Гниль

Не то чтобы Антон Петров думал, что когда-нибудь сможет вернуться в этот поселок. В эту дыру, полностью пропахшую дешевыми сигаретами, изредка — собачьим дерьмом, едва уловимым мятным ароматом снега, сгнившей корой деревьев. Так пахло на улице, и, господи, как будто в Москве таких "благоуханий" не присутствует — Петров, как никак, прожил там лет тринадцать точно. Это хватило, чтобы понять наличие небоскребов, огромного количества людей, машин и торговых центров как таковых, но отнюдь не скрывающих промерзглые подворотни с сидящими на земле наркоманами, алкашами и прочей подобной людью.Только это — тс-с-с! Ни в коем случае не портите репутацию шикарной столицы и мегаполиса. Антон горько усмехается, поправляя очки. Так-то оно так, но сейчас он готов оказаться даже в таких вот сомнительных местах с раскрашенными граффити-красками стенами. Лишь бы не здесь. Вокруг деревья, которые если при свете дня кажутся натурой для шишкинского пейзажа, в темное нынешнее время суток похожи лишь на сгорбленные худощавые фигуры, которые так и норовят схватить тебя за волосы и утащить в чащу, которая кажется то дном колодца, то самым последним этажом многоэтажки. А Антон знает, что она явлется одновременно и тем, и другим. Когда возвращаешься в какое бы то ни было место, всегда невольно вспоминаешь события, с ним связанные. Вот и он вспоминает. Вспоминает, как они с родителями только переехали в новый дом, находящийся прямо рядом с лесом. Как ему не хотелось идти в новую школу — новую школу, тюрму строгого режима для тихих очкариков себе-на-уме, для новичков, приезжих из большого города. Для таких, как Антон. Хоть на самом деле все оказалось не так уж и плохо, если не вспоминать жирную прыщавую рожу того свиноподобного паренька — как же его звали? Семён? Сергей? Скорее всего именно Семён — Петров оч-чень хорошо помнит его черно-белую распечатку, прикреплённую на доске в школьном коридоре. Пропал ребенок, Семён Бабурин. Точно, Бабурин. Там ещё буквы в конце плохо пропечатаны были — обычное ухудшение качества принтера, однако, выглядело это как очень хорошо завуалированное издевальство, как будто бы начало стирания из памяти детей образ пропавшего одноклассника. И одноклассницы — как же звали ту блондинку, которой Антон случайно умудрился ткнуться лицом прямиком в грудь в самый первый учебный день? Нет, вот это он уже не вспомнит; вспомнит только то, что девочка эта была дочерью классной руководительницы. Была ещё одна блондинка. Маленькая, милая девочка с двумя хвостиками и розовой кофточкой, голубыми, как речка, глазками и ласковым, хоть и чуток капризным характером. Вот её имя Петров помнит. Олей её звали. Олей Петровой. Его бедная, милая, любимая младшая сестренка пропала буквально через пару-тройку недель после переезда. Тогда Антон думал, что её украла Сова. Да, именно так, с большой буквы — ребенок в маске Совы, но только наполовину таковой. Сейчас же Петров думает, что похитителем являлся не ребёнок вовсе, а взрослый человек, который был особенно падок на маленьких деток. А мать так думала с самого начала — собственно, отчасти из-за этого её увезли в больницу с сильнейшим нервным срывом и истерикой. Смотря на искривленные в разные стороны и углы деревья, словно нарочно окружающие его тесным хороводом, Антон наконец-то понимает, на кого все они так похожи. Они похожи на его мать в том приступе эпилепсии. От раздумий отвлекает резкий громкий треск позади — парень аж подпрыгивает. Да уж, двадцать шесть лет в обед, а всё ещё «парень», не мужчина, и всё ещё боится любого шороха в темноте коридора. Но коридор дома. А тут — хоровод танцующих эпилептиков, и тьму позднего вечера они затмевают не хуже дна колодца и туч, скрывающих огромную белую и хохочущую луну. Когда-то Антону снилось, что он прыгал под ней высоко-высоко, на лету крича приветствия ярким звездам и подмигивая мчащимся мимо него кометам — тогда они были так близко, а ещё ближе был приятный, сладкий ягодный запах ежевики, смородины и малины, едва уловимый аромат карамели и света бенгальских огней. От кого же он исходил? Антону до сих пор кажется, что он улавливает его отголосок. Кажется, ещё чуть-чуть, и он услышит шуршание конфетных фантиков, чьё-то ехидное хихиканье и едва различимый скрип снежного покрова под сапожками. Скрип-скрип-скрип. Петров замирает; они ведь разделились с Ромкой Пятифаном, верно?.. Парню — хорошо, уже мужчине — начинает казаться, что воздух вокруг стал ещё холоднее, а ветер — ещё морознее и острее. Он царапает покрасневшую кожу щек, сдувает снежинки с ресниц и теплого кителя, которые успели нападать, пока они с Пятифаном шли по безлюдной тропе, ведущей в лес. Тот, как обычно, даже шапку не надел, и хоть бы хны. А Антон уж чувствует, как весь затылок немеет то ли от холода, то ли… от чего? Он смотрит прямо перед собой, видит это, и ноги его становятся ватными, а сердце пропускает несколько ударов. Он видит силуэт меж двух впереди стоящих деревьев; силуэт высокий, но в том же пушистом женском пальтишке и тех же валенках, вызвающих... ...скрип-скрип-скрип. Антон сглатывает и медленно пятится назад. Нет-нет-нет-нет, тебя не существует, тебя не существует, тебя не… — Кого я вижу, вы только посмотрите!.. Голос этот, столько времени преследовавший Петрова в ночных кошмарах сейчас кажется ещё более наэлектрирезованным, на фоне его отчетливо проглядывается демоническая интонация, будто помехи белого шума на старом радио или телевизоре. Помехи, сквозь которые отчетливо проглядываются очертания лисьей маски. Спина Антона с глухим стуком упирается в твердый древесный ствол. — Даже не поприветствуешь старую подругу, ммм? — девичий голос, такой приторный, обманчивый и ласковый, но это не девушка, не девочка. Это чудовище с пушистой огненной шерстью, под которой скрываются гнилые кости, вывернутые под неопределенным углом. Антон это видел, он знает. Он хочет что-нибудь сказать — что-то вроде «исчезни, выдумка», но в горле застревает ком, он им давится и больше не может двигаться, потому что тело его парализует от ужаса. — Зайчик, зайчик, — чудовище в лисьей маске наигранно удрученно качает головой, а затем подходит ближе. Даже из уст Пятифана это издевательское прозвище звучит менее мерзко. — Чего же ты молчишь, яхонтовый? — монстр мурлычет, одним махом оказывается близко-близко, так и кажется, что из-под пальто покажется пушистый рыжий хвост. — Разве ты не помнишь меня? Отчасти, но лучше бы вообще не вспоминал. У других детей монстры из шкафа, из-под кровати и ещё черт-знает-откуда уходят восвояси-навсегда ещё в десятилетнем возрасте, а у него — бац, и на те, объявилась. Это неправда, неправда, непра- — Переехал в город—и что, думал, оставишь всё позади, позабудешь, как ночной кошмар? — чудовище заливисто смеется, но разве ещё есть смысл поддерживать идиотский маскарад? Антон пытается сглотнуть ещё раз, но в горле сухо, как в самой жаркой пустыне. — Не выйдет! — она подходит вплотную. — Лес не отпускает тех, кто крадет ему принадлежащее. Не важно, что за бред она толкует сейчас. Нужно бежать, бежать как можно скорее, наплевав на всё. Но у Петрова не получается это сделать. Ещё с детства приобретенная клаустрофобия мешает нормально дышать, и он отдал бы всё, лишь бы не видеть этот сужающийся хоровод, не видеть, как вокруг начинают маячить такие же едва уловимые тени. — Ну же, пойдём с нами, у тебя ещё есть шанс заслужить прощение Хозяина. Прощение? Разве он в чем-то провинился? Разве он был настолько важной персоной, что его побег теперь воспринимается как преступление?.. Убежал, поджав хвост, прямо как трусишка-зайка-серенький… — Помнишь, какой он у нас благородный? Это все знают! — рельефные очертания маски кажутся ещё ехиднее, чем прежде, но ведь это всего лишь… что? — И Сенечка, и Вова, и даже Оленька! Нет. Нет-нет-нет-не... — Заткнись. — голос Антона, наконец прорвавшийся сквозь сжатое в тисках горло, дрожит, будто тоже может воспринимать окружающий холод, почти что северный. И в этот момент он ощущает, как перед глазами все мутнеет — стекло очков окончательно запотевает от судорожного дыхания. Вместе с тем его горло сдавливают чьи-то когтистые пальцы. — Ну и где же тот мальчик, так рьяно желающий отыскать всех пропавших без вести детей? — лиса, кажется, совсем не обращает внимание ни на попытку Антона сказать хоть что-то, ни на его сдавленный хрип. — Где же тот Зайчик, которого мы помним? — проговаривает она. Её голос становится ниже, он похож на скрипучие дверные петли, на шуршащие страницы книги, на тихое рычание, а со всех сторон будто бы тихими голосами подвывают остальные чудовища, монстры, повторяющие за ней. — А… — Петров не хочет говорить этого, не хочет, не хочет, однако что-то ему подсказывает, что это единственный способ спастись. — ли…с-са. Он называет тварь по имени, а та, вместо того чтобы ослабить хватку хотя бы чуть-чуть, ещё сильнее сдавливает бледное хрупкое горло. Перед глазами темнеет, и эта тьма ещё гуще, чем тьма окружающая, хотя Антону казалось, что чернее может быть только в аду. Но он вновь допускает ошибку — даже в самых страшных муках ада, его личных муках, не могло пристуствовать что-то настолько отвратительное, мерзкое и гротескное, такое, как острые лисьи клыки, проскусывающие его нижнюю губу, а затем язык, слизывающий с неё бордовую каплю крови. Он думал, что больше никогда не ощутит ягодный аромат и треск бенгальских огней настолько близко. — Сволочь. — сухие трещины растягиваются, кровь течет по губам и подбородку подобно каплям дождя на окне. Алиса Чудовище издает глухой рык, и отступает назад. Антон не открывает своих глаз, не хочет видеть, что только что его душило. А ведь в начале была только чудная, но милая и загадочная девочка в маске лисы. Но внутри все они звери, гниющие заживо. — Ещё увидимся, — те хриплые звуки ничуть не похожи на смех, — Зай-чик.

***

Мрак рассеивается, но глаза все ещё болят так, будто в них разом полопались все каппиляры. — Тоха! — Антон подпрыгивает, и тут же ударяется головой о крупную ветку сверху. — Я рыскаю уже минут двадцать по всей чаще, а ты тут все время проторчал?.. Пятифан раздражен, эта эмоция явственно проступает в заострившихся скулах, сдвинутых бровях и поджатых губах, из которых уже очень редко можно услышать хотя бы один мат. Все они повзрослели. Все те, кто выжил, все те, чьи лица не появились на черно-белых листовках с надписью «пропал ребёнок». Интересно, куда делись все пропавшие дети?.. Когда Оля ещё была дома целой и невредимой, она фантазировала, что все пропавшие дети мира улетели в Небыляндию вместе с Питером Пеном, и сейчас счастливы в этой прекрасной стране. Вечные дети. Но на самом-то деле они умерли, или, быть может, все ещё живы? Или.. что? Петров вспоминает, что сегодня после обеда точно принимал свои таблетки. Так откуда же взялся этот образ, галлюцинацию которого он возненавидел ещё давным-давно?.. — Надо будет увеличить дозу. — тихо бормочет себе под нос Антон, смотря на то место, где буквально несколько минут часов? дней? назад стояла тёмная фигура в теплом зимнем пальто. Вот именно, всего лишь галлюцинация. Ромка, кажется, ещё что-то говорит, но Антон не слышит. В кармане его утепленного милицейского китиля — черно-белая фотография улыбающегося во все зубы Женьки Сухорукого, шестилетнего мальчишки в желтом комбинезоне и с самодельным бумажным корабликом в руках. Сейчас Антону впервые хочется послать свое начальство как можно дальше, ведь именно оно направило их с Пятифаном в эту загородную дыру, которая оказалась для обоих прошлым местом жительства. Но теперь поздно — они уже согласились. А тем временем наступила глубокая зима, и объявления о пропажах детей заметно участились. Сейчас Антон с Пятифаном должны искать следы пребывания детей именно здесь, в лесу. Они должны идти вперед, искать того человека, который стоит за похищениями. Да, именно человека. Потому что монстров, этих эфемерных детских силуэтов в масках зверей не существует и никогда не существовало. Не существовало Совы, Волчика, Медвежутки...Алисы. Тех полетов под ночным звездным небом, той флейты, чья музыка лилась будто бы из Иномирья. Есть только слегка больная фантазия Антона Петрова, вызванная травмой после потери сестры. И им он уж точно не отдаст то, что якобы украл. Того наивного мальчишку в круглых очках и с повышенным дефицитом внимания. Верно ведь?.. Антон поднимает голову и пристально всматривается в темное небо. И ему кажется, что светлоокая луна, плавно вышедшая из-за туч, коварно улыбается и подмигивает ему.