Мармарисская волшебница Химоко

      Вечер над Пасаргадами отцвел всеми оттенками персикового лепестка, и сады покинутой властелином столицы погрузились в звездную ночь. Небо мерцало, словно пустынный песок под луной – каждая крупица света вспыхивала ледяным кремнем. Созвездия гнались друг за другом вдоль укутавшейся голубоватым туманом реки: Млечный Путь рокочущим духом загросской грозы катился по алмазному своду, разделяя прошлое и будущее, случившееся и лишь задуманное.       Уппулу сжал губы и легонько опустил голову, когда его с воинами остановил посланец из Парсы – невесомая, тонкая, как прибрежное деревце, фигурка на сверкающем, будто гранит, жеребце. Лицо гонца было скрыто за платком, чье шитье отсвечивало серебром в свете звезд. Лишь глаза, широкие, светлые, словно топазы в обрамлении углистых теней, сверкнули – и раздался молодой голос:       – От царя царей, Ахеменида, я везу эту печать. – Мгновение, и тонкая рука вытащила из-за пояса цилиндр лунно-желтого камня, покрытый клинописными надписями.       Уппулу принял дар, и, отпустив поводья, позволил коню описать задумчивый, оценивающий потенциального соперника круг. Звезды заиграли на тонких гранях царского повеления, и глаза читающего сощурились. Затем открылись во всю силу век. Огонек холодного торжества сверкнул в них.       – Мы прибыли из мидийской сатрапии, через Сузы, – прошептал Уппулу. И возвысил голос: – Неужто вести опередили нас? Казалось, что мы обгоняем ветер.       Посланец не ответил, лишь перебрал пальцами вожжи своего скакуна. Одна рука у него темнела сокольничьей перчаткой, другая была холодна, как лед – а на пальце, словно отражение солнца на снежной вершине, горел золотой перстень. Глаза вновь замерцали из глубокой тени – на этот раз в них отразилось то предвкушающее, голубовато-белое безумие, что овладело сейчас Уппулу.       – Действуйте, если хотите, – сказал гонец. – Если желаете послужить царю царей. Если верите, что это действительно необходимо.       – Более чем. – Натянув поводья, украшенные золотыми подвесками, Уппулу неспешно поехал прочь.       За ним потянулись другие всадники – Кинаа, Путайа. Аромат гранатовых соцветий плыл в ночном воздухе. Мгновенный шорох, взмах антрацитовых пластинок, тонких, прозрачней газа – и что-то пролетело в ночи, рассыпаясь сверчковым трепетом. Уппулу обернулся лишь для того, чтобы увидеть: посланец не отставал. Лоснящийся жеребец перебирал ногами вальяжно, лениво, а крошечная фигурка застыла на его спине, словно стеклянная. Такой тонкой нитью был шит его плащ, что казалось, волокно ловит мерцание ночи; серебряные украшения расчерчивали ткань, как созвездия на астрономической карте. На пальце в перчатке сидел, волнуясь крыльями, огромнейший махаон – неспящий поэт-безумец.       – Я засвидетельствую деяния. – Этот голос, подумал Уппулу, мог принадлежать как очень молодому юноше, так и чуть хрипловатой девушке. Тем более, что акцент посланца был ему странен. Шевельнув пальцем, незнакомец согнал прочь махаона, и добавил колючую, излишнюю, клинописную формулу: – Во имя царя царей.       Вздохнув, Уппулу придержал коня, давая посланцу время поравняться с ним.       – Мы преследуем лжицу. Колдунью. – Он прикоснулся к печати, перекочевавшей за его синий пояс. – Но об этом вы предупреждены. Повелитель желает, чтобы мы отправили ее в Парсу?       – Сначала скажите, что вам известно.       Они ехали по широкой улице, почти бесцветной – Пасаргады спали, и огни переливались хрусткими, бумажными силуэтами лишь в редких окнах. Периодически проплывали по переулкам и площадям вереницы оранжевых светлячков: стражи да запоздалые путники, любовники и согбенные льняные тени. Их было немного. Город молчал; слышалось только, как вздыхают цветущие деревья в синих, словно море, садах.       Гнев Уппулу тоже был синим. Приоткрыв спекшиеся губы, он начал рассказ:       – Колдунья – а может быть, ловкая фокусница – гречанка из Карии. Гетера, говорят про нее. – Его сердце сжалось от ярости. – Два года назад прибыла из Фискоса в Вавилон. Оттуда отправилась в Мидию. Очаровала, обокрала сатрапа. Царю царей это неизвестно, или я зря трачу свое дыхание?       – Кто она для тебя, вавилонянин?       Уппулу осекся и посмотрел на гонца. Должно быть, в Парсах времени зря не теряли, и величали должностями и вправду достойных. Холодная длань с золотым перстнем, словно выточенная из хрупкого алебастра, оказалась сильна. Он вполне мог поверить: молодым голосом с ним сейчас говорил сам царь царей. В нем чувствовалось властное безразличие повелителя, но в то же время... Уппулу прикусил внутреннюю сторону губы. Рука сама сжалась на рукоятке клинка.       – Я хочу увидеть ее. Посмотреть в глаза той, кто заставила нас гнаться по столь длинному следу. Мы потратили год жизни на поиски в Экбатане. Год! Долги тянутся за ней из самой Вавилонии, и один из них принадлежит мне. – Он оглянулся на Кинаа и Путайу. – Нам.       Это было все, что Уппулу мог доверить посланнику-незнакомцу. Но даже своим товарищам вавилонянин не рассказывал главного: как будоражит сердце одно только ее имя, Химоко. И какие картины рисует мятущийся дух, подпитываемый рассказами одураченных лгуньей несчастных – о, этого они на всю жизнь наслушались в Экбатане и Сузах! Сбивчивые слова, подкрепленные глупым, сверкающим взглядом: о солнечных, словно мед, волосах, и египетском профиле, и густо-тонких бровях, и загадочном, круглом личике. О мозаиках из намеков, загадок, шепотков о судьбе. Чудесах, что ждут каждого.       Всадники остановились у начала широкой улицы – одной из центральных и наиболее оживленных в этот полуночный час. Неровный свет гасил звезды. Цветы граната, днем яркие, как огонь, теперь чудились им в каждом язычке пламени, а аромат бередил душу.       – Кинаа нашел: вот, где она остановилась. – Уппулу взглянул исподлобья на большой, украшенный богатым орнаментом дом, несомненно, принадлежавший местному вельможе – быть может, дальнему родственнику царя царей. Колдунье не впервой было оскорблять ложью и фокусами членов великой династии: мидийский сатрап был тому подтверждением.       Мужчины переглянулись, а затем взгляды вавилонян и Путайи сосредоточились на посланце.       – Ты лишь очи и глас Ахеменидов? Или сегодня нас благословит царский меч? Пойдешь ли ты с нами?       После долгого молчания был ответ:       – Я засвидетельствую все лично. Однако, здесь мечи не понадобятся.       – Увидим.       Они разъехались в стороны, осматривая особняк придирчивыми, усталыми взглядами.       – Кинаа, на тебе черный ход. Путайа, следи за окнами. – Уппулу проверил, легко ли выходит из ножен клинок с рукояткой из слоновой кости. – Посланец, зайдешь ли ты со мной в это жилище?       Того, кому полностью не доверяешь, лучше держать поближе. «Зрячие очи найдутся не только у царя царей», – сощурился Уппулу. Гонец же кивнул – как-то странно, будто прочел мысли вавилонянина.       – Вперед. Нашу победу озарит рассвет.

***

      Над испанским Кадисом занималась заря: лучи восходящего солнца окрасили сначала высокие шпили цитадели де ла Канделария, прошлись по зубчатым коронам ее башен, по поросшим мхом стенам, и, петляя меж бойниц, спустились к беззвучному, холодному с ночи морю. В воде, темной, зеленой, будто добытый из-под земли малахит, заиграли сдержанно-зеркальные блики. Рябь пошла по заливу – и вдруг светило вынырнуло из-за покрытых туманной вуалью холмов, и город залило чистым, как слеза, светом. Небо еще долго собиралось хранить таинственный, словно шепот гадалки, цветочный оттенок, но обещание безграничной, обжигающе-ледяной синевы уже тлело в нем. Краски возвращались в мир, и тот встряхивался, где ошарашенно мотая головой, а где – степенно, с философской размеренностью вступая в волшебный шатер нового дня.       Свет разлился над благоухающими, как алойное дерево, улицами квартала помадчиков – аллеи здесь и вправду напоминали разлапистую, лабиринтную крону. Лучи позолотили выставленные на подоконниках душнички, готовые для заправки. Сверкнули по безлюдным площадям, пристаням – на волнах залива поскрипывали пришвартованные каравеллы.       Бриз заиграл в нежно-фиолетовых листьях, церазейскими лентами струящимися с балконов, из выставленных для декорации кадок. И, наконец, зашелестел, размышляя, вздыхая томливо, миллионом лиловых соцветий, украшавших двухэтажную виллу на Калле-Пендиенте. Ставни цвета морской волны были приоткрыты. У арок обоих дверей толпились, стараясь не шуметь, вооруженные люди в морионах и панцирях...       – Посмотрите! – Алехандро, прикусив губу, повел рукою в перчатке, вынося приговор пылающим на солнце метелкам сирени. – Такой цвет в июле? Это ненормально! Vamos!       К ручке поспешно примотали бечевкой жестяную петарду. Фитиль взметнулся, зашипел, как змея. Пахнуло дымом. Офицер приоткрыл рот и напрягся, не смея зажимать ушей – не перед своими людьми.       Бах! Створка качнулась на петлях, и солдаты повалили в дом, молчаливые и сосредоточенные. Алехандро же замер, едва высвободив ногу из стремени: слюдяные оконца на втором этаже дрогнули от взрыва, распахнулись – и из них повалили... бабочки. Тысячи, тысячи, махаоны, зеринтии, хараксы, тонкие и узорчатые, как мавританское стекло!       Едва слышно обратившись к Господу, офицер соскочил на брусчатку. Эспада беззвучно выскользнула из украшенных позолотой ножен, ее лезвия сверкнули на солнце. Алехандро сжал в левой руке пистоль, взвел курок. И скрепя сердце поспешил вслед за своими солдатами в логово ведьмы.       Химоко из Мармариса. Так ее звали, и имя это произносили с ненавистью в Мадриде, Толедо, Севилье. Одураченные, испуганные члены августейшей семьи, инквизиторы, офицеры высокого ранга... Алехандро не помнил, когда еще из-за одной фокусницы взнуздали бы всю Андалусию. «По крайней мере, теперь все закончится. – Капитан сделал шаг в прихожую, за которой открывался гулкий, беленый известью коридор. – Здесь, на краю Старого Света...»       Воздух задрожал от разъяренных возгласов солдатни. Облизнув пересохшие губы, офицер поторопился подняться по лестнице на второй этаж. Будь он испуганной, загнанной в угол девушкой, то не стал бы встречать подобную делегацию в просторной гостиной.       Сердце сдавило от легкой, непрошеной жалости. Нужно было быть быстрым. Увести сеньориту – а о ее хрупкой, янтарно-мраморной красоте по Андалусии ходили легенды – и оставить солдат собирать вещи под присмотром младшего офицера! Однако, даже самым простым планам не суждено было сбыться...       – Нет!       Алехандро ворвался в спальню, совмещенную с кабинетом, лишь затем, чтобы увидеть в ней беспорядок и растерянно озиравшихся кирасиров.       – Ее нет, сеньор!       Капитан впился зубами в губу. Сердце вспорхнуло в его груди и отчаянно застучало.       – Я это и так вижу! Найдите! Немедленно!       – Есть!       Покачав головой, мужчина опустил пистоль, приводя замок в небоевое положение. Вложил эспаду в блестящие ножны. И задумчиво огляделся. Команду, отданную кирасирам, выполнить уже не представлялось возможным... Однако, фасад сохранять было необходимо. К тому же, Химоко явно покидала виллу в отчаянной спешке. С замирающим сердцем Алехандро прошелся по комнате, чувствуя себя опьяненным любовью поклонником, неизвестно какими судьбами пробравшимся в заветнейший будуар.       На лакированной столешнице лежал замысловатый, арабской работы планетник. Прозрачно-сверкающие жемчужины, изображающие сферы вселенной, застыли на золоченых орбитах, словно свершилось невозможное, и земля налетела на ось. Рядом загадочно поблескивали разноцветные гранки – жеоды, агат, халцедон. Гранатовые бусины раскатились по столу, словно ягодки. Алехандро, затаив дыхание, огляделся. На стенах в рамочках были развешены петрефакты: отпечатки витых раковин, чешуйчатых лилий и мокриц размером с ладонь.       Втянув носом воздух, офицер чуть прикрыл глаза. На заморской подставке еще теплились какие-то бурые палочки. Сначала он их принял за фитили, но они просто вставлялись в углубления, выдавленные в черной, переливающейся, как ночной небосвод, глине. Рулоны астрономических карт, колоды с богато украшенными рубашками – и запах. Этот непередаваемый аромат пыльцы, крыльев бабочки, но главное, подсушенного, летнего меда, и ямайкского рома. Поискав глазами, Алехандро нашел нужный шкафчик. Сложно было сказать, что из всего этого принадлежало Химоко, а что – очередному нерадивому покровителю. «Первым делом следует навести справки, – отметил про себя капитан, – чью резиденцию мы сейчас разгромили. Несчастному псу повезло, что его не застали: скажет, что все произошло без его ведома, и открестится от любой связи с бегуньей!»       Его сердце вдруг сжалось от неожиданной ярости. «Кого бы она ни одурачила, – все же додумал он мысль, – у него, или же у самой сеньориты, хорошие связи... и вкус». Ямайкского рома он не видел с тех пор, как остров перешел к Англии.       Раздумывая так, Алехандро прошелся по кабинету-спальне еще раз. А затем заметил шкатулку. Маленький сундучок без ручек, замка и видимых петель, с покатым, лакированным сводом, изображающим какой-то пейзаж: силуэты деревьев на фоне коньячно-коричневого, мягко светящегося растительным теплом солнца в дымке. Офицер протянул руку в перчатке и отворил крышечку.       Петли у шкатулки все-таки были, просто хорошо замаскированные. Внутри же, на подстилке из синего бархата, лежал золотой перстень. И он выглядел старым. Очень старым. И смутно знакомым.       Алехандро еще сильнее поджал губу. Слабый привкус крови отрезвил на мгновение. Привел его в чувство. Мужчина поднял украшение, и...       «Уппулу». – Он не знал, что значило это слово, но оно показалось ему подходящим, а затем осознание окатило его соленой волной, и капитан рванулся прочь из комнаты, срывая глотку:       – Никому не двигаться! Она здесь, она еще здесь, притворщица, колдунья, обманщица... – Его голос с каждым словом терял силу, пока не превратился в отчаянный, бессильный шепот: – Она пришла сюда с нами, пришла в свой дом поглядеть...       Ни Кинаа, ни Путайа не поняли, да и он сам сообразил не сразу. Почему посланец Ахеменидов, прибывший из Парсы, оказался на лоснящемся, свежем коне. Почему скрывал лицо и говорил таким голосом. Почему не отвечал на вопросы, а сам вызнавал, кто для Уппулу эта гречанка, эта гетера из карийского Фискоса!..       Алехандро привалился плечом к белоснежной стене, содрогаясь от подавленных, безумных рыданий. Ноздри щекотало, будто в них собиралась липкая кровь. Под камзолом было и холодно, и тесно, и жарко.       – Я упустил ее. – Рассудок медленно возвращался к нему, наполняя сомнениями, путаными объяснениями и желанием отмести, отвлечься, забыть... сон. Игру воображения. Разум еще не до конца вступил в свои права, и Алехандро прошептал, сам ничегошеньки не понимая: – Я упустил ее снова...

***

      Августовский полдень тлел над Москвой, подобно пламени незатушенной свечи у окошка: солнечный свет доносился до земли мягко, рассеиваемый мятущимися, требующими грозы облаками. Золотой диск в небе горел благородно-янтарно, лучи пробивались к раскаленным крышам сквозь щекочущую ноздри, недвижную дымку – такую густую, что издалека ее можно было принять за полотна дождя. Зеленые воды реки струились лениво и плавно. Земля, рассохшаяся и пошедшая шестиугольниками, разогретая подобно наковальне булыжная мостовая – все мечтало о ливне.       Обер-офицер Отдельного корпуса жандармов, Александр Упатов, поднял голову и сощурился под козырьком фуражки, ловя взглядом зыбкий, словно сон, полет крыльев бабочки. Трепетный махаон спиралью воспарил ввысь и скрылся в одном из приоткрытых окон. Стекло блестело на жарком солнце, и за ним, кажется, никого не было – но взгляд прищуренных глаз упорно искал, искал никогда прежде не виденный в реальности силуэт! Тщетно. Мужчина потупился. Горечь сжала сердце под суконным мундиром. Покрепче стиснув зубы, он зашагал к высоким дверям доходного дома.       Москва вокруг Александра была, словно джунгли из заморской страны – освещенные розоватым, обжигающе-рассеянным, вездесущим светом. Воротник врезался в шею. Руки в белых, как выгоревшая парусина, перчатках, отказывались разжиматься. Офицер, дрожа кулаками, ступил на каменную плиту у входа.       Она скрылась здесь, на Тверской-Ямской, он чувствовал это. Вчера пришло донесение, что иностранку видели в Верхних торговых рядах – но сегодняшний визит в номер одной из самых фешенебельных гостиниц Тверской улицы ничего не дал. Аферистку и, по подозрениям, шпионку то ли Оттоманской, то ли Испанской империи, известную под именем Мармарисской Химоко, бездарно, неоправданно упустили за Садовое кольцо. Он, его благородие Александр Упатов, упустил. По ощущениям – как будто бы не впервые...       Мужчина взялся за начищенную латунную ручку. Потянул вниз. Дубовая дверь, похожая на плитку шоколада, приоткрылась с приятным, заботливым звуком. Сапоги жандармского офицера прощелкали по паркету. Александр отмахнулся от растерявшегося швейцара, стиснул пальцами широкие, как буханка хлеба, перила, и заспешил наверх. Лестница была хорошо освещена. Она казалась ему бесконечной. Пахло побелкой и деревом – а также еще чем-то смутным, бередящим воспоминания.       О, он пришел сюда, руководствуясь ими, этими летучими, как алкоголь, чувствами. Пред-чувствиями. И порханием бабочки. Пришел один, потому что прекрасно понимал, что ему не поверят и не позволят. Еще бы, проверять частные квартиры без ордеров, доказательств. Но сейчас у Александра не было с собой револьвера, и саблю он тоже оставил. Потому что смешно было бы идти по следу своих снов, пряча душу за жандармской кокардой.       Сняв фуражку с невыгоревшим пятном в центре околыша, он положил ее на сгиб локтя. Остановился у одной из дверей. Пальцы в белой перчатке наконец-то разжались. Офицер занес руку – и замер, не смея стучать.       Что у него было? Как объяснить свое появление той несчастной экономке, или чудаку-профессору, или кому бы то ни было, кто должен обитать в этой квартире?       Сон. Всего лишь сон, приснившийся накануне сегодняшнего... Иллюзия, картинка, фантастическая, про другую эпоху – но странным образом предсказавшая Александру не только примерное направление развития нелепых событий, но и запечатлевшая в себе все те чувства, которые ему пришлось испытать. Да, он почувствовал все – заранее, за несколько часов до того, как потребовалось. И вышел из гостиничного номера на Тверской совершенно опустошенным, с бескровным лицом и задумчивым взглядом. Спиной Александр ощущал взгляды низших чинов и коллег – сочувственные, торжествующие, прощальные. Таких промахов в Корпусе с рук не спускали.       Поправив серебряный аксельбант напротив сердца, мужчина глубоко вдохнул. А затем несколько раз стукнул согнутыми пальцами в лакрованную поверхность квартирной двери. Она была светлая и блестящая, словно лед, и отражала его лицо: темные волосы, короткие бакенбарды и отчаявшиеся, пронзительно-смотрящие голубые глаза.       Сон... Да, ему приснились персидские Пасаргады. Кадис, Андалусия. А когда он увидел на журнальном столике в гостинице пустую шкатулку, обитую изнутри бархатом, пахучим и синим, как ночь из арабской сказки, его сердце пропустило удар. Вот только вместо перстня – его перстня, семейной реликвии, помещенной в ларец прихотью рассеявшегося, как туман, сна... Вместо него в ларце обнаружилось нечто куда более неожиданное: махаон. Бабочка, расправившая крылья, как только их приласкал солнечный свет, и выпорхнувшая в окно. Терпеливо дождавшаяся Александра на улице. И поманившая его за собой антрацитово-изумрудными взмахами.       Золотое украшение, поспешно снятое с цепочки на шее, лежало зажатым во втором, так и не расслабившемся кулаке. С ним было намного легче. Словно старое, невесть откуда унаследованное и всегда хранившееся в его роду кольцо стало якорем. Островком привычного и реального в мире иллюзий.       Уже выйдя из гостиницы на мостовую Тверской, Александр вспомнил последнее, что явилось ему во время дремоты: силуэт девушки в блестящем окне. Мантилья, кружевная и белая, как свежевыпавший снег, прикреплена к золотым волосам. Тонкие пальцы прижимают закрытый веер к шелковому переднику. И он знал, что это она, она! Но понимал также, что раз фокусница показалась ему, выглядывая на Калле-Пендиенте, то кричать, и приказывать, и посылать людей в дом напротив – бессмысленно. Слишком умна эта беглянка, эта красавица, эта... Химоко! И, ворвавшись силой, они нашли бы то же самое, что и в вилле одураченного сеньора.       Поэтому Александр пришел один. Сняв кокарду с фуражки и оставив помощнику револьвер, саблю. Единственное, что у него было, так это кольцо. Кольцо, и хрупкое представление, что сейчас, следуя за махаоном, нельзя думать; что его прежняя жизнь разрушена; и что куда бы он ни пришел, все будет правильно.       «Как бы не так!» – вздохнул офицер, стуча в дверь еще раз. Сомнения уже обрушились на него отрезвляющей, леденящей волной. Он готов был принести извинения. Готов был развернуться на каблуках и уйти. Хотел уйти!.. Очень. Но расправил плечи, закусил губу – и остался.       На стук так и не отозвались. Ударив по створке сильнее, Александр отступил на шаг: дверь оказалась не заперта, и теперь неожиданно отворилась. На него пахнуло ароматным, прохладным воздухом. Офицер медленно заглянул в, похоже что, пустую квартиру. Коридор был светел, по нему гулял бодрящий сквозняк. Знакомый аромат рома и чего-то невесомого, как пыльца, золотистая пыль, накатил хрустально-рокочущей дугой прибрежной волны.       Он прошел в открывшийся по левую руку проем без дверей.       И увидел ее, Мармарисскую Химоко, у окна с одной распахнутой створкой. Девушка стояла у подоконника, пытаясь поймать бьющуюся о стекло бабочку:       – Ну же, ну! Сюда... Осторожней.       Она была одета в черное платье с блестяще-шафрановой каймой многочисленных, плотных оборок. Талию сжимал расшитый янтарными созвездиями корсет, затянутый сзади вьющимися, букетными лентами. Летучая, как уголь на художественной бумаге, блузка с короткими, летними рукавами – а поверх накидка, светящаяся тем невозможным, императорским пурпуром, каким должна была, наверное, гореть тога Цезаря. Золотой кант сверкал в лучах солнца. Сверкали и прямые, до плеч, пряди беглянки-фокусницы. Она оказалась такой ослепительно-, глубоко-, густо-золотоволосой, что это нельзя было отразить ни в какой ориентировке, никаком словесном портрете. Александр затаил дыхание.       Сверху раздался невесомейший шорох. Подняв глаза, офицер оледенел; сердце замерло у него в груди.       Весь потолок комнаты оказался покрыт дышащими, волнующимися, как шипучее море, разноцветными бабочками. Лимонно-желтые, призрачно-белые и оранжевые. Крапивницы, радужницы, крушинницы... Павлиний глаз, адмиралы и махаоны. Словно в ответ на растерянный взгляд мужчины, все они, как одна, встрепенулись, мгновенно сложив и раскрыв свои крылья.       Звук заставил волшебницу выпрямиться. И посмотреть на Александра вполоборота.       Они встретились глазами, и офицер задержал следующий шаг: Химоко была бледна, ее круглое личико – совсем обескровлено; щеки белели, как солнечные облака над грозой. Такой хрупко-светлой казалась она сейчас, что весь мир вокруг и вправду представился тяжелым, гулким, будто осенний гром, и таким мрачно-серым.       На ее остром носике блеснули дужки золотых очков. Взгляды Александра и беглянки скрестились. Глаза у Химоко смотрели устало и пристально из-за голубых, голубее июльского неба, кругляшей-линз.       Так они вдвоем и застыли, беспомощно рассматривая друг друга. Махаон, присевший было на пальцы, взмахнул опахалами крыльев и присоединился к собратьям на потолке. А молодой офицер с девушкой все стояли: каждый ждал, кто заговорит первым. На сердце у Александра стало холодно, тесно, но при этом так странно-уютно. Разум попытался подсказать: «Ты не ошибся. Насчет сна, бабочки и всего остального». Но ни торжествовать, ни раздумывать об импликациях происходивших событий ему не хотелось.       Химоко повернулась к нему всем телом – и взглянула из-под полуопущенных век то ли насмешливо, то ли умоляюще. А затем сказала, чуть запинаясь:       – Вы верите в судьбу? – Голос у нее был изящный, как золотые колокольчики. Еще Александр заметил, что из-под черного воротника блузки ему подмигивает искристым шитьем синий платочек. А шея у нее удивительно-длинная, тонкая, тепло-мраморная – прямо-таки фрагмент ионической колонны. Девушка между тем продолжила: – Рассчитываете ли, что все происходящее обусловлено причинами, постичь которые в наших силах?       Александр задержал дыхание. Осознание оледенило его: он был так поглощен дорогой и своими сомнениями, так сосредоточен на внеочередности, непостижимости, несправедливости всего происходящего, что совсем не подумал, куда же в итоге придет.       – Я верю в то, что вижу, – наконец отозвался мужчина.       – И что же вы видите?       Она была красива; и он почувствовал вдруг, что давно уже, слишком давно знал это. И что кто-то другой мечтал, таил в сердце и представлял за него эту встречу. Александр посмотрел на Химоко внимательнее. Ее лицо было, как вода, светлым, блескучим – все равно, что глядеть в каскад, обрушивающийся в хрустальный пруд, и пытаться задержать взглядом мгновение, рассмотреть свободно-летучие, напоенные воздухом, просвечиваемые жизнью капли. Пришло воспоминание: ведь он пытался. Когда-то давно, в Пасаргадах, посреди благоуханного сада.       Лицо Химоко было живо, энергично настолько, что одним видом своим, должно быть, могло бы озеленить пустыню. Тончайший, подрагивающий миражом, след душевной болезни отражался в его ярких, но плавных чертах – той болезни, надлома, что сквозит иногда в песнях поэтов; что толкает на костер упрямых мечтателей и лишает сна светлый ум. Александр понял вдруг, что ей страшно из-за него, но в то же время...       – Я бы могла, – подала голос беглянка, – притвориться перед вами, как раньше. Наговорить всякого, приятно-загадочного, и уйти. – В глазах у нее блеснули чистые слезы. – Но вы не знаете, а я тоже, так же, ждала! Обещаю, вы увидите только правду.       Химоко подошла к нему и протянула чуть дрожащую руку. Офицер, склонив голову, взял ее ладонь в свою, сам не понимая, поцеловать ли ему ее тыльную сторону, или ободряюще сжать, или...       Девушка повернула запястье и потерялась взглядом в линиях на его коже. Провела пальцем от подушечки указательного – к его основанию, а затем наискось, к боковине ладони. Склонила голову. Кончики ее волос, золотых, словно древние украшения, защекотали мужчине кожу. Затем Химоко взялась за серебряную петлицу на обшлаге рукава.       – Это я виновата, – вздохнула беглянка, проведя рукой по предплечью в темно-синем сукне. – Вы страдали столько жизней из-за меня.       – Что?.. – Александр поймал ее пальцы. Ему было так странно-комфортно стоять рядом с ней. И смотреть, как она двигается: танцующе; изящно; знакомо, но в то же время загадочно.       Химоко отступила на шаг.       – Вы поверите? За все это время я лишь раз попыталась узнать свое будущее. – Она вздохнула. – Все указывало мне на вас, но... Уппулу был слугой Ахеменидов.       Александр вздрогнул. А девушка продолжала:       – И я испугалась. Решила посмотреть на вас, и...       Он склонил голову. Его гнев, его безумие... было синим. Как та ночь. Тот бархат. Как платок, мерцающий сейчас на шее Химико, гетеры из Фискоса. Или оттоманской шпионки. Чаровницы, колдуньи, ведьмы.       – Вы были в такой ярости тогда, в том доме.       Мужчина увидел Пасаргады. Почувствовал что-то, впервые за тысячу лет, к Кинаа и Путайе. Или... Родриго и Карлосу – своему другу и адъютанту из Кадиса. Или...       – Я видела, вы поняли все почти в самом конце. И попытались, – Химоко дрогнула, – схватить меня. Чуть не сорвали перстень.       – Да. Да... – Алехандро... то есть, Александр теперь помнил.       – Я оставила его вам в следующий раз, в Андалусии. – Девушка взялась за его запястье обеими руками. В ее голосе звучала мольба: – Мне нужно было остаться самой, но я так боялась. Боялась, что вы не почувствуете, не поверите! – Слезы хлынули по ее щекам. – Я и сейчас решилась едва-едва, потому что больше не в силах! – Химоко сглотнула комок в горле. – Вы ведь так хотели меня увидеть... О, если бы я не прочла вашу судьбу!..       Офицер совершенно инстинктивно накрыл ее ладони своими. Он поступил бы так с любой нуждающейся в подобной помощи девушкой – но с Мармарисской Химоко... все чувствовалось слишком особенным.       – Из-за моей нерешительности все пришлось повторить трижды... – Она подняла голову, глядя ему прямо в глаза. – Скажите, вы... еще в силах быть кем-то... другим? Кем-то, о чьей жизни вы раньше мечтали? Кем-то, кто... был бы... со мной?       Вместо ответа Александр взглядом попросил ее вытянуть руку. Вложил свой до судороги сжатый кулак в хрупкую ладонь чаровницы – и расслабил наконец пальцы. Перстень блеснул среди них вторым солнцем. За окном же собирался долгожданный, очистительный дождь.