О махорке, изоленте и снастях

Мудрый рыбак всегда прикормит рыбу. Я знала это с самого детства. Поутру, когда машин на дороге еще мало, можно отъехать от деревни к полям — там широким, переливающимся на солнце желто-черным океаном раскинулись подсолнухи. В короне из треугольных, кучно утыканных лепестков зияют крупные маслянистые семечки. Измельченные с кожурой, пахнущие подсолнухом, которого припекло июльское солнце, они приманивали рыбу ближе к берегу. Ближе к нам. Дед называл эту кашицу из семечек махоркой, но на самом деле махорка — это такая мешанина из всего на свете, но обязательно со стебельками и листьями табака. Вряд ли на табак рыбы плыли бы так же жадно, как на семечки. И вряд ли дед мог спокойно смотреть на то, как я, якобы незаметно, прячу эту маслянистую «махорку» за щеку и жую всю дорогу до пруда. У нас с рыбами, должно быть, совпадают вкусы. Подкормку сыплют метрах в двух-трех от берега, ближе к камышам и против ветра, чтобы рыбу гнало к нужному месту течением. Нужное место — это мы, сидящие на отвесном берегу под ивой. С собой у нас «сухпаек» — дед что-то шутит про армейскую еду, отмахиваясь от ленивой мошкары, а я достаю из пакета вареное яйцо, приготовленное бабушкой. Обычно рыбу ловят на червя. Их мы с дедом копали на ближайшей свиноферме, на которой работал его приятель. Известно дело — червей много там, где куча навоза, ну или там, где есть приятель, с которым можно переброситься парой фраз. Но черви слишком обыденны для сегодняшней рыбалки, потому что солнце отчего-то греет особенно ласково, а вода бьется о стебли рогоза, как будто убаюкивая, нашептывая на ухо старые детские сказки. Протягиваю дедушке яичный белок — он вкуснее желтка, по себе знаю, потому и рыбе должен понравиться. И пока он сухими загорелыми пальцами нанизывает блестящий белок на крючок, рассказывает про армейскую жизнь и дедовщину. Дедовщина меня не пугает, потому что дедушку и все связанное с ним я очень люблю, а другие смыслы этого слова меня не интересуют. Есть в армии такое наказание для курильщиков — копать могилу для бычка. Бывает, выходит какой-нибудь важный дядя на примыкающий к казармам участок, а там — недокуренная сигарета в траве валяется. Вот забава тогда для сержантов и лейтенантов: на следующую ночь они резко будят всю роту, наблюдают, как те в суматохе, сонные, собирают свои вещи. Рота берет в руки лопаты и бежит в лес, за пару километров от базы. С ними обязательно доверенное лицо старшины — «крыса» по-простому, по-человеческому. Контролирует, чтобы бежали без остановок и чтоб бычок не выпал изо рта у одного из солдат — давящегося собственным дыханием, с ролью катафалка на «похоронах». Думала тогда, что похороны — не самое грустное мероприятие. Особенно когда хоронят недокуренный бело-оранжевый цилиндрик красной Явы. Могила для бычка два на два, в глубину чуть больше. Кажется, может, что немного, но на деле это колоссальная многочасовая работа, от которой руки сводит усталой судорогой, а пот застилает сонные полуприкрытые глаза. Обидно становится, когда закапывать приходится обратно — столько труда вложено, столько червей наверняка откопано, пусть и без навоза. Яма с бычком на дне заполнена свежей землей и придавлена лунным светом. Время отпеть скоропостижную смерть. Солдаты устало подвывают заунывные армейские мотивы, мысленно готовясь преодолеть еще два километра, чтобы вернуться во временный дом, к своим узким временным кроватям. Все временно — и похороны, и бег, от которого сводит в боку и темнеет в глазах. Белок, который скоро съест и переварит рыба. Временно направление ветра — теперь чуть севернее, — временна армия, и когда солдаты вернутся домой, в теплые материнские объятия, бычок так и останется там, под черной холодной землей, придавленный то тьмой, то солнечным, то лунным светом. На яичный белок поклёвка мгновенная, скоростная. Дед округляет глаза, и морщинки смеха в уголках бережно выравниваются удивлением, а я и сама не ожидала, что так получится, что у рыбы и впрямь такой же вкус на еду, как у меня. Это плотва, на которую позже с помощью спиннинга мы будем удить щуку. Спиннинг кидать мне нравится, потому что дедушка щедро хвалит за каждый бросок да и мало кто в мои года может похвастаться таким навыком. Плотва мне тоже нравится за свою простоту и естественность. Самая обычная рыба, как в энциклопедиях, но когда она у тебя в руках — извивается, скользит меж пальцев, норовя выпрыгнуть в мятую траву на земле, — ты ощущаешь это совсем иначе. Тогда любая животина, так отчаянно, пусть и неосознанно, борющаяся за право жить, ощущается иначе, как и сама жизнь, как и пруд (колыбель этой жизни) в целом. Рыбачить устаю; скучаю, когда яичный белок заканчивается, а сытые рыбы будто воротят жабры от жирных навозных червей. Кладу удочку на «рогатку» — расходящуюся надвое ветку, которая воткнута в землю предусмотрительными рыбаками. Кажется, будто она — кривая и иссохшая — была тут еще во времена, когда вода не успела оформиться в пруд, кишащий жизнью. Кладу и бегу от такой старой палки к такому молодому пруду, заприметив повисшую в воде речную улитку. А дед сидит — спокойно и неподвижно, как монолитный памятник, как заставшая начало человечества мудрая скала. Его покатые сухие плечи укрывает и прячет в себе тень, но даже если бы мы не разбили «лагерь» под широкой печалью ивы, дед не смог бы загореть еще сильнее. Кожа у затылка такая смуглая, что кажется, будто на ней и в мороз горячо, потому на эту скалу так хочется уместить прохладную улитку в полупрозрачной слизи. Помню, как он рассказывал про свое детство. Невозможное такое, на первый взгляд. Слышать от деда, как он в свои двенадцать уже резал пухлым свиньям шеи — не только страшно, но и странно. Представляешь его таким же лысым, с пышными чернющими, как мазут, усами, с выцветшими от возраста глазами (некогда пронзительно карими) — таким же, как и сейчас, только ростом с ребенка. И свиньи тогда были другие — им не было больно умирать, и выхаживали их в деревнях с любовью — хоть и на убой. А еще он совсем мальчишкой видел, как корове протыкали вилами пузо, потому что та наелась ядовитых трав на лугу и оттого ее живот вздулся, как пузырь на поверхности болота. Корова выжила, дед сказал, такое часто случается и смерть на этом этапе жизни всегда обходит их стороной. Улитка нелепо падает с дедова плеча в мои руки, когда он встает с низкой, почти детской табуретки. Клюет. Значит, скоро в садок с плотвой, приставленный у берега, попадет новая рыба. Точно попадет, это так же очевидно, как каждодневный восход солнца по утрам, потому что дед ни одной хорошей рыбы, по его словам, за свою жизнь не профукал. Все те, что срывались, были погаными и квёлыми, уверенно заявлял он и улыбался себе в усы. Изолента, которой можно склеить, казалось, что угодно в этом мире, прочно оплетает самодельную удочку, как бы помогая деду обыгрывать рыбу в неравной битве. Дед побеждает и в этот раз. С каждым мигом в усах больше седины, а в садке — рыбы. Синей изолентой обклеены донки — плоские круглые поплавки, достаточно большие, чтобы заприметить их с берега. Обклеена коробка переключения передач в желтой, как подсолнух и детство, машине, в которой пахнет тиной и потолок похож на белое небо с черными звездами. Синяя изолента поддерживает жизнь старого самогонного аппарата в гараже. Она может все, и это тоже очевидно, а потому на душе так спокойно и безмятежно, как на вершине скалы — не бывает безвыходных ситуаций. На каждый случай найдется своя изолента, думаю я. Сине-бело-красные донки следует закидывать в воду, отплыв от пруда на лодке и забив колышек с мотком лески в податливую землю на суше — так рыба не утянет снасти на глубину. В глубине оврага лежала убитая лиса. Дед подстрелил ее из ружья, пока мы вдвоем сидели в засаде на нашей первой и единственной совместной охоте. Была осень, природа нежно умирала, зная, что скоро наступит весна, и смерть лисы была здесь так уместна и красива, что я даже не плакала от жалости к ней. В сказках лисы проворные, с пушистым хвостом. В жизни они тощие и с облезлой грязной шерстью по бокам, да к тому же тяжелые — я тащила ее к машине за хвост пару километров, ей-богу. Зайцев настолько безжизненными я не видела никогда. Наверное, поэтому, когда дед говорил, что принес мне гостинцы «от зайчика», я так оживлялась и победно выхватывала из его рук ведерко черешни. Донки трещат, значит, обманутая рыба тянет наживку, тянет момент, когда ей придется оказаться на суше. Скрипучая симфония заполняет округу — сработало сразу восемь донок из тринадцати. Дед говорит, что такие поклевки у него только тогда, когда я еду на рыбалку вместе с ним. Говорит, что хочет, чтобы я ездила рыбачить с ним чаще, а я не знала, что «чаще» может и не быть, может не иметь смысла, потому что даже «чаще» — тоже всего лишь временно. Он часто снится мне. Будто бы жив, но совсем другой — старик ростом с мальчишку, и я знаю точно, что в жизни он выглядел иначе, но все равно, даже такой незнакомый, он — дедушка. Еще иногда во снах я спасаю его путешествием во времени. Предотвращаю неминуемое, словно поливаю засохшую рыбу со стеклянными глазами мутной водой из застывшего пруда. Я говорю, но ничего не получаю в ответ. Ни кивка лысой головой, ни улыбки из-под усов, которые он в шутку обещал сбрить на мою свадьбу, — только молчание и тихий плеск рыбы вдалеке. В этих снах молодость крепко держит старость за руку и отчаянно тянет за собой — в пугающую неизвестность будущего, чтобы как и в прежние времена поговорить о жизни, послушать еще ненаписанные речные симфонии и помечтать под старые, заученные наизусть, но все же будто ненастоящие истории. О махорке, изоленте и снастях.