородками. На полу везде валялся мусор — куски штукатурки, плитки со стен, какие-то железные коробки или кофры, черт его поймет. Оно все хрустело и гремело под ногами, цеплялось за них и приходилось идти осторожно, чтобы не производит шума, не споткнуться и не разъехаться на ровном месте.       Подсвечивая дорогу фонарем, Пэр на автомате уже принялся обшаривать закутки — мародерство в брошенных домах стало привычным делом. В первых двух кабинках увидел какие-то перевёрнутые баки и железные ящики с крышками. Позаглядывал в них — баки воняли солярой, а в ящиках были свалены целые и битые пробирки и колбы.       Отошёл на противоположную сторону, посмотрел противоположные кабинки — все тот же хлам. Перевёрнутые стеллажи, на полу разорванные книги и какие-то журналы с записями, опять лабораторная посуда и ничего интересного. Следующие два угла были пустыми, в третьем он нашел под длинной полкой у стены ящик с патронами к калашникову. Выгреб их все, сложил в рюкзак, кусая губы от радости — у него теперь было огнестрельное оружие, двинулся дальше обыскивать помещение, но уже в следующей кабинке вместо патронов или хлама нашел такое, от чего дыбом встали волосы на загривке.       Оно лежало в углу закутка, раскорячившись в уродливой позе, и слава всем богам было давно мертвым. Высохшее в мумию, оно было не похожим ни на что из того, что он уже видел. Ужасно длинные, похожие на засохшие бумажные жгуты, руки были задраны за голову и с учётом того, что оно лежало на полу, тянулись по стенам метра на два в высоту. Казалось, при жизни оно пыталось за что-то ухватиться. Ноги наоборот были короткими и недоразвитыми, между них комом лежал не-то слипшийся живот, не-то тряпье, не-то ещё непонятно что. Пэр подошёл ближе, присмотрелся и отпрянул назад, зажимая ладонью рот.       Между ног у существа торчала высохшая маленькая голова, жгут лапы и огромная грудная клетка — кости, обтянутые высохшей кожей. Лицо большей твари напоминало человеческое и было страшно перекошено, меньшую было не разглядеть.       «Видимо, эта дрянь не разродилась и сдохла»… — подумал он, отходя к выходу. От увиденного сильно замутило, казалось, воздух пропитался запахом разложения, хотя когда заходил в помещение — ничего подобного не ощущалось.       Пятясь назад, он, видимо, свернул не туда, зашёл вроде в очередную кабинку, но она не кончилась стеной, а перешла в коридор. Он прошел по нему пару метров, оказался ещё в одной комнате и почти лоб в лоб столкнулся с новым, в этот раз вполне живым существом.       Громоздкое, выше него ростом головы на две, с громадной бугристой башкой, переходящей в такие же корявые плечи и бочкообразный торс, оно остановилось в паре шагов от него — видимо, шло ему навстречу.       Пэр остолбенел, уставившись на неизвестное порождение Зоны. Нужно было хотя бы попытаться взять лук и стрелу, но тело одеревенело и не подчинилось.       — Чего уставился? — Неожиданно прогудел в голове низкий голос. — Убирайся отсюда.       Не в состоянии выдавить из себя ни слова, Пэр немо стал раскрывать рот. Почему он понимает это? Мутант не может говорить на шведском!       — Кто ты такой? — Снова прогудело оно. Уродливая, опухшая и бугристая физиономия при этом даже не шелохнулась.       — Я…не знаю. — Пробормотал Пэр первое, что смог выговорить.       — Врешь. — Рявкнуло оно.       — Не помню! — Почти простонал Пэр. Он смотрел в глаза существу — глубоко посаженные, черные, как космическая бездна, и такие же затягивающие, и чувствовал, что проваливается в них. От этого накатила паника.       — Вспомнишь. Потом. Сейчас проваливай, а то убью! — Прогудело оно ещё громче — в голове от этого звука все задребезжало до боли в ушах.       — Как? — Хрипло каркнул Пэр, сам не зная зачем, и тут же понял как. Существо только наклонило на бок голову и у него в голове будто дикобраз ощетинился. Боль острыми иглами вонзилась в уши, в глаза, в стенки черепа изнутри. Он взвыл, падая на колени, сквозь боль и свист в ушах снова услышал голос образины.       — Убирайся.       И быстро пополз на четвереньках назад, будто подгоняемый неизвестным существом. Выполз из комнаты, в которую так хотел попасть, толком не помня себя, поднялся на ноги и бросился бежать прочь из здания фабрики. Вывалившись на улицу, сбавил темп, пошел шагом, и только когда отдалился метров на триста — сознание прояснилось и ощущение собственного тела вернулось к нему.       Прошел еще несколько метров и наконец, понял, что вырвался из-под контроля порождения Зоны. Судорожно огляделся, пытаясь сориентироваться в темноте — он стоял на потресканной дороге, что вела к фабрике. В пяти шагах влево от него дрожала огромным пузырем аномалия, прямо перед ним была здоровенная трещина в асфальте. Если всунуться ногой на ходу — вполне можно покалечиться.       Он осознал это медленно и заторможенно, как и то, что некоторое время сам себе не принадлежал, а был управляем монстром. От этого стало до боли в животе страшно, он отступил от аномалии на четыре шага в сторону и повалился на колени. Какое-то время сидел, тяжело дыша и отфыркиваясь, будто вылез из воды, потом поднялся на ноги, снова огляделся. На улице совсем стемнело. Идти обратно в убежище было небезопасно, оставаться на месте — тоже. В здание корпуса дорога ему была закрыта — он не хотел больше видеться с бошкастым уродом, тогда он сделал так, как поступал в самом начале своего обитания в Зоне. Нашел более-менее надежное дерево и взобрался на него. Стащил рюкзак с плеч и устроился в развилке веток, подложив его себе под зад, взял в руки лук и стрелу. Остальные положил так, чтобы удобно было достать новую, принялся ждать. Чего — сам не знал. Рассвета. Утра. Сна.       Но сон не шел. Всю ночь он провел в тягостной, чуткой полудрёме, вздрагивая и просыпаясь от каждого шороха. Прислушивался и тихо радовался тому, что не остался в здании — в темных провалах выбитых окон что-то постоянно мелькало: светящиеся летающие точки, большие, громоздкие тени. Они то иногда вылетали из окон, производя изрядный грохот и тогда он дёргался и оглядывался по сторонам, высматривая источник опасности, то вываливались беззвучно. Длинными, толстыми черными языками вытекали из проемов, свешивались вниз, как огромные слизняки, и падали, теряясь где-то в темноте на земле. Пэр тогда судорожно поджимал ноги под себя и долго вглядывался в грунт вокруг дерева — не ползет ли к нему что-то. Но в темноте такую дрянь было трудно заметить.       Как и кровососа, который появился на дороге перед самым рассветом. Пэр не заметил его — гад ушел в невидимость, потому вскинулся только тогда, когда монстр оказался метрах в трёх от дерева, где он сидел. От осознания этого оцепенел и замер, боясь вдохнуть глубже, вжался в толстую ветку за спиной, стараясь слиться с местностью — мутант зашарил по округе, но только по храпящим звукам да хрусту травы и мусора под его ногами можно было заметить направление его движения.       То ли он, Пэр, так замёрз, что не отличался от окружающей среды по температуре, то ли кровосос был слишком занят своими делами — нападать не стал. Порыскал у дороги, храпя, как древний трактор, потом двинул в сторону фабричных корпусов и через какое-то время скрылся там.       Пэр просидел на дереве до света — ждал, не вернётся ли образина, и только когда совсем рассвело, слез. Долго разминал затекшее до боли тело, потом забрал вещи, перепроверил наличие патронов в рюкзаке и побрел в убежище обратно.       Там долго отогревался, отдыхал, спал, набивал пустые автоматные рожки патронами, радовался этому и планировал дальнейшие действия.       Патроны есть, но лекарств по-прежнему взять не где. В этот раз ему повезло и он ушел от двух мутантов без единой царапины, но в следующий раз такой удачи может не случиться. Мелкие ранения вроде того, что он уже получил, он может ещё сможет вылечить травами, но если его ранят серьезно? У него даже обезбола никакого нет и нитей с иглами, чтобы зашить себя, не то, что остального всего. И антибиотики…в этот раз трав хватило, но кто знает, чем ещё он может здесь заболеть?       От этой мысли накатила волна мерзких образов — обезображенных разложением, раздутых и почерневших человеческих лиц, частей тела… Он где-то читал, что есть инфекция, которая при ранениях вызывает тяжёлые некрозы мышц и кожных покровов, и даже с правильным лечением почти половина пострадавших не выживают. А учитывая его режим полуголодного выживания и хроническое переутомление… Для него по идее любое, даже мелкое ранение может обернуться такой дрянью. Стало жутко. Он уже несколько раз задумывался о своей смерти, даже хотел ее временами, но явно не в таком виде.       До самого вечера у него из головы не выходили эти страшные образы. Ночью он с воплем проснулся, вскочил, лихорадочно ощупывая свое лицо и руки, рухнул обратно на койку, загнанно дыша. Понял, что прогнившие до костей рука, шея и щека были у него только во сне и с облегчением глубоко вздохнул полной грудью. Долго ещё лежал, чувствуя, как сердце колотится, чуть не ломая ребра изнутри, потом постепенно отошёл и заснул.       Видел во сне все ту же девушку — светловолосую, красивую. Знакомую до боли. Она стояла на кухне возле холодильника, что-то с аппетитом уплетала из большой керамической кружки.       — Что там у тебя, Лота? — Спросил он, наблюдая за собой будто со стороны.       — Подходи, попробуешь. — Ответила она, с улыбкой глядя на него.       Он подошёл, взял из ее рук кружку и, заглянув в нее, со вскриком швырнул на пол, в угол комнаты. В ней вместо еды была навалена куча человеческих глаз.       Опять рывком проснулся, судорожно стал отряхивать руки, будто схватился за какую-то заразу, замотал головой. Твою ж мать, что за ночь? Или это у него после общения с мутантом мозги воспалились? Насколько они опасны для людей?0       Долго сидел, возвращаясь в реальность, осознавал, где он и что с ним, глубоко дышал, стараясь успокоить колотящееся сердце и не мог отделаться от настойчивого чувства отвращения не-то к содержимому кружки, не-то к девушке, которая его ела, хотя… Если напрячь память, то он, кажись, не видел вообще, что было у нее в ложке, когда она ела. Возможно, просто подсознание так вывернуло обыденную картину его прошлой жизни, что она из уютной сцены превратилась в элемент хоррора.       Дабы отвлечься от мерзостного ощущения, он принялся вспоминать окружение, которое видел во сне. Светлая кухня, большие окна, смутно — мебель. И имя. Лота. Так ее звали, получается. Но кто она ему? Девушка? Сестра? Вряд ли. Слишком непохожа внешне, да и смотрела она на него не как на брата.       Значит, девушка, и, по логике вещей, он должен ее любить. Или хотя бы что-то чувствовать к ней, но он не чувствовал толком ничего. Разве что странное, саднящее смятение, которое не давало покоя какое-то время после того, как она появлялась во снах или он смотрел на ее фото. Или она не была его девушкой? Может, какая-то недостижимая пассия, о которой он мечтал в прошлой жизни и мечтал так страстно, что она и теперь ему мерещилась?       Чертыхнувшись, Пэр понял, что запутался опять в своих уже навязчивых мыслях, хотя и отвлёкся от увиденного во сне. Огляделся, отряхнулся — в убежище было холодно, встал со своей ящичной койки, поплелся одеваться и разводить огонь в буржуйке. Нужно было поесть, собираться и выдвигаться в дорогу.        Дальше сидеть на месте нельзя. Зима подходит к концу, скоро по законам всего живого у местной мутировавшей фауны начнется гон и ему волей-неволей придется с ней сталкиваться. Они полезут изо всех дыр: агрессивные, голодные, как и обычные звери весной, и ему, чтобы не видеться с ними придется сидеть в убежище пару месяцев безвылазно, а это не вариант. У него нет столько еды и воды, чтобы позволить себе такую роскошь.       Значит, нужно будет выбираться на ту же охоту, где его вполне могут ранить и не раз, и нужно будет чем-то лечиться. Его ведьмачьи припарки — не самые надёжные средства, потому нужно добывать нормальные лекарства.       С этой мыслью он начал собирать вещи. Потом нагрелась еда — все то же неизменное тушеное мясо, поедание которого он уже воспринимал скорее как ежедневную процедуру типа умывания или чистки зубов, а не как прием пищи, хоть сколько приносящий удовольствие. Не отвлекаясь от своих размышлений, он съел его, продолжил набивать рюкзак. Возился долго, но больше не со сборами вещей, а с оружием. Зарядил и какое-то время пристреливал автомат — на удивление тот работал, как ни в чем не бывало. В итоге выдвинулся в дорогу когда на улице совсем рассвело.       Было холодно, туманно и сыро, снега не было, но, как он уже догадался, в Зоне это явление вообще большая редкость, зато аномалий было как грязи. Во влажном воздухе одни были заметны издалека, другие вообще не наблюдались и понять, что они есть, можно было только по своим ощущениям.        Он долго добирался до места, где планировал устроить засаду — приходилось петлять между ловушками, выискивая более-менее проходимую тропу. В перелеске возле реки, из-за которой приходили люди, он облюбовал хорошее место для засады — на корявом дереве, обвешанном засохшими плетями прошлогоднего хмеля и дикого винограда — оттуда было удобно стрелять по идущим на дороге.       Устроившись на выбранном месте, он стал дожидаться своей первой жертвы, но ждать пришлось долго. Очень. Неудобно, в неподвижной позе, чтобы не выдать себя он просидел почти до четырех часов вечера.       Троих людей он увидел где-то около полудня — они шли в сторону реки, нагруженные, с огромными рюкзаками и в странных, похожих на костюмы химзащиты, комбезах. Двое в зелёных, с респираторами на лицах, третий — в ядовито-оранжевом, с замкнутой системой дыхания и плексигласовым выпуклым забралом в гермошлеме. Как первый советский космонавт, ей-богу.       Пэр наблюдал за ними из своего укрытия, подмечал, как идут: «зеленые» более свободно и уверенно, держа наготове автоматы, «оранжевый» — боязливо, опасливо, поводя перед собой какой-то коробочкой с проводами, то и дело останавливаясь и приседая то там-то сям на дороге, будто что-то измерял или рассматривал.       Он подумал, что этот оранжевый какой-то учёный или ещё черт пойми какая шишка в Зоне, а двое зелёных — его охрана и потому стрелять не стал. Они — не кабаны, которые разбегутся в стороны от выстрела. Чтобы сунуться к ним за добычей и уйти живым — нужно уложить их всех разом. Но он не хотел этого делать. Он не разрешал себе на охоте брать добычи больше, чем было необходимо для жизни, а в этом случае уже получалась не охота вовсе, а какая-то бойня.       Когда трое ходоков скрылись из виду, немного сменил положение тела, давая отдохнуть уставшим ногам, прикусил губу. Мог же выстрелить. Патронов бы хватило на всех троих, и, забери он их вещи — были бы и ещё патроны, и лекарства, и снаряга. Черт. Подвернется ли теперь ещё кто-то?       Подвернулся, но тоже не скоро. До появления новой жертвы он три часа провел во все той же неподвижности и странных мыслях. Давно они вертелись в голове нечеткими тенями, а сейчас вдруг как-то неожиданно быстро оформились в связный текст. Если подумать — люди — те же звери, только видоизмененные жизнью в обществе. А здесь, в Зоне, это воздействие спадало, искажалось или принимало противоположный вектор и все то звериное, безумное начинало вылазить наружу и брало верх над здравым рассудком. Он сам ощущал это на себе: на охоте, мародерствуя по домам, выслеживая гадких мутантов возле дома, идя сюда, на место, где находится сейчас. Чувствовал, как что-то дремучее и сильное поднимается в нем, задвигает привычное сознание подальше и дает команды действовать совсем не так, как поступил бы он в обычной жизни.       Иногда казалось, что он откровенно сходит с ума. Просыпаясь по ночам в немой истерике, он готов был драться на стены: раз за разом повторялся сон, в котором он видел себя беспомощным, висящим на плечах психа, тащившего его на корм кровососу. Понимал безвыходность своего положения, понимал, что с ним будет дальше, но не мог даже пошевелится, не мог крикнуть. Иногда успевал увидеть и ощутить, как падает в темноту подземелья, где ждёт его оголодавшая, раненая тварь, и только тогда посыпался с задушенным хрипом вместо крика. Вскакивал с места, метался по убежищу, не зная, куда себя деть, шарахался темных углов, выл как зверь, хватал арматурину и кидался на малейшее движение или шорох в убежище.       Нет здесь нормальных людей. Зона дала ему понять это с самого начала, когда первые встречные из них попытались перерезать ему глотку за снаряжение. Нет здесь нормальных, и он тоже ненормален. Да и не может таким быть, если хочет выжить.       Человек появился неожиданно: не-то Пэр слишком ушел в себя, не-то просто подошел очень тихо. Буквально возник из неоткуда в поле зрения. Одетый в длинный, прорезиненный плащ с капюшоном, в руках он держал автомат, внимательно поглядывал по сторонам и двигался очень плавно, будто шел по льду. Пэр приник к автомату, прицеливаясь ему в голову.        Человек, видимо, не думая, что за ним наблюдает его смерть, все так же шел вперёд, поглядывал время от времени на что- то, закреплённое на руке, глядел по сторонам. Ещё два метра пройденной дороги — и он стал виден, как на ладони. Хороший момент для выстрела — ни деревья, ни ветки, не преграждают путь, не закрывают жертву от охотника. Пэр замер, выдохнул, останавливая дыхание, положил палец на спуск, и, когда человек очередной раз отвернулся в противоположную от него сторону, безвольно уронил руки.        Закусил губу — сильно, чуть не до крови, зажмурился, уткнулся лбом в мерзлую ветку, на которой полулежал с самого утра — не мог выстрелить.       В бою, защищаясь, чувствовал, что сможет, да и, видимо, делал уже, а так — по-крысиному из засады, в затылок, не ради победы, не ради мести или защиты — не мог. Понимал, что нажива уходит, понимал, что ему самому хуже будет, если не сможет достать медикаментов, но не мог пересилить что-то ещё в себе. Как не мог заставить себя есть пропавшее и гадить там, где спит, так и теперь не мог выстрелить. Физически ощущал гадкую тошноту под горлом и не мог заставить себя нажать на спуск.       Какая-то часть его вопила — стреляй! Тебя никто здесь не жалел, избитого и обессилевшего. Стреляй, иначе и этот уйдет.       Но момент был упущен. Человек в плаще отошёл уже заметно дальше, фигуру его заслонила разлапистая ветка соседней кривой сосны, и Пэр с тихим стоном почти лег на горизонтально изгибающуюся ветку, на которой висел, прижался к ней щекой.       Все тело его затекло и выстыло на сыром, промозглом ветру, от долгой неподвижности тянуло спину и плечи, сводило ноги, он чувствовал, что дальше держаться на месте уже не может — вот-вот свалится, и проклинал сам себя на чем свет стоял. Столько прождать, промерзнуть и теперь уходить с пустыми руками! Придурок благородный, филантроп херов, тряпка… и так до бесконечности.       «Ты не охотник, ты жертва, которая себя им возомнила, и от того есть еще более никчемная! Осознающий себя жертвой хотя бы будет осторожен и будет бежать, как жертве и подобает, а ты возомнил себя хищником и теперь беспечно сидишь на месте, залепив глаза и уши самомнением. Щенок больной собаки!»       — Пошел к черту! — Все так же прижимаясь лицом к стволу и дико оскалившись, Пэр прошипел это вслух бешеным, срывающимся шепотом. — Я не хочу окончательно звереть!       Его бросило в жар, одеревеневшее тело дернуло к действию, рыча и ругаясь, он стал сползать на землю.       Сидеть дальше смысла не было, он скорее дождется в сумерках очередного кровососа, чем новых людей, да и толку с того, если дождется? Все равно не выстрелит и в этот раз.       Обдирая руки и путаясь в сухих лозах хмеля и винограда он почти спустился, уже возле самой земли неловко оскользнулся на сыром стволе и упал на рефлекторно выставленную руку. Охнул от резкой боли в плече — казалось, в нем что-то треснуло, но тут же вскочил, сгребая с земли автомат и рюкзак. Закинул их себе на другое плечо и быстро, как позволяли аномалии и заросли подлеска, поковылял в сторону своего убежища.       Кое-как выбрался на протоптанную тропу, пошел по ней. Идти в густых сумерках было опасно, но и ночевать в лесу тоже не было возможности. Забраться снова куда-то на дерево он не мог — рука (опять левая, мать ее так) не слушалась и на движение отзывалась сильной болью, к тому же было слишком холодно, а его одежда не была рассчитана на заморозки. Развести костер тоже было проблематично. Несколько дней до этого Зону полоскали дожди и все, что могло отсыреть — отсырело, да и одной рукой много ли сделаешь. С таким раскладом, если он останется на месте, то вряд ли продержится до утра — если не мутанты, так холод и боль его доконают и утром он просто уже не встанет.       В движении было меньше шансов замёрзнуть, хотя больше — убиться в аномалии. В итоге что одно, что другое логически получалось одинаково дерьмовым, и Пэр решил идти. Ощущать аномалии он мог и с поврежденной рукой, к тому же у него теперь был заряженный автомат, и, если даже от тварей отстреляться не сумеет — пулю себе в голову он в крайнем случае пустить сможет.       Стемнело быстро. Небо в прорехах между ветвями было сизо-белым, затянутым тучами. На открытом месте было бы почти светло в такую ночь зимой, но в лесу, пусть и облетевшем, видимость была хреновая. Он старался идти по возможности быстро: и теплее, и дорога к дому быстрее сокращается. Чтобы облегчить боль в руке, он сунул кисть под разгрузку, зафиксировав руку в наиболее удобном положении, пристроил автомат на ремне так, чтобы можно было держать другой рукой. Внимательно прислушивался к окружающим звукам, вглядывался в тени и силуэты, прислушивался к ощущениям. То-тут то-там мелькали среди деревьев зелёными искрами разрывающие аномалии, на дороге в нескольких местах над мерзлой землёй поднимался пар — он обходил такие пятна, понимая, что там раскинулась какая-то термическая дрянь, кое-где его спасала только реакция тела. В последний момент становилось невозможно вдохнуть и он останавливался за пару шагов до попадания в ловушку, потом, двигаясь предельно осторожно, сворачивал в сторону и отходил.       Чувствуя, что устает быстрее обычного, упрямо шел дальше. Старался не думать о том, что с его рукой, старался загнать подальше мысль о том, что он мог себе чего-то сломать, и с таким делом ему без нормальной медпомощи ничего хорошего не светит, больше прислушивался и приглядывался, сосредотачивал все внимание на действительности вокруг и старался беречь силы. Вошёл в определенный ритм, когда дыхание совпадало с шагами, и держался его, чтобы не сбавлять скорости, и слушал-слушал…       Чернобыльский лес жил своей жизнью. Где-то кричали ночные птицы и еще черт пойми кто, иногда налетал ветер, стучал обмерзшими ветками деревьев, сыпал на голову щепки и всякий мусор. Время от времени в глубине зарослей подлеска что-то трещало — тогда он ускорял шаг, стараясь убраться с виду быстрее. Дорожка под ногами то становилась шире, то совсем пропадала, и он какое-то время петлял между деревьев.       Так прошло около двух часов. Он вышел на окраину перелеска глубокой ночью, дальше идти нужно было через холмы — там светлее и чище, но идти уже не хотелось. Все сильнее становилось желание сесть, передохнуть на каком-то бревне, или хоть на рюкзаке, но он гнал его от себя. Знал, что если остановится — потом не встанет, и все равно медлил. Не хотел выходить из лесу — в нем оказалось относительно безопасно и за счёт деревьев было не так ветрено.       Но его выгнали. Что-то быстрое, очень юркое и довольно большое прошмыгнуло за спиной через дорогу, следом послышался треск веток — за первым двигался кто-то второй. Судя по звукам более тяжёлый и неповоротливый, храпящий. Пэр сразу вспомнил кровососов и почти побежал, подстегнутый желанием убраться подальше и укрыться за первым же холмом. Если первая шустрая жертва убежала, то тот второй, тяжёлый, вполне может переключиться на него.       И он-таки переключился. Через минут двадцать ходьбы, когда Пэр выбрался на грунтовку, ведущую от леса до фабрики, кто-то увязался за ним. Или даже скорее проявил себя. Затрусил следом за полосой кустов вдоль дороги, нагонял, но на вид не показывался.       Пэр хотел дать очередь в его сторону, но пожалел патронов и подумал, что на звуки могут ещё любопытные пожаловать, потому, когда подвернулась возможность, свернул с дороги и двинулся на юго-запад. Через степь ночью было идти тяжело — холмы, кочки, бурьяны и мелкие кусты путались под ногами. Можно было потерять приметные ориентиры и заблудиться, влететь в аномалию или кротовую нору, наткнуться на выводок собак в яме — да что угодно, но оставаться на дороге под присмотром непонятной твари, а потом идти мимо фабрики, где жило то жуткое существо, подчиняющее себе волю других, было ещё страшнее.       Он шел всю ночь не останавливаясь. Чем ближе был рассвет, тем больше холодало, тем ниже становилась его скорость движения. Усталость и боль забирали силы, он шел уже на одном упрямстве. Его колотило от холода, из-за дрожи напрягались спина и плечи и покалеченное сводило так, что темнело в глазах. Он останавливался в такие моменты и долго переводил дыхание — давно сбился со своего ритма и теперь просто старался не упасть и не влететь ни во что.       Когда стало светать и на горизонте в темноте прорезалась красная полоса солнечного света — он наконец увидел знакомые ориентиры, говорившие о приближении к дому. Два покосившихся в одну сторону сухих дерева, потом узкий глиняный овраг, потом — край заросшего поля, а ещё через полчаса ходьбы — уже совсем родную насыпь над бомбоубежищем.       Это придало сил. Он пошел быстрее, но оказавшись у двери — долго не мог попасть внутрь. Колесо замка на ней замёрзло и он едва смог открыть его одной рукой.       Ввалившись внутрь, он опять заперся, доковылял до буржуйки и рухнул рядом с ней, прижимаясь к ещё теплому железному боку бочки. Внутри ещё тлели в золе угли от толстого, плотного бревна, которое он сунул туда, выходя из дома.       Дрожа всем телом и бррмоча что-то невнятное, он расстегнул на себе куртку, повернулся так, чтобы скорее ощутить тепло, задел поврежденную руку и протяжно застонал. Больно, черти бы его все взяли, и от холода все чувствуется ещё хуже. Нужно раздеться, скинуть рюкзак и ботинки, нужно растопить печь снова, завернуться в одеяло и лечь. Тогда станет легче.       Сделав над собой усилие, он завозился. Высвободил из рукавов куртки сначала здоровую руку, затем очень аккуратно — поврежденную. Очень сильно болело плечо. Поднять или вытянуть вперед руку было невозможно, но все, что ниже локтя, работало вполне нормально. Он осторожно потрогал плечо от шеи и до края, понял, что оно держится как-то неестественно и несимметрично — похоже, что вывихнул во момент падения.       От этой мысли его пробрало ознобом — с одной стороны вывих — не перелом, не так страшно, но с другой…вправлять ему это все придется самостоятельно. В армии им объясняли, как это можно проделать, если нет никого рядом в помощь, но на практике ему ни разу не доводилось пробовать, как оно. Понятно, что больно до потери пульса.       Предчувствуя это, Пэр простонал длинное ругательство. Потом тяжело поднялся с пола, придерживая поврежденную руку, побрел в угол, где лежали сухие дрова для растопки, стал переносить по несколько чурок к печке. Хоть и нельзя было тянуть с рукой, если вывих, иначе вообще вправить не получится, но валяться на холодном полу в холодном убежище ему не хотелось. И так промерз до стука зубами.       На растопку печи ушло где-то с полчаса, потом он поставил на край бочки консервную банку с водой, а сам пошел к полке, где хранил сушеные травы.       Вместо факелов на стене у него теперь висели в проволочных корзинах два ярко светящихся артефакта, день и ночь дававших достаточно света. Он поставил один из них на полку, стал копаться в мешках и свертках бумаги.       Ворча себе под нос очередные ругательства уже на двух языках, стал искать кулёк с маковыми коробочками. Он нашел их уже поздней осенью в заброшенной деревне, в одном из дворов, где селились уродливые карлики. Получил несколько раз по голове камнями и досками, пока их собирал, но не ушел, пока не оборвал все, что были там. Штук двенадцать — не больше, пустые, без семян, они все равно ещё могли сгодиться. На большой земле за ними охотились любители дури, но здесь отвар из этих коробочек мог хоть в какой-то степени заменить ему обезболивающее.       Он бросил в воду в банке четыре коробочки и оставил закипать, сам пошел к ящичной койке, выудил из-за нее кусок толстой веревки. От усталости гудели ноги и кружилась голова, от боли уже начинало мутить и он чуть не рухнул, когда разогнулся от койки — в глазах резко потемнело, но поймал равновесие и побрел к стене у выхода. Там от потолка до пола тянулась довольно прочная труба, из которой в нескольких местах выходили провода, тянущиеся по стенам. Нужно было протянуть верёвку за нею, а потом завязать все петлей у себя на запястье. Только сначала дождаться, пока настоится его очередной сатанинский чай.       На это ушло ещё минут десять — Пэр боролся с накатывающей сонливостью и жестоким желанием лечь на койку и завернуться в теплое одеяло, потом, вспомнив о чае, всполошился, подошёл, осторожно снял банку с печи и перелил ее мутноватое содержимое в железную кружку. Там быстрее остынет.       Поглядывая на нее осоловелыми глазами, он вяло думал, а что, если эти коробочки безнадёжно испорчены и отвар не даст нужного эффекта? Тогда как? Наживую? Сможет он? Если нет, то что?       Ничего хорошего. Может остаться без руки. Значит, должен любыми силами.       Но, а если это не вывих? Если он все-таки сломал себе что-то? Ключицу как вариант?       Нужно было осмотреть себя, а то дергаясь в случае перелома он мог ещё больше себе навредить.       Вылезла очередная цель. Пришлось долго повозиться, чтобы снять с себя свитер и рубашку. Оставшись в одной майке, он осторожно ощупал опухшее плечо. В нем спереди, ниже ключицы была вмятина, сзади наоборот оно неестественным образом выдавалось вперед и вверх.       — Нье смертельно… Дэто нье смертельно. — Пробормотал он зачем-то по-русски. На душе отлегло, но он все равно ощупал ключицу и руку ниже, до локтя — там все было нормально. Только после этого выпил половину отвара из коробочек — на вкус он оказался почти никаким и отдавал пылью, — перебрался обратно к трубе.       Там бросил на пол свою куртку — непонятно, как долго ему придется лежать, пока отвар наберёт силу, да и наберёт ли, лег сам. Пристроился, умостился так, чтобы потом было легче тянуть руку, хотел было ещё немного подождать, пока чай подействует, но передумал. Вдруг он не сможет тогда адекватно соображать?       Сел. Действуя одной рукой и зубами, завязал верёвку вокруг трубы петлёй, взялся за один ее край и лег обратно, стал ждать.       Долго ничего не происходило и ничего, кроме ужасной сонливости он не ощущал. Затем незаметно пришло странное онемение — все тело сделалось будто чужим, он мог двигаться, но чувствовал все сильно приглушённо. В голове ничего не изменилось — все тот же мутный туман усталости склеивал мысли и веки. Он в какой-то момент поддался ему, закрыл глаза и тут же с огромной скоростью стал куда-то проваливаться.       От ощущения падения вздрогнул, испуганно открыл глаза и завертел головой, оглядываясь — ничего не изменилось. Он был на месте, в убежище, лежал все так же на полу, на куртке, в левой руке был зажат край верёвочной петли, привязанной к трубе.       Вспомнил, что собирался сделать. Снова сел — голова закружилась как у пьяного, стал наматывать на поврежденную руку верёвку — чтобы уже точно не выпустить. Потом лег, завозился, отодвигаясь в сторону так, чтобы рука в итоге оказалась под прямым углом к телу — было больно, но не слишком. Намного слабее, чем было, когда он только ввалился в убежище. Не-то отвар подействовал, не-то он немного согрелся и окоченевшие на холоде мышцы расслабились — он не понимал.       Умостившись, он упёрся ногами в пол и, как мог, плавно и сильно потянул все тело вправо, вытягивая поврежденную руку. Закусил губу, задержал дыхание, вытягиваясь сильнее и сильнее.       Резкой боли не было — похоже, маковые коробочки все же не потеряли своей силы, только в глазах чего-то стало быстро темнеть и все тело вдруг как-то ослабело, обмякло. Он вяло потянулся ещё, сморгнул щипление в глазах, а когда открыл их снова — ощутил, что руки-ноги у него покалывают, как если бы он отлежал себе их, и понял, что замёрз. Пока валялся без сознания, дрова в печке прогорели и в убежище стало холодать.       Ворчливо выругался, поерзал на месте, оглядываясь. Так и есть, оранжевых отсветов на полу возле бочки не было, но щели между дверцей и самой бочкой ещё светились темно-красным. Если сейчас встать и подбросить дров — они ещё разгорятся.       Полежав ещё какое-то время, понял, что нет времени этим заниматься, нужно снова пробовать и завис. Мысли шевелились невыносимо медленно, как мошки в вязком сиропе, он засыпал.       Еще чуть погодя пришла мысль, что у него не так много времени — нужно доделать начатое, пока действует маковый чай. Если он сейчас не сделает все сам — никто здесь не окажет ему нормальной медпомощи, никто не возьмётся его оперировать, чтобы вправить руку. Чем дольше он тянет, тем сильнее отекает плечо, тем труднее будет его вправить, а через сутки и больше после травмы это будет вообще невозможно без оперативного вмешательства.       Эта мысль разбудила. Он вздрогнул, заерзал, меняя положение, попытался повернуть руку по оси — не вышло, тогда, закусив губу, снова потянулся в сторону. Тяжело. Плечо как из мерзлой резины, не поддается, а если тянуть сильнее — сознание начинает ускользать. Поняв это, со стонущим выдохом он расслабился, с силой треснул здоровой рукой по полу, раз, другой, третий силясь перетерпеть боль.       В какой-то момент в одурманенные мозги вломилось желание дернуться сильнее, рывком — он огромным усилием подавил его. Нельзя, так можно только окончательно разорвать связки.       — Нннн!       Немного передохнув, снова потянулся вбок — сильно, до темноты перед глазами, до дрожи в упирающихся в пол ногах. Схватился другой рукой за край куртки под собой, ещё потянулся.       Ничего.       — Вставай на место, черти б тебя взяли! — Зашипел, кривя дрожащие губы, заругался, но в итоге только снова на несколько минут выпал из реальности.       Очнувшись, ещё какое-то время пролежал, охваченный мрачной безысходностью. Видимо, за время, пока он добирался домой, ткани отекли так, что теперь он сам не сможет ничего сделать.       Оглушенный этой мыслью, он лежал довольно долго, пока не понял, что в голове становится как-то светлее. Тяжёлое отупение, тормозившее все мысли, отступало, тело становилось будто теплее и проходило ощущение, что оно не его.       Кончается действие чая.       Отчетливая, понятная мысль обожгла его как хорошая пощёчина. Он вспомнил свои предыдущие мысли, заерзал, снова упираясь ногами в пол.        У него нет выбора. Только он сам может себе помочь.       — Всеотец… дай сил! — Прошипел сквозь стиснутые зубы, и с резко, не выдержав, рванулся в сторону. Вскрикнул от боли, пронзивший всю руку до кончиков пальцев, всхлипнул, дёрнул другой рукой, пытаясь за что-то схватиться — все вдруг потемнело, стало проваливаться. Удержался. Не отключился, дернулся, с ужасом догадываясь, что навредил себе ещё больше, но приподнявшись, понял, что левая рука снова двигается свободно и болит во много раз меньше.       Стон облегчения вырвался непроизвольно. Повалившись обратно на спину, он засмеялся, дрожа всем телом и стуча кулаком по полу.       — Какой херне здесь только не научишься… — Пробормотал, переводя дыхание. — И чего только не попробуешь.       Затем, развернулся на бок, хотел было снять верёвку с руки, но не смог. Неудачная охота, тяжёлый переход, боль и маковый чай вымотали его в ноль, ему хватило сил только завернуться в свой куртяк, после чего он провалился в неестественно-глубокий, крепкий сон.       Он всегда видел сны. Страшные, смутные, тревожные или непонятные, они каждый раз приходили, когда он засыпал более-менее нормально. Если только совсем выбивался из сил — их не было и он отключался в темноту. В этот раз должно было быть так же, но что-то пошло не так и он видел сны.       Яркие, живые, как картинки вчерашнего дня: большой красный дом возле живописного леса, пожилую женщину, что колдовала на большой кухне над какими-то изощрёнными блюдами, девушку… Все ту же, яркую, красивую… его. Она целовала его. Горячо, настойчиво, ласкала, гладила по щеками, плечам и груди, смотрела на него, а он — на нее, смотрел, вглядывался, целовал сам. Жадно, с удовольствием, с полудиким желанием владеть, ревностно защищать, как самое дорогое в жизни, и почти родительской нежностью.       — Лота… — Так мало сил, чтобы выдохнуть ее имя. Так много эмоций, а слов не подобрать сразу и не произнести. Голос не подчиняется.       Она снова и снова тянулась к нему, целовала, обнимая за плечи и шею, прижималась к нему горячим телом и он растворялся в ней и проваливался опять во что-то темное.        А потом они уже где-то в лесу, в походе, согревали друг друга в одном спальнике, ели горячий густой суп из котелка на заре, а дальше — он помогал ей взобраться на гору и они с высоты долго глядели на лес вокруг и реку вдали. Девушка ворковала ему на ухо что-то на финском, он улыбался, смотрел то на нее, озолоченную светом восходящего солнца, то на удивительный пейзаж вокруг. В светлеющем глубоком небе далеко летели птицы, он следил за ним взглядом и, казалось, их мерное, слаженное движение утягивало его за собой. Вдаль.       И Лота терялась, отпускала его руки, он с тревогой отпускал ее, но не успев испугаться, оказывался на новом месте. В лесу, с громадным бородатым парнягой — они ругались на чем свет стоит, вываливались в снегу, пыхтели, отодвигая с узкой дороги огромные половины распиленного дерева, рухнувшего после бури. Потом грелись в машине, ели бутерброды с мясом и горячим чаем, ехали куда-то… наверное, в студию.        Там, ещё с двоими парнями, они играют, смеются, он поет, сбивается, ругается и тоже смеется, а потом вдруг оказывается на сцене. В ярком, ядовитом свете прожекторов на переднем краю у микрофона. Выкрикивает злые строчки песни, смотрит в зал и будто видит себя со стороны — с горящими, фанатичными глазами и жутким выражением лица, и тут же чувствует собственную оторопь. Скованность перед неуёмной энергией, исходящей от людей и захлестывающей так, что вот-вот захлебнется. Перед множеством взглядов, направленных на него, перед безумными воплями. Смотрит, выглядывает, ищет сам глазами и находит — Лота стоит слева в первом ряду и смотрит на него вместе со всеми, ловит его взгляд…       Нет…нет же! Она не ходила на их выступления. Никогда. Знала, что это больше смутит его, чем поддержит, потому не ходила. И Йонас играл на басу, а не Матиас… Он барабанщик, наоборот все!       Что?..       - Вспомнишь. Потом. - Прогудел чей-то грубый голос.       Пэр успел оглянуться вокруг, но не успел увидеть — окружающее размылось цветными разводами и залилось чернотой, музыка растянулась и смазалась в монотонный гул, вокруг все заходило ходуном и он проснулся.       Открыл глаза, не понимая спросонья где он, и что происходит, ощутил дикую вибрацию земли под собой.       Землетрясение!       Ужаленный этой мыслью, попытался вскочить — не смог, рука была привязана крепкой веревкой к трубе. Дернулся развязать, завозился, но не успел — выброс на улице долбанул в полную силу. Коротко ахнув, он ткнулся головой в с стену, неловко скособочился и затих.       Очухался когда — сам не понял.Чуть глубже вздохнул и открыл глаза, огляделся — все так же привязанный к трубе, он лежал на боку. Во рту был привкус крови, язык с краю у кончика болел, тело ныло.       Этот набор ощущений вернул его в реальность происходящего. Он вспомнил где он, и что с ним было, понял, что случилось.       Очередной выброс. Убежище, холодный пол, и ощущение, что тебя изрядно избили — уже привычно.       Лота и теплый дом, лес, гора, река, студия и даже неловкость сцены были только во сне.       От этой мысли стало горько и тошно. Накатила злость.       Чертово зелье, ну его к лешему! Чтобы он ещё раз пил такое? Да ни за что! Да, он не рехнулся от боли, пока вправлял себе руку, но от таких снов, как эта дрянь наводила, в душе сделалось как в воспалившейся ране, которую сверху ещё расковыряли.       Казалось, что-то нещадно саднит внутри, но где — не понятно. Наверное, в мозгах, постепенно разлагающихся от такой жизни.       Очередной раз выругавшись, он пошевелился, понял, что вполне в состоянии встать, уселся, сердито сопя, стал отвязывать себя от трубы.       «Надо кончать к херам с этим траволечением. А то совсем башню снесет» — подумал зло и раздражённо, пошатнувшись, поднялся на ноги, побрел к печи, разводить огонь заново.       В убежище была холодина.