* * *
В доме было довольно темно: большую его часть освещали свечи, но от этого даже было уютнее, чем если бы всюду горели люстры из костяного фарфора. От тихого пламени свечей и запаха трав перестала болеть голова. Штирлиц был благодарен неравнодушной хозяйке за горячую ванну с лимонами, за принесенные ею свежесваренный кофе, сигареты и мужской домашний халат. За несколько коротких разговоров длиной в пару фраз Штирлиц выяснил, что супруг Малены был призван на фронт, и она ждала его, веря, что тот вернется довольно скоро. Штирлиц, разумеется, не стал говорить ей о том, что такая вероятность была ничтожно мала. Но она все же была, а огорчать эту женщину ему хотелось бы в последнюю очередь. — Сеньор Массимо? Все в порядке? — ее голос раздался из-за дверей ванной. — Да, благодарю, — Штирлиц подошел к запотевшему зеркалу и протер его ладонью. Он подумал о том, что в этом халате в этом самом зеркале отражался всегда совершенно другой мужчина. И от этой мысли он нахмурился, сам того не заметив. — Нино любил этот халат, — хозяйка вошла в ванную и остановилась в полушаге у него за спиной. — Вам больно видеть его на чужом человеке? Штирлиц услышал, как она выдохнула и как будто произнесла короткую молитву так, чтобы никто не услышал и даже не увидел ее. — Я очень скучаю по нему. И я устала от сальных взглядов и грязных слов. С ним никто себе такого не позволил бы. Штирлиц вновь оказался прав. Красота этой женщины стала ее врагом, как только с горизонта исчез главный ее защитник. Штирлиц думал, скучала ли хозяйка по мужу так, как сам он скучал по своей Сашеньке? Возможно. Но его мысли нарушила сама Малена, уткнувшись носом ему между лопаток и втянув его запах так, словно для нее он был самым дорогим сердцу объятием. — Простите меня, — ее голос не дрожал, но был таким мягким и ласковым, словно она грезила наяву. — Вы… В вас есть что-то такое, отчего я точно знаю, что вам можно довериться. Штирлиц повернулся к ней, чтобы увидеть ее лицо в желтых отблесках свечного пламени. Было ли такое возможно, что сейчас, здесь этой женщине нужно было одно только его присутствие, чтобы почувствовать себя лучше? Он медленно поднял ладони и чуть сжал ее плечи, а через секунду ощутил, как ее ресницы скользнули по его шее, как ее густые волосы легли на плечо, а ее теплые ладони — ему на грудь. Одно только объятие. Этой женщине ничего больше было не нужно. И если такая малость могла сделать ее счастливее, то он посчитал бы себя не человеком, если бы отказал ей. Он крепко сжал ее плечи и, повинуясь скорее порыву, прижался губами и носом к ее макушке, чтобы вдохнуть запах трав и цветов этого дивного жаркого острова. — Вы устали, наверное? — ее голос все еще был едва слышим. — Немного. — Вы можете остаться здесь. В чистой постели и без сами знаете каких звуков за стенкой, — она усмехнулась. — Я буду вам очень благодарен.* * *
В ее спальне были настежь открыты окна, но ночная жара не отступала. Теплый ветер трепал на окне подсохший куст алой герани, но она выглядела удивительно красивой в лунном свете. На большой деревянной кровати было много места, и ни хозяйка, ни гость не двигались друг к другу ближе, чем то было бы позволено. На прикроватной тумбочке догорала свеча, и Малена, склонившись к ней, достала что-то из ящичка. — Вы курите? — спросила она спустя несколько мгновений, зажав в губах дымящуюся сигарету и протянув портсигар Штирлицу. — Да, если позволите, — он достал сигарету, а затем, взяв зажигалку, покрутил ее в пальцах, — Славная. — Вам нравится? Тогда считайте ее подарком от меня на память, — Малена, затянувшись, выпустила густой дым и негромко усмехнулась. — Будете вспоминать об украденных брюках. После этих ее слов Штирлиц и сам не сдержал улыбки. Эта ночь была какой-то особенной. Его не клонило в сон, а мысли, как и всегда упорядоченные, сегодня почему-то смешались с терпким запахом трав и лимонов. Штирлиц даже не заметил, как хозяйка уснула, а после — во сне — неосознанно прижалась к нему, уложив голову ему на грудь. Штирлиц был уверен, что ей снился муж. Впрочем, может быть, и вовсе не снился никто. Ее лицо было безмятежно и спокойно, она сегодня крепко спала — в этом он не сомневался. Штирлиц размышлял как бы кстати, фоном, с неподдельной заботой внутри: если у него останется время, то завтра нужно будет непременно сходить на местный рынок и купить ей продуктов — кофе, апельсинов, хорошей муки и сахара — всего, что она захочет. Пусть захочет. Пусть.* * *
Июнь этот выдался удивительно жарким: москвичи массово разъехались на дачи, а те, кому ехать было некуда, проводили выходные в тенях столичных парков и аллей. Исаев каждый день наблюдал из окна утреннюю миграцию стариков и детей во двор, где росли старые клены. В открытое настежь окно до него доносилось эхо радостных воплей, когда соседские мальчишки играли в салочки. От этого шума работа над диссертацией шла почему-то веселее, Исаев даже специально устраивал себе минуты отдыха и прислушивался к обрывкам фраз, которые долетали до него из-под раскидистых зеленых крон. Раз в два часа он шел на кухню, заваривал чашку крепкого кофе, брал с письменного стола сигареты и садился на подоконник, разминая затекшую шею. Его окна на четвертом этаже, хоть и выходили во двор, все же пропускали много солнечного света, отчего красная герань имела привычку подсыхать. Исаев, в очередной раз глядя на пожухлые цветки, отыскал в памяти точно такую же герань, которую видел в Кастелькуто. Московская жара вряд ли могла сравниться с сицилийской, разве что раскаленными камнями мостовых и Арбата, но цветы вели себя одинаково неприлично что здесь, что там. Он нащупал в кармане брюк зажигалку — ту самую, которую когда-то подарила ему та женщина. Исаев подумал, что, возможно, из всех людей, с кем случайно сводила его судьба, он был бы не прочь увидеться вновь именно с ней. Почему? Он не хотел думать, и был этому искренне рад, ведь настало время, когда он мог себе это позволить. Зажигалка звонко чиркнула, прикурив сигарету. В его квартире, раскаленной летней жарой, пахло табаком и геранью — почти так же, как тогда в белокаменном доме женщины по имени Малена...