банк опустошенности

1.1 Бэкгель мечтает прожечь потолок. Хочет, чтобы там, прямо над ним, плавали рыбки, кто-то рядом лежал и читал сказки перед сном, чтобы лучше спалось; чтобы он резко разбогател, долги исчезли, работа сделала себя сама, чтобы в квартире стало на пару градусов теплее, чтобы к нему сейчас постучались в окно со словами "с этого дня ваша жизнь налаживается" и все по таким же мелочам, и эти мысли он дарит какому-то маленькому мальчику внутри себя. В квартире звенит тишина. Через полчаса – будильник на почти разряженном телефоне. Еще через полтора часа – голос Чхве Ина в прихожей. Бэкгелю хочется зарыться в кровати, похорониться там, никогда в жизни не вставать с нее, но Чхве Ин слишком настойчив, а еще он напоминает про работу и про деньги, и про долги, и лучше бы сейчас он заткнулся, если честно. Что-то типа, не дави на больное, а ты и так не давишь, ну, спасибо, конечно, большое. Бэкгель живет в черной растянутой футболке или в пушистом пледе, или на мягкой кровати с парой плюшевых игрушек ("они же защищают твой сон, да?" Чхве Ин придумал эту сказку и Вонджун охотно в нее поверил, жаль, что не Бэкгель), или рядом с кофемашиной, и если бы все это оказалось просто на улице, то Бэкгель бы жил там. Бэкгель бы окружил себя музыкой для создания атмосферы и притянул бы удлинитель, чтобы можно было заряжать телефон и ноутбук. Это удобно: можно не платить за квартиру, но появляется куча других проблем, одна из которых заключается в том, что он будет жить на улице. Где-то на задворках сознания бьет мысль, что Бэкгель сам себе создает проблем больше, чем вся его неудавшаяся жизнь. Где-то в область затылка бьет "будешь яичницу?" от Чхве Ина. – Да. Чхве Ин ведет себя как его старший брат (не мать, потому что матери Бэкгеля было плевать на него, а старшего брата никогда не было). Чхве Ин кормит его по утрам, занимает разговорами, слишком часто печатает в какаоток типа: как дела? ты поел? не ложись спать поздно. ты не забыл сходить на почту? тебе не надо? так, мне надо, там посылка небольшая, забери, кароче. Кажется, это какая-то массовая рассылка всем (кроме последнего, потому что так весело заставлять Бэкгеля выходить из дома и заниматься чужими делами, потому что своими он заниматься не умеет). Но Бэкгель в принципе не против, если бы Чхве Ина не было в его жизни, он бы точно загнулся еще пару лет назад. Повезло, что не загнулся. В последние пару лет Бэкгелю вообще очень везет (наверное, только благодаря Чхве Ину), но не последние полгода. Чхве Ин исчезает через час, у него много дел, у него, наверное, работа (почему он о ней никогда не говорит, она вообще есть?, но Бэкгель тактично молчит). Бэкгель послушно садится за ноутбук, ему надо дописать сценарий к концу недели (мы давали тебе время до конца месяца, извини, планы поменялись, надо до конца недели, но надбавки не будет, да, жизнь такая сложная, мы ужасные люди, найди нормальную работу), это так весело, когда ничего не получается. Пару раз он действительно порывается все удалить. Как хорошо, что его сдерживает чувство жалости, он же так старался все это писать. К концу недели он все же успевает (весь побитый отсутствием сна, литрами кофе и недовольством Ина), как жаль, что он совершенно не доволен работой, зато ему решили накинуть денег. А, да, еще сценарий отредактируют и кажется не впишут его имя (кажется, именно за это ему накинули), меньше позора в жизни. Когда Чхве Ин приходит к нему утром и видит на кухне за ноутбуком, то впервые гонит его в кровать спать, а не будит. – Тебе, кстати, Вонджун звонил, не знаю, что у вас там за совместные дела, но перезвони. Если ты пропустил ваше свидание, то лучше никак не связывайся с ним. – Какое, блин, свидание. – Да пошутил я, пошутил, – Ин смотрит на него как на дурака, который из шуток знает и понимает только про девочку Элли, которая жила и сама была в этом виновата (если честно, то только это Бэкгель знает и понимает, наверное, потому что чувствует себя этой девочкой Элли), – Перезвони, кароче, когда проснешься. – Когда телефон найду, обязательно. Чхве Ин тактично молчит. 1.2 По стеклу начинают бить большие капли, в унисон стуку скрипит пол этажом выше, гудит чайник, бормочет радио (выглядит как что-то очень забытое, потому что в современной Корее радио никто не пользуется, но у него есть свой вайб). Крутят старые песни, которые раньше звучали каждый день на улицах, звучит не как что-то очень крутое или красивое, просто самые обычные песни, как масса других самых обычных песен, нет чего-то особенного, но Бэкгель не жалуется. Когда ливень все еще не прекращается, но большие капли заменяются маленькими блестками, прям как из глаз Чхве Ина или может быть Сынепа (кажется, у него были такие же, но не то чтобы у Бэкгеля хорошая память на внешность), в дверь стучатся, в квартиру заходят. Рано выглядит как бродячий кот, которому негде было спрятаться от дождя. – Могу предложить свою одежду. – Я просто мимо проходил. – Конечно. Рано кутается в любимый плед Бэкгеля на кухне, пьет мятный чай, который, видимо, хранится только для него. Порой Бэкгель сидит в ступоре, когда не знает что писать в новом сценарии, который надо сдать вот прям сейчас, и сейчас тот же случай, только перед ним сидит промокший кот Рано, с которым надо поговорить, или пошутить, или что-то рассказать, или, ну, спросить как дела, элементарно же, но Бэкгель честно не знает что сказать, они так давно не виделись, наверно с конца зимы, есть, наверное много чего рассказать, но Бэкгель молчит об этом. – Согрелся? – Почти. Бэкгель вспоминает, что Сынеп любит искусство, что не любит архитектуру, но любит живопись, что архитектуру любит Йеджун, даже пытался поступить на архитектора, но завалил вступительные, кстати, да, тупая история искусства, но Сынепу нравится, вспоминает, что любит кинематограф, Сынеп отдает предпочтение театрам, поэтому на фильмы с ним он никогда не ходил (кстати, старые фильмы черно-белые, зависающее, с серым снегом все еще самые лучшие, а постановки классических пьес с современной интепретацией – не очень), вспоминает, что Рано и Вонхек любят музыку, Ромин –моду, кажется, из-за него Бэкгель тоже стал немного интересоваться. А Чхве Ин просто любит людей, которые могут его вдохновлять. Есть люди, на которых Бэкгель бы хотел равняться, и Рано не один из них. За окном очень близко к ним бьет молния, гром слышится внутри ушей. Бэкгель не видит что за окном, потому что сидит спиной, но видит Рано, если приблизиться к его лицу, то можно увидеть в зрачках отражение грозы за окном под призмой страха, но не свое лицо. Рано сильный, веселый, уверенный в себе, у него почти всегда насмешливый взгляд, но кажется он теряет себя каждый раз, когда начинается шторм. – Ты же не просто мимо проходил, да? – Я был в студии один. Вонхеку пришлось уйти куда-то. – Мы можем пойти в гостиную. – Мне было некомфортно одному. И зонта у меня не было, как и денег на такси, а твой дом был ближе всех. "Твой дом" корежит, внутри все неприятно скручивает, потому что эта квартира не является его домом, у него в принципе дома нет, но Бэкгель молчит. Уводит Рано в гостиную, включает телевизор, увеличивает громкость, чтобы грозы на улице не было слышно. Бэкгель понимает почему Рано боится грозу, почему боится оставаться один, почему так сильно тянется к людям (Бэкгелю немного сложно это признавать, но он сам тоже отчаянно тянется ко всем, кто ему нравится, и, к сожалению, это бывает взаимно ненадолго). Рано боится не грозу, которая сейчас каплями больно ударяется по стеклу, ветром срывает крыши домов или людей. Рано боится того, что происходит у него внутри, и если честно, Бэкгель не знает что именно у него происходит, и вопросы не задает, потому что все равно не сможет никак помочь. Единственное, что Бэкгель знает и понимает точно, это то, что свои чувства Рано воспринимает как грозу, поэтому каждый раз пытается спрятаться, найти зону комфорта, не отрываться от людей рядом с собой и держать их ближе (если эти люди не оторвались сами, как Бэкгель несколько месяцев назад, прости, Рано, мне ужасно стыдно, но у меня не получилось по-другому). Рано двигается ближе к Бэкгелю, и на каком-то чувственном уровне он понимает, что гроза внутри уже не так сильно разрывает Рано на части. 0.3 – Мне нравится Шекспир. – Я не люблю пьесы. В этой кофейне тепло и уютно, по мебели разливается охра и бежевый цвет вперемешку с черным деревом. Разливается классическая музыка, джаз, рок-н-ролл, что-то из современного, что ежедневно крутят на каналах и попадает в чарты. Желтая гирлянда на окнах перебивает темные тучи, почти заменяет солнце. Это кафе не напоминает то, в котором работал Бэкгель, и оно к лучшему, потому что с ним связано только одно хорошее воспоминание за полтора года работы. И еще там не было так уютно, там стены – белые, будто в больнице, столики на улице полуразваленные, но чаще всего выбирали именно их, наверное, чтобы пустые стены не давили. У Бэкгеля – капучино с ореховым сиропом, у Сынепа – "Буря", и это почти символично. Бэкгель ковыряет вилкой лимонный пирог, встречает осуждающий взгляд Сынепа, потому что с едой так не поступают, засовывает крошащийся кусок в рот. – Тебя так послушать, тебе ничего не нравится. – Мне нравится кино. – Почему ты не поступил на режиссера или на сценариста? Может на кинокритика? Ты бы добился большого успеха. Ты, конечно, пока не профессионал, но тебя очень интересно слушать. – У меня нет денег на обучение. – Попробуй поступить бесплатно? – У меня нет для этого знаний. Чхве продолжает разглядывать картины на стенах. Он рассказывал, что их рисует дочь хозяина кофейни, ориентируется в своем творчестве на Ким Хон До. Наверное, поэтому Сынепу так нравится именно это место (и еще потому что тут готовят вкусный кофе с малиновым сиропом и хотток, и музыка на пластинках играет) – Зайдем в книжный? – Конечно. Как будто Сынепу можно отказать. Но Бэкгель не против книжных, там атмосферно, особенно в тех, в которые ходит Сынеп. Сынеп фотографирует Бэкгеля, пока тот не обращает на это внимания, и говорит, что Сону очень фотогеничный. Бэкгелю кажется, что между ними есть какая-то особая связь, типа броманса в американских фильмах (но такое снимать не умеют, люди слишком слабы на романтику. Бэкгель бы снял фильм про их дружбу). В книжном магазине все пропахло старой бумагой, чьими-то заметками, мыслями. Книжные полки напоминают узкие улицы с мокрым асфальтом, по которым машины не могут проехать. Бэкгеля всегда впечатляло как люди пишут книги толстыми томами, как люди вообще пишут книги. Он пытался, но не смог и пары слов выдавить. Знает, что Сынеп пытался, но для него это дело тоже оказалось провальным. Чтобы писать книги – нужно понимать мир, чтобы понимать мир – нужно писать книги. Замкнутый круг Освальда. Бэкгель думает, что день рождения Сынепа совсем скоро (весной, сейчас конец лета), и что он подарит ему книгу о том, как писать книги, чтобы Чхве смог передать через нее все свои взгляды на мир и идеалы. – О чем задумался, Сону? – Сынеп наклоняется, чтобы заглянуть в опущенное лицо Бэкгеля. В руках шуршит бумажный пакет с двумя книгами. – О том, что ты дурак. – Как грубо. – Ты закончил? Мы можем идти? Они выходят из книжного, Сынеп успевает схватить ладонь Бэкгеля, чтобы отвести его еще куда-то, важно приметить: в противоположную сторону от дома, и Бэкгель готов заныть, мы гуляем весь день, я не привык, пошли домой пить чай и есть шоколад, который ты купил, кстати откуда у тебя столько денег? мне кажется, поделиться со мной местом, в котором ты нашел клад в твоих интересах, играя в мюзиклах нельзя же заработать миллион вон. – Тебе нужно научиться манерам и не грубить старшим, Сону. – Я же пошутил, – оправдывается Бэкгель, – так стоп... ты всего на два года старше, а строишь из себя сенсея. – Я и есть твой сенсей. – Даже Рано лучше тебя шутит. – Рано в школе ходил в клуб комиков, – пожимает плечами Сынеп. – Правда? Ты говоришь это со слишком серьезным лицом. – Не знаю, спроси у Рано, но он выглядит как человек, который посещал школьный клуб комиков. – Он выглядит как тот, кто его основал. С Сынепом удивительно легко. Даже когда он читает ему лекции или ругает. Даже когда он называет его настоящим именем, когда вытаскивает из дома на улицу и заставляет весь день ходить с ним. Бэкгелю нравится тот факт, что Сынеп рядом с ним, что в его жизни вообще появился Чхве и вытащил из пропасти, в которую Бэкгель падал с момента, как его выгнали из дома и оставили на плечах огромные долги. Пшеничные волосы Сынепа перебирает прохладный ветер. Бэкгель думает, что Чхве очень красивый. – Сходим в парк, Сону? – Конечно. Как будто я могу тебе отказать, даже если могу – не хочу. 1.3 Прежде чем исчезнуть, Ромин дарит Йеджуну пистолет, Бэкгелю – пачку каких-то очень дорогих сигарет. И это был бы, наверное, очень приятный подарок, если бы Бэкгель когда-нибудь курил, а Йеджуну действительно нужен был бы этот пистолет. Ромин исчезает слишком спонтанно. Бэкгель даже как-то не смог или не успел пропустить это через себя. Вот есть Ромин – и вот его уже нет, и как будто никогда и не было. Если бы не Йеджун, то Бэкгель действительно поверил бы, что Ромина в его жизнь никогда и не существовало, как, например, счастливого детства или богатых и любящих его родителей. Если бы не Чхве Ин, то Ромин на самом деле никогда бы не появлялся в жизни Бэкгеля. Если бы не Чхве Ин, то в жизни Бэкгеля не было бы такого дня, когда он весь промок под дождем, когда вернулся в квартиру Вонхека, и там был Ромин, которого Чхве Ин привел как заблудившегося котенка (прямо как Бэкгеля), которого очень хотелось привести домой (потом точно так же в эту же самую квартиру Ромин привел котенка Йеджуна, хотя тот, скорее, напоминала побитого щенка, умеющего либо кусаться, либо таять в чужих руках). Может быть, так было бы даже лучше, если бы они никогда не встречались, но вряд ли Бэкгель когда-либо это узнает, и, честно, не хотел бы узнавать. Параллельная Вселенная в этот момент должна была подмигнуть, но она самая какая-то потерянная. Если бы не настойчивость Ромина, то, возможно, они никогда бы и не стали друзьями, никогда бы не встретились с Йеджуном, не прожигали бы своими посиделками квартиру Вонхека, и не разносили бы порой ее к чертям, как им повезло, что Вонхека дома почти не бывает. Если бы они жили в другой параллельной Вселенной, то, возможно, никогда бы не встретились, или жили бы в разные эпохи, или кто-то из них никогда бы не родился, и было бы круто, если бы этим кем-то был Бэкгель. Возможно, там бы у Бэкгеля была нормальная семья, которая живет в достатке, нормальные друзья, без странностей. Большой дом, золотые рыбки в аквариуме, исполняющие желания, тогда бы Бэкгель попросил у них попасть в эту параллельную реальность, где все странное, его друзья явно не очень дружат с головой, а матери плевать на сына. Не зная лучшей жизни, чем эта, для Бэкгеля она и есть лучшей. Погибшая зима в чужих руках отражается чьими-то мыслями и эти мысли не Бэкгеля, но ударяют больно по голове. Рано на новый год вообще-то обещал лучшую зиму, а не ту, которую они получили в итоге. Рано вообще много чего обещает и ничего не сдерживает. 1.4 Когда мать выгоняет его из квартиры (потому что не может больше за нее платить), Бэкгель уходит жить к Вонхеку, потому что у него большой дом, его в этом доме почти никогда не бывает, и он не против, чтобы Бэкгель жил у него. Наверное, Вонхек разрешил бы у себя жить всем подряд, но разрешает почему-то только Бэкгелю (явно привилегии, потому что даже Рано он почему-то не разрешил сюда переехать, а Рано, ну, что-то типа соулмейта, хотя, кажется, они оба живут в студии). Чхве Ин слишком часто захаживает сюда, чтобы разбудить Бэкгеля, вытащить его из комнаты, накормить, поговорить обо всем на свете, например, как на улице сегодня прохладно, прогнозы передают, что потом будет еще холоднее, удивительно, весна еще не была такой холодной, зато солнце светит очень ярко, да, Чхве Ин, прямо как твоя улыбка, но вслух я это говорить не буду. Чхве Ин делится как у кого дела (потому что общается со всеми, а Бэкгель забывает заходить в какаоток). Он говорит, что Рано и Вонхек все еще пропадают в студии, – Да, спасибо, я заметил, что Вонхек здесь не бывает. что Вонджун пропадает либо в университете, либо в парке, Йеджун просто где-то пропадает, но на звонки Чхве Ина всегда отвечает и говорит, что у него все хорошо, но Бэкгель знает, что далеко не хорошо. Ни у кого, особенно у Йеджуна. Или у Чхве Ина, у этого солнечного мальчика, с яркой улыбкой, он туда, наверное, засунул половину солнца или проглотил блестки, чтобы всегда внутри сиять, но внутри у него – гроза (почти такая же, как у Рано), шторм, магнитные бури. Он так старается, а в итоге все как всегда хуже некуда. – Эй, береги себя, хорошо? – бросает Чхве Ин привычное перед уходом. – Я о тебе позабочусь. да, спасибо, мам. то есть: да, спасибо Чхве Ин. (мамы у меня, кстати, по сути никогда и не было) – Спасибо. Бэкгель почти не вылезает из дома, но и своим домом это место не чувствует. Квартиру, в которой он прожил всю жизнь, и из которой его в итоге выгнали (спасибо, мам, и что оставила без крыши и за половину твоего долга на моих плечах, и за пыль в глазах, кстати, взрослая жизнь мне совсем не нравится, но и детство было так себе, хотя терпимо) тоже никогда не чувствовал местом, в котором комфортно. В квартире родителей всегда было некомфортно, всегда были ссоры и пыль на грязных окнах, кажется, никому не было дела за состояние разваливающегося дома, поэтому их семья развалилась, и их разбросало по разным сторонам. Дом Вонхека всегда был пустым. Здесь много места и дорогих вещей, но никогда нет самого Вонхека, от этого квартира кажется еще безлюднее. Бэкгель застревает только в одной маленькой тесной комнате, в ней уютно, тут небольшое окно выходит на дорогу, по которой редко ездят машины, чаще только велосипедисты появляются и прохожие, а еще из него видно маленький цветочный магазин, почти такой же маленький, как эта комната. А еще здесь Вонхек повесил гирлянду с голубыми огоньками, ее Бэкгель включает обычно вечером, либо если на улице пасмурная погода (прям как всю эту весну) (но их приходится выключать, когда в комнате появляется Чхве Ин, потому что слишком сильно сияет золотом). 2.1 Если спросить Бэкгеля куда он возвращается, он никогда не ответит "домой". Потому что дома у него нет, потому что, кажется, на всей планете еще не существует места, которое он мог бы назвать своим домом. Самая тесная комната в квартире Вонхека очень уютная, на кухне всегда пахнет кофе, если повезет – выпечкой, если не так сильно повезет – раменом или кимчи. Но Бэкгель никогда не жалуется. Если спросить Бэкгеля как его жизнь он всегда будет отвечать "сойдет". Кровавое будущее за спиной смеется над ним и Бэкгель понимает почему, он бы тоже посмеялся. Быть неудачником – это что-то типа сепсиса, допустим. Жаль, от этого нельзя вылечиться. 2.2 Его заставляют открыть глаза, чтобы по краю радужки проехал поезд в никуда, чтобы в зрачке взорвалась (параллельная) Вселенная, чтобы он увидел, что его жизнь похожа на дно. Через несколько лет это все, конечно, забудется, и его самого забудут, очень жаль, конечно, но он не какой-нибудь крутой деятель науки или искусства с гениальным мозгом и чувством прекрасного. Его голова – тайдалектика, попытка открыть закрытую дверь в параллельный мир (зачем?), его голова – зеркало с самыми искаженными отражениями, наверное, поэтому вместо Йеджуна мысли транслируют Ромина в розовой сакуре. 0.5 Мама звонит стабильно раз в месяц, Бэкгель стабильно раз в месяц не отвечает на звонки. Первые два раза действительно случайно, потому что спал после работы. В следующие разы специально не отвечал, только писал дежурное "прости, что не ответил, был занят, за кредит заплатил", не дописывая, что ужасно устал, и что большая половина его зарплаты уходит именно на этот кредит. Вонхек однажды ответил на один из ежемесячных звонок, и Бэкгель проклял тот день, когда Вонхек был (у себя) дома. – Алло, мама Бэкгеля, здравствуйте, как ваша жизнь? Бывает лучше? У меня тоже. Кажется меня сейчас убьет ваш сын, извините за беспокойство. Они после этого не разговаривали недели две. Бэкгель действительно думал, что прибьет Вонхека. Мама после этого пыталась писать еще пару дней, но быстро сдалась, потому что ее не очень любимый сын даже не читал сообщения. У ее не очень любимого сына почти не было на это времени, спасибо за дополнительные смены и повышения процентов за кредиты, новый президент так хорошо заботится о более уязвимых слоях общества. Экономическая система рушится, прям как жизнь Бэкгеля последние полгода. Обвал валовых продуктов. Чьей-то психики, чьих-то финансов, и, к сожалению, Бэкгель подходит под обе категории. Иногда думается, как Вонхеку повезло с богатыми родителями. Иногда он откровенно завидует, потому что богатые родители равно отсутствию проблем с финансами и голодовки, исполнение почти всех твоих желаний, и даже не обязательно в пределах разумного, но, Бэкгель, к сожалению, знаком с родителями Вонхека, и это входит в топ пять худших знакомств в его жизни (знакомств в его жизни в принципе не так много). В топ-пять лучших он внес бы Вонхека и Рано, Чхве Ина, Вонджуна и, наверное, все же Йеджуна. Кажется им бы он в какой-нибудь типа предсмертной записки написал: спасибо что вы есть, что были у меня, что мы познакомились, может быть сейчас я не со всеми общаюсь, но в моей паршивой жизни вы были лучшим. Снизу он бы подписал еще два имени. 0.6 – Это место для поцелуев, Сону, – говорит Сынеп, когда они доходят до одинокого старого фонаря с покалеченной лампочкой, и кажется, это единственный фонарь на этой кривой, узкой улице. – Ты хотел показать мне это? Сынеп – единственный, у кого получается вытащить Бэкгеля на улицу. Кажется, он даже особо усилий не прилагает для этого, ему достаточно написать в какаоток "выходи, я рядом с твоим домом" (ну, тут уже без вариантов) или "сегодня такая хорошая погода, давай прогуляемся" или коронное "сакура цветет, так красиво, я хочу тебя сфотографировать в парке" (почему ты не можешь сфотографировать себя, – думает Бэкгель, набирая сообщение, что он уже собирается, потому что Сынепу отказать невозможно), но сейчас осень и сакура, к величайшему сожалению Сынепа, не цветет. – Нет, – отрицает Сынеп. "Так случайно получилось, что я привел тебя сюда, это просто один из интересных фактов этого района, удивительно, что место для поцелуев рядом с единственным фонарем, а не где-то в темноте" – молчит. – Или да, – Сынеп берет Бэкгеля под руку, отводя наверх. Они поднимаются по ступеням. Раз, два, три, десять. Ступени бесконечные (они, кстати, тоже, это, возможно, очень романтично, но Бэкгель как-то слишком далек от романтики (поэтому Вонджун ходит на свидания со всеми, кроме Бэкгеля). – Ты завтра свободен? Конечно свободен, – Сынеп отвечает сам себе вслух, и не слышит мысленное от Бэкгеля "я не выдержу прогулок два дня подряд", но все-таки молчит из-за уважения к Сынепу, – Нам надо сходить в парк, там сейчас такие красивые красные клены. Я хочу тебя там сфотографировать. Ничего нового. Бэкгель, конечно же, соглашается. Из вежливости. К бежевому пальто Сынепа пришиты засохшие цветы, в карманах спрятаны красные листья с прошлого года, в карманах целые пруды, в которых плавают такие же красные рыбы с белыми шумными пятнами. Сынеп под пальто прячет проданное сердце, нитки-иголки (швы расходятся и это нормально, Сынеп мог быть хирургом, но не продал мечту рациональности, и Бэкгель пока не знает человека лучше). Вечность проходит, когда на наручных часах показывает пять часов вечера и они доходят до назначенного Сынепом места. – Отсюда запускают воздушные фонарики, Сону. Сынеп покупает самый красивый и почти самый дорогой. На упаковке написано "загадай желание", Сынеп транслирует вслух то же самое, и Бэкгель слишком примитивный, но серьезно загадывает, чтобы все было хорошо. Сынеп зажигает фонарь, отдает Сону, чтобы тот его отпустил. Нарисованные цветы кажутся очень настоящими, у них струящиеся лепестки и живые, извивающиеся змеями зеленые стебли. Возможно, Бэкгель даже понял, почему Сынеп выбрал этот фонарь. Сынеп всегда стремится к чему-то красивому, например, к галерее картин Ван Гога, поэтому работает в театрах и играет в мюзиклах, слушает каждый месяц оперы. И Бэкгель пока не знает человека лучше. Фонарик горит красным на фоне алеющего заката. – Небо горит. Сынепу бы в поэты. Через несколько минут красная точка потухших мечтаний тает среди первых распылившихся звезд. И, кажется, фонарик оказался бракованным. 2.3 На разменные монеты по органу раздает. На цветы для кладбища домашнего мальчика. По его ребрам играют как по клавишам рояля, и не то, чтобы он против,. это не так больно, поэтому можно потерпеть. От его лица отшивают что-то важное, и внутри становится пусто – становится тоскливо – становится неприятно. Он не может проломить грудную клетку, вырвать сердце, или легкие, или зудящие чувства, которые остаются только в отражениях, потому что он не может умереть (чертовы обещания) (вроде бы, он сам себе его придумал). Разменные монеты становятся обещаниями для потерянных детей. Потерянные дети – чья-то дорога в никуда. Туда обычно ездят поезда, а рядом взрываются галактики, но параллельная Вселенная громко смеется, честно, ты такой дурак. Честно, я так устал. 2.4 В размытом стекле стакана ничего не видно. Наверное, так он смотрит на свое будущее. Хрустальные цепи сжимают горло. Хрусталь покрыт эрозией, не блестит, не сияет, ничего. В зеркале отражается что-то разлагающееся. Между ключицами блуждает море, волны-волны накрывают кости, а могли его с головой. Он мог бы захлебнуться, утонуть оказаться действительно на дне, а не метафорически. Убиваться так – глупость. Он слышит не свой голос, и лучше бы ничего не слышал. Он никогда не любил море, но сейчас хочется сбежать именно туда, в бурю, чтобы найти там (у)покой. 1.5 Он вспоминает, что надо позвонить Вонджуну через несколько дней. Линия ломается, провода свисают до земли, связь шуршит по ушам, абонент недоступен, такое случается, когда вам не хотят отвечать, или когда человек куда-то исчез. Бэкгель набирает еще раз. Вонджун не отвечает. У Вонджуна дела, у Вонджуна университет, проект, сессия, что там еще бывает. Может, просто надо не забывать, что твои друзья хотели с тобой связаться, ну, несколько дней назад. Бэкгель может написать Чхве Ину, Чхве Ин может написать Вонджуну, Вонджун может быть напишет Бэкгелю. Вонджун не в сети. Удивительно, как у Чхве Ина не получилось достать его из-под земли (прям как Ромина, но все знают кого зато из-под земли может достать Бэкгель). Бэкгель не придал бы этому значения, если бы в его жизни не было Ромина, который тоже не в сети, не в городе, больше не в их жизни, вообще нигде. У Бэкгеля какая-то травма в подкормке мозга, внутри органов, порезанная острыми краями крыльев бабочки (кстати, Ромин, почему тебе нравятся бабочки? прости, я забыл задать тебе этот вопрос, надеюсь, я когда-нибудь узнаю ответ. окей?). Внутренняя паника кричит, частица рациональности говорят, что он просто занят, ему не до вас всех, Вонджун не может пропасть, это же Вонджун, он сам кого хочешь найдет, да и куда он пропадет. Бэкгель находит себе бесполезные дела на ближайшие пару часов, потом становится тошно. Чхве Ин, как назло, сегодня занят, поэтому прийти не может, Бэкгель, как назло, слишком не любит выходить на улицу, тем более один. Он включает музыку на старом радио, там крутят все те же песни, которые Бэкгель уже знает наизусть. Достает компьютер, несколько раз подряд проверяет почту (пожалуйста, дайте мне работу, мне правда не нужен этот выходной, я сейчас сам себя сожру, пожалуйста, скажите, что мне нужно написать). Писем так и не появляется. ; Вонджун звонит вечером, много извиняется, потому что был очень занят, дела, дела, никогда не было такого насыщенного (муторного, мысленно дополняет Бэкгель) дня, вообще время только сейчас появилось, понимаешь? Бэкгель думает какой же он дурак, это же Вонджун, что с ним может случиться, он же никуда не пропадет верно. – Ты же сильно волновался? – спрашивает Вонджун, – У меня был такой день насыщенный, в университете полдня бегал, то одни долги сдавал, то зачеты. Потом еще в пару магазинов зайти надо было, и к Йеджуну, у него там беда была. – Нет, не сильно, – и, честно, он нагло врет. Они вроде бы болтают полвечера, пока у Бэкгеля не садится зарядка и не отключается телефон. Он долго ищет зарядку в шкафу с тетрадями, ручками, листочками, фантиками, включает телефон, который долго соображает, печатает Вонджуну извинения в какаоток, присылает его любимые стикеры, получается сто таких же стикеров от Вонджуна. Они так еще часа два переписываются, пока Бэкгеля не вырубает. Утром Бэкгель от Чхве Ина узнает, что Вонджун покинул страну. 0.4 Бэкгель возвращается в квартиру Вонхека убитый. Он не помнит, что отвечает на учтивое "будешь ужинать? правда, я ничего не готовил, но могу сейчас заварить рамен, знаешь, я просто обычно не ужинаю (а еще не завтракаю, не обедаю и не помню когда в последний раз нормально ел, но это мелочи, знаешь), так что, будешь?" Бэкгель падает на диван в зале и засыпает за пару секунд под шумящую по телевизору музыку. Утром Вонхек предлагает бросить работу, Бэкгель предлагается броситься из окна, что ты вообще несешь, мне надо зарабатывать на жизнь. – Найди другую. – Ты думаешь много где законно возьмут на работу человека с огромным долгом и без образования? – Не знаю? Хочешь работать на моего отца? – Я попрошу увольнения в первый же день. Вонхек вроде хочет помочь, но это всегда получается как-то безрезультатно, кто бы самому Вонхеку помог. Через неделю Бэкгель возвращается поздно ночью после двух смен, садится на пороге, и так засыпает, кажется, он даже дверь нормально закрыть не смог, но Вонхек из-за этого не ругается (спасибо), Вонхек вообще не ругается (спасибо), просто просит, чтобы Бэкгелю дали пару оплачиваемых выходных (спасибо). И Вонхек специально на эти пару дней не пропадает из квартиры. Крутится рядом с Бэкгелем, заставляет пойти прогуляться с ним, потому что свежий воздух тоже важен, иначе ты совсем затухнешь (и Бэкгель бы не сказал, что был против). Пару раз Вонхек устраивает им киновечер, и это, честно, его самая лучшая идея из всех худших. Бэкгель чувствовал себя тогда очень комфортно. Время тогда, наверное, застыло, Бэкгель точно помнит, как воздух сильно сгустился перед ним, как заинтересованно он следил за развитием сюжета и персонажей, и почему больше думал не об этом, а о процессе съемок и работе над фильмом. Бэкгель видел как Вонхек почти засыпал, но ничего и не говорил. Наверное, у Вонхека всегда такие крутые идеи, он буквально генератор, может поделишься идеями о том, что Бэкгелю делать со своей жизнью? Но, возможно, он сам понимает. – Хочу поступить на кинорежиссера, – говорит Бэкгель, когда Вонхек утром заходит на кухню. – Круто, – Вонхек сразу же загорается, как умеет делать это именно он, как будто Бэкгель определил счастливое будущее (не свое, Вонхека), – Сколько стоит обучение? Бэкгель бьет по клавишам ноутбука, находит университеты, листает их страницы в интернете. – Я не хочу поступать на кинорежиссера. Вонхек удивленно изгибает бровь, и, видимо, напрочь забывает, что проблем с деньгами не бывает только у таких детей с богатыми родителями, как он сам. – Я в жизни таких сумм не видел, и никогда не увижу на своем счету,– говорит Бэкгель, – придется искать новое кафе, в котором я могу работать. – Ну, нет, хватит с тебя работы официантом. Найди что-нибудь другое. – Дворник крутая профессия? – Ты дурак? Ты загнешься в первый же день, твои нежные ручки не готовы к такому. Бэкгель не понимает, Вонхек всерьез пытается ему это доказать, или просто шутит. Или это что-то типа локального мема, локального, в смысле этой квартиры, здесь живут двое: Бэкгель и Вонхек, но Бэкгель больше в своих мыслях, а по мнению Вонхека он здесь почти не живет, поэтому локальные мемы не понимает. Вообще-то, я работал официантом, убирал разбитые тобой кружки (и потом сердца), и незадолго до одной из наших первых встреч подрался, типа, какие нежные ручки, Вонхек, ты смеешься? Взгляд у Вонхека пронизывающий Бэкгеля насквозь, и от такого становится неуютно и некомфортно. – Мы найдем тебе нормальную работу, окей? Может тебе придется какое-то время без нее посидеть, зато потом будешь благодарить меня за то, какую крутую я тебе нашел. – Угу. Бэкгель совершенно не скрывает сарказма и скептицизма в голосе, но Вонхек умеет мастерски это игнорировать. Приходится смириться с мыслью, что работа мечты (ей пару дней, окей?) останется работой мечты, что судьба, реальность, жизнь, Вселенная (и эта, и параллельная, и еще какая-нибудь) все же очень его недолюбливают. 1.6 Бэкгель переворачивает лист календаря. Четвертое мая (внутри отдается чем-то очень неприятным, пережевывающим все органы, будто его сейчас сбила машина, а потом еще проехалась несколько раз, чтобы точно удостовериться, чтобы все кости стали мукой). Ромин исчез ровно три месяца назад. Вонджун так символично решил уехать тоже четвертого числа, только не оставил ничего на память. Бэкгель разбивает свою любимую кружку с нарисованными криво пингвинами – подарок Йеджуна. Единственная редкая вещь от Йеджуна, и которой он пользовался. Кто-то сверху над ним мерзко хихикает, и если бы это был кто-то другой, а не он сам то Бэкгель бы тоже посмеялся, может быть (жизнь – комедия). Бэкгель хочет ударить себя, но руки продолжают трястись. Он наклоняется, чтобы собрать осколки, старается быть аккуратным, и все равно получается порезаться. Кожа расходится, неприятно щиплет, и Бэкгель думает, что он самый большой неудачник в мире, ему бы могли позавидовать, но такому никто не завидует. Бэкгель поступает очень глупо и по-детски: он прячет осколки в платке на глубину тумбочки в комнате. В этот момент он понимает, что хочет, чтобы кто-нибудь его пожалел, погладил по головке, сказал, что он молодец (хотя он ничего не сделал), возможно, что хорошо справляется, но Бэкгель ничерта не справляется, и даже не пытается, жизнь бьет по лицу и Бэкгель подставляет вторую щеку. Но рядом никого нет. Бэкгель моет руки от крови и клеит на ладони медицинские пластыри (он ловит на себе чувство дежавю, и сейчас оно не выглядит круто, оно пугает, потому что он знает с чем оно связано, и, наверное, параллельная Вселенная снова смеется над ним). Чхве Ин сегодня утром не заходит, и Бэкгель понимает как же без него тошно. Воздух оказывается неожиданно очень тяжелым, придавливает к полу, и Бэкгель никогда не был сильным (точнее, читайте: всегда был слабаком), поэтому совершенно не сопротивляется и разрешает припечатать себя спиной к полу, гвоздями заколотить за плечи, за ладони. Мысли утяжеляют голову, и Бэкгелю вовсе сквозь пол хочется провалиться. – Что-то ты совсем никакой – звучит у него над головой. Бэкгель открывает глаза и видит перед собой кота Рано, (но не слышит скрипа открывающейся двери и мягких шагов). – Ты чего снова здесь? Сегодня вроде солнечно. – А мне что, к тебе приходить только когда гроза? Бэкгель пожимает плечами, потому что честно не знает что ответить, Рано слишком долго не появлялся в этой квартире, тем более просто так. Бэкгель сейчас похож на свинцовую тучу, почти грозу напоминает, но Рано не бежит от него (к Вонхеку, например. Почему?), а ведет на кухню, наливает кофе и ставит перед носом. – Я пью с молоком. – Окей. Рано достает из холодильника молоко, добавляет в кофе, убирает обратно. Делает все нарочито медленно. Обеспокоенно поглядывает на Бэкгеля. Он бы его сейчас описал, как человека, у которого (жизнь – шутка, любящая смеяться над ним) все настолько никак, что уже становится все равно, но Бэкгель исключение из ровной линии мира, под которую все подстраивается, поэтому ему совершенно не все равно. – Знаешь, я бы спросил как ты, но по тебе и так все видно. – Ты пришел, потому что беспокоишься обо мне? – Ну, да? – Ты беспокоишься обо мне? – Конечно. Рано садится рядом с ним и молчит. Обычно в таких ситуациях хотя бы можно было постараться сказать что-нибудь поддерживающее, но Рано выбирает касание к ладони, как будто хочет забрать у Бэкгеля всю тяжесть, струящуюся с плеч вниз солеными реками. – Вонджун обязательно вернется. Бэкгель становится олицетворением печали и ничего не пытается с этим сделать. 2.5 Бэкгель бы проложил дорогу к потерянному месту к квартире Вонхека для Ромина. Если бы у Бэкгеля был дом, он бы обязательно привел Ромина туда. Если размазанный рассвет под окном снова станет ураганной ночью, то... Бэкгель бы хотел вернуть самолет, на котором улетел Вонджун. Хотел бы ответить на пропущенные звонки, может быть тогда бы Вонджун сейчас все еще оставался в Корее. Может быть, если бы Бэкгель не был бы неудачником, то не портил бы другим жизнь. 4.1 Коты тянутся к солнцу. Поэтому Рано не любит грозу, но любит находиться рядом с Вонхеком. Вонхек не солнце, но сияет ярко, и Бэкгель никогда не понимал как у него это получается. Рано тянется к Чхве Ину – к настоящему солнцу среди всех людей. Рано тянется к Бэкгелю, и непонятно почему именно к нему. Бэкгель – темная холодная пропасть под ногами, но Рано говорит, что рядом с ним тепло, и Бэкгелю, честно, очень сложно в это поверить. Бэкгель – гроза, от которой Рано пытается убежать. И, наверное, Бэкгель понимает, почему не получается. 1.7 Вонхек впервые за месяц останавливается у себя дома дольше, чем на тридцать минут. Бегает по всему дому, крутится возле Бэкгеля, пытается рассказать ему что-то, но все время отвлекается на какие-то свои мысли, или на новые дела (откуда у тебя вообще столько дел дома?) но Квартира Вонхека неожиданно оживает. Не потому что сейчас в ней много движения, а, наверное, потому что Вонхек здесь. Как будто в костер подложили дрова: появляются искры, огонь становится ярче и теплее. Так же с квартирой, Бэкгелю кажется, что в нее впустили свежий воздух. Хотя, вернее было бы сравнить с потухающим огнем, которому дали вторую жизнь. Почему-то в голове Бэкгеля транслируются по очереди тревожащие мысли о том, что он не хочет, чтобы и Вонхек исчез из его жизни. Он даже не может успокоить себя тем, что Вонхек не уйдет куда-нибудь, потому что был уверен, что Вонджун никуда не денется из этого маленького городка в Корее, так почему же Вонхек не может так же пропасть, как Ромин или Вонджун (почему ты написал сообщение Чхве Ину, но не написал мне, потому что мы буквально полдня потратили на общение, как обычно, поэтому на прощание ничего не написал?) Появляется навязчивая мысль о том, что Вонхек здесь из-за Вонджуна. (Вонджун не здесь из-за Бэкгеля). Бэкгель честно старается меньше думать, чтобы не делать себе хуже, но у него не получается, потому что это единственное, что у него получается хорошо, и чем он зарабатывает. Он пытается вспомнить какие-нибудь наставляющие слова Чхве Ина, или какие-нибудь умные афоризмы Сынепа, вычитанные из таких же умных книг, или что-то наподобие, он пытается вспомнить хоть что-то отвлекающее, но как же плохо у него это получается. Поэтому Бэкгель следит за мельтешащим перед глазами Вонхеком (голова начинает немного кружиться). Нет, правда, ты здесь из-за Вонджуна? В горле першит. – Он тебе писал? – спрашивает Вонхек. Если умеешь читать мысли, то так и скажи, и почему ты раньше молчал, наверное, потому что я игнорировал тебя несколько месяцев, прости, – строка транслируется по лбу Бэкгеля, но Вонхек не умеет читать мысли и людей. – Кто? – Вонджун. Так ты здесь все же из-за него. – А тебе? – Писал. Почему ты написал сообщения Чхве Ину и Вонхеку, а мне – ничего. Может, ты всем писал, кроме меня? Вонхек остается дома до вечера, Бэкгель параллельно с этим прячется в своей комнате, крутит диски со старой музыкой и фильмами, почти не слыша, как хлопает дверь в прихожей. Снова становится холодно. 2.6 Порой кажется, что его жизнь – величайший провал. Думается: удивительно, как этот маленький городок собрал в себе столько людей; думается: удивительно сколько потерянных людей собрал возле себя Бэкгель, а потом растерял где-то по пути к чему-то лучшему в своей жизни. И из этой мысли должен быть итог, как в школьном сочинении, но Бэкгеля автор не подводит к нужному пониманию, поэтому вывода нет. 1.8 Бэкгель начинает бояться темноты, когда кажется, что в ней прячется чей-то силуэт. Он долго не может заснуть, долго смотрит в стену, не сразу понимает, что густая темнота складывается в какую-то фигуру, и Бэкгель не может понять кто именно перед ним. На самом деле это жутко. В какой-то момент ночной кошмар под закрытыми веками перебирается в его комнату, потому что внутри сознания Бэкгеля ему становится очень тесно. Бэкгель уходит на кухню. И сидит так до утра. Пару дней подряд. Потом покупает ночник, и пытается заснуть с ним, но не получается. Свет мягкий, не раздражающий, но заснуть с ним все равно невозможно. И этого света недостаточно, чтобы черный человек в углу исчез, растворился обратно в темноту. Поэтому он звонит Чхве Ину. – И тебе доброй ночи, – слышится сонный голос, – Час ночи, какое у тебя важное дело? – Я не могу заснуть. Расскажи мне сказку. – Ты уверен, что тебе не девять лет? – Чхве Ин почти смеется, и непонятно почему именно, то ли от безысходности, то ли Бэкгель действительно настолько ребенок, что это смешно. – Уверен. А еще я уверен в том, что тот самый девятилетний мальчик сидит внутри меня и мечтает о чем-то большом, но я не понимаю что он хочет до меня донести. Я его игнорирую, но он больно бьет по ребрам каждый раз. Мы не понимаем друг друга и делаем больно. – Хочешь свою любимую расскажу? – Какая у тебя любимая? – Про дровосека и его сына. – Я не знаю такую сказку. Бэкгель слышит тяжелый вздох Чхве Ина, это напоминает, будто он пытается воспитать очень проблемного ребенка, и Бэкгель правда проблемный но не ребенок (не точно), и Чхве Ин действительно как будто заново лепит из него нового человека. И он все равно рассказывает детскую сказку про дровосека, спасшего карпа (Бэкгель мечтает о рыбках на потолке), про злого, жадного (до чужих богатств) короля, и Бэкгель ассоциирует с ним себя (и в какой-то момент он действительно превращается из "главного героя" с трудным детством в "главного злодея", которого ничего не оправдывает). У Ина голос ровный, приятный, успокаивающий. Бэкгель засыпается (впервые за несколько дней) под конец сказки, и не узнает, что король в конце утопился. 2.21 Сложнее всего почему-то всегда написать конец. Бэкгель выдыхается чаще всего на середине, и только к концу остается совсем бездыханным. Концы всегда получаются смазанными, неточными и некрасивыми, поэтому он использует клише, но режиссерам почему-то нравится. Наверное, потому что только с клише у них и получается работать. У Бэкгеля с клише вообще не ладится. 7. Эй, что для тебя "дом"? 0.7 Звук резко тормозящей машины противно звенит в ушах, давит на виски. Тупой стук. Сигнал. До Бэкгеля доходит не сразу. Закатное солнце падает за горизонт, расплывается кровавыми озерами по тротуару улицы поцелуев (с землей). Осознание больно бьет по голове, тело – вата; оборачиваться страшно. Но Бэкгель уже спускается обратно, вниз по склону, спотыкается пару раз, почти падает (и лучше бы тоже упал, разбился, больше не очнулся, не столкнулся с реальностью, лежал бы сейчас рядом с ним). Сынеп светлым кровавым пятном на земле отпечатывается в затуманенных глазах Бэкгеля, в задымленном разуме, царапинами от ногтей на пальцах, и, кажется, шрамами. (Лучше бы Сынеп просто оставался рядом). Вечность в этот момент рушится, обваливается с таким грохотом, будто весь их маленький город решает обрушиться в один миг. Бэкгель падает рядом с ним на колени, трясущимися руками набирает номер скорой, параллельно проклинает весь мир, машины, темноту, единственный работающий на улице фонарь, водителей, которые не умеют вписываться в повороты, но умеют сбивать людей и разбивать им головы. Когда скорая подъезжает и забирает его с Сынепом, Бэкгель судорожно пишет Чхве Ину адрес больницы. Все происходит как в ускоренном кино, пятьдесят тысяч кадров в секунду. Бэкгель не успевает понимать что происходит вокруг него, потому что сознанием застыл на первых минутах фильма, когда услышал громкий визг шин, тупой стук, когда понял что произошло. Он чувствует как вокруг него сгущаются свинцовые тучи, видит яркие молнии, слышит как гремит гром прямо в барабанных перепонках. Он не успевает понять в какой момент Рано и Чхве Ин с обеих сторон подхватывают его под руки, не дают упасть на побитые ногами плитки. Он видит в этом грязно-белом свете свое отражение (которое увидеть невозможно, на самом деле), и почему-то выглядит он так, будто это его сбила машина, и потом еще несколько раз проехалась. Они сидят в больнице до поздней ночи, пока Сынепа кромсают на операционном столе. Бэкгель кажется вспоминает все молитвы, которые когда-либо слышал, и вспоминает всего одну, и, кажется, такой молитвы вовсе не существует, но он крутит ее у себя в голове, на языке, выцарапывает на сердце, он готов стоять на коленях, лишь бы она сработала. (Пожалуйста, Сынеп, просто продолжай дышать, жить, улыбаться, смеяться, делать все то же, что ты делал и раньше, что ты делал всегда, и что ты еще дальше будешь делать). Бэкгель ловит маленькую ладонь Чхве Ина и сильно сжимает ее в своей. Он не знает, умеет Ин поддерживать словами или касаниями, но ему становится легче, просто от его руки в своей. Перед глазами все еще пелена, пыль, цинковые облака (давят на веки), краем глаза Бэкгель замечает как тяжело Рано: он еле дышит, не держит голову, лицо – в пол, взгляд притуплен где-то между своих ботинок в разбитые плитки, пропадающих в соленых лужах. Операция длится несколько часов. Напряжение в густом воздухе становится все тяжелее держать на плечах, как будто Бэкгелю приходится держать небо. На нем нет Сынепа, и он надеется, что не будет, что не сейчас, что небо не станет еще тяжелее. Он думает: это просто машина, машина не может убить человека, бред, да? человек в машине может убить Сынепа? Смерть Сынепа может убить Бэкгеля? Бэкгель не думает об этом. Голова кружится, болит, раскалывается на две части или на триллион осколков, он чувствует, что почти не дышит. В ушах звенит, и звон становится все навязчивее и противнее, проедает кожу, череп, мозг. Почти пробивает, как удар с землей от объятий с автокатастрофой пробивает Сынепу черепно-мозговую травму. Звон, порожденный тишиной, пробравшийся до корки мозга, прерывают слишком резко и неожиданно: – Время смерти. Внутри все обрывается. Море слишком больно бьется об скалы, сдавливает грудь, не дает дышать, не дает дышать, не дает дышать, задохнись, захлебнись, умри вместе с ним. Бэкгель дальше не слушает, не хочет слушать, не слышит. Он ненавидит весь мир, проклинает, мечтает просверлить дырку в сердце, чтобы оно вытекло ртутью, и от него не осталось ничего, совершенно ни-че-го. Бэкгель сейчас хочет только лечь рядом с Сынепом на операционный стол, а потом на койку в морге. Но у Бэкгеля получается только скатиться на пол. Он зачем-то вспоминает, что Вонхек подобрал его буквально с улицы, и привел к себе в квартиру, почти как котенка, со словами: чувствуй себя как дома. Что об этом котенке больше всего заботились Чхве Ин и Сынеп (они как два сапога, или как пара), что у Чхве Ина есть вообще-то дома два его любимых черных кота, что у Сынепа есть еще Вонджун (почти такой же кот, только в сто раз лучше), но главная проблема всегда Бэкгель (для заметки: никто никогда об этом не говорил, но Бэкгель сам понимает). Бэкгель думает: что будет с Чхве Ином? Что будет с Вонджуном? Что будет с ним самим? Что-то вообще будет? (жизнь же не прекращается после смерти одного человека, но это звучит сейчас так бредово, что невозможно поверить что такие мысли вообще появились). Он думает: Сынеп, я обещаю быть хорошим человеком, или хотя бы постараюсь, чтобы доставлять меньше проблем Ину (и может быть Рано, и впринципе всем). Думает: он умер несколько минут назад, его уже не волнует все проблемы мира, и тем более Бэкгель. Сынепа успокаивать не надо, обещания – пустая звуковая дорожка в плейлисте вместо любимой песни. Сынепу это не нужно, но нужно Бэкгелю. В тот день впервые за все время пошел снег. Искры в небе остаются грязными прорехами на асфальте. Бэкгель выходит на улицу, шатается, глаза – туман – молоко с хлопьями. Осень противная и мерзкая с могильным запахом. Бэкгель ложится на землю, ловит телом снежинки (они почти не таят на нем, и это первая ложь). Бэкгель не думает о том, что сейчас внутри него пусто, шум с белым снегом, испорченная пластинка с любимыми песнями, он не думает о том, что Сынеп лежит с остановившимся сердцем на операционном столе, о том, что он сам хочет остаться на этом месте на всю жизнь, и чтобы его похоронили под снегом, и это вторая ложь. Его заставляют подняться с холодной земли, отряхивают снег с пальто и волос, тянутся к лицу, но Бэкгель успевает перехватить теплую руку за запястье. Его отводят обратно в больницу, чтобы он согрелся, пока Чхве Ин разговаривает с врачами, пока разговаривает с Рано, пока говорит о похоронах (в голове не щелкает понимание всего происходящего, кажется Бэкгель только достает телефон из кармана и печатает Ромину в какаоток, не попадая по клавишам клавиатуры). Бэкгель скатывается по белой стене (почти как снег) вниз. Рано подхватывает его под локоть, отлепляет от стены, ведет в такси. Сам оплачивает и даже не возмущается, что это делает снова он. Рано кажется таким же пустым, но не настолько растерянным. Доводит Бэкгеля до самой квартиры. И Бэкгель, если честно, поступает с ним как последняя мразь: – Проваливай. Бэкгель не помнит себя в тот день, туман в глазах, туман в голове. Вот бы не помнить тот день. Вот бы этого дня никогда не было. 2.7 Напиши пьесу к своей неудачной жизни и вместо трагедии назови ее комедией. Купи зажигалку, достань забытую пачку, подаренную тебе человеком-никем, попробуй закурить. Возьми у Ина новый букет цветов, они у него всегда есть, навести могилу, поговори с ней. Тебе же так не хватает этого. 0.8 Тогда с ним был только Чхве Ин, единственный, кого Бэкгель не смог оттолкнуть (если честно, он не очень пытался). Бэкгель бьется головой об стену, прикусывает нижнюю губу до крови, тянется к своему горлу, чтобы задушить себя, но Чхве Ин вовремя останавливает. – Ты не должен так сильно убиваться. Ты вообще не должен убиваться. Бэкгелю тяжело его слушать. Он понимает, что Чхве Ин ему говорить, но не может с ним согласиться, по крайней мере, сейчас. По Бэкгелю слишком сильно ударяет (запах морга и мертвенно бледный Сынеп, они заходили туда утром, и Бэкгель почти не порывался остаться на соседней койке) смерть близкого человека. Чхве Ин говорит много и по делу, подбирает слова так, как будто делает это уже сотый раз, как будто в его жизни почти все друзья теряли дорогих им людей, как будто у него в карманах спрятаны карточки на все случаи жизни, и самые потрепанные как раз на такие случаи, как сейчас. Бэкгель хочет сказать "спасибо", но в слова застревают в горле красным горизонтом за окном проклятой квартиры, и Бэкгель продолжает молчать. Жизнь делится на циклы, когда все неплохо и когда все очень плохо, и Бэкгель это прекрасно понимает. У Циклов нет закономерности, поэтому после "все очень плохо" идет еще один такой же период, и потом снова. 2.8 Иногда он думает: жаль, что время нельзя остановить или перемотать назад (вперед – ни за что, он не хочет знать, что его ждет). Время – бессмыслица. Бэкгель знает это давно, еще когда загадывал на каждый день рождения, чтобы они повторялись без конца, потому что это единственные дни, когда у них все было хорошо, пока не просек фишку, что такие желания не сбывается, в его случае вообще никакие желания не сбываются: он хотел нормальную семью, а не троих потерянных друзей, он хотел найти дом, а не чувствовать себя бездомным в богатой квартире, он хотел найти высокооплачиваемую работу, а не работу, в которой всем плевать на него, но он не может уйти, потому что пишет сценарии, потому что для театра, потому что в этом театре раньше работал Сынеп. Лучше бы времени не существовало, но это слишком детский вывод. 1.9 Он пробует писать Вонджуну. Пробует звонить. Но сообщения никто не читает, абонент недоступен, или специально вас игнорирует, думаем, вы сами с этим разберетесь. Бэкгель открывает карту мира в гугле, наугад тыкает пальцем в страну, и думает, что Вонджун именно там. Ему, на самом деле, не очень подходит (лучше Корея). Под пальцем оказываются потерянные в воде острова Англии, наверное, она – сердце Атлантического океана, а Вонджун – сердце Бэкгеля. Без сердца сложно, но он учится справляться с осени без души, с зимы без легких, и сейчас научиться справляться без сердца. В зеркале Бэкгель видит не свое отражение, а размытое пятно с помехами вместо глаз и рта. Выглядит так, будто он выбрался из сюрреалистического фильма или чьего-то бредового сна (или кошмара, потому что жизнь Бэкгеля выглядит именно так). Бэкгель тянется к телефону и включает случайный плейлист с классической музыкой. (для справки: к нужному (нормальному) состоянию не приводит). Он слушает Вагнера, Моцарта, Чайковского – великих людей грязного мира, – и мечтает стать таким же. Но в его мире уже живет (жил) великий человек, второго на одно десятилетие слишком много (Бэкгель живет третье, Сынеп больше не живет). Бэкгель не гений и не талант, у него даже денег нет, чтобы учиться не на своих ошибках и едких комментариях заказчиков. Он снова берет телефон в руки, снова открывает какаоток, нажимает на чат с Вонджуном, долго-долго пялится на пять непрочитанных сообщений: "Привет" "Вонджун" "Вонджун" "Без тебя в Корее душно и тесно" "Вонджун" Набирает новое: "Как тебе Англия?" Бэкгель открывает смайлики, выбирает какие ему больше всего нравятся (или скорее, с какими он ассоциирует своих друзей). Выбирает морду кота, скрепку, тарелку рамена, сердце (именно сердце, а не цветное сердечко, хотя разбитое красное ему нравится, чем-то напоминает его самого), храм, колосья пшеницы, леденец. Отправляет Вонджуну сердце (примечание: не цветное сердечко), потому что Вонджун его сердце, а Ромин – легкие (прокуренные). Чхве Ину он бы отправил плюшевого медведя, потому что они похожи, не хватает только красных ниточках на запястьях, как у Ина. Сынеп – храм. За окном начинается гроза. Бэкгель берет с собой тяжелый зонт. 2.9 В какой-то момент своей жизни Бэкгель всю любовь внутри себя заменяет на пустоту. И пустота почему-то ноет в области груди, скручивает ребра, гасит горящие лампочки между костей, убивает бабочек (бабочки = вера). Ему кажется, что если внутри пусто, то будет не так больно, но оказывается все совершенно наоборот. Бэкгель хочет вывернуть себя наизнанку (в прямом смысле), чтобы не чувствовать этого всего. Он тогда вообще ничего чувствовать не будет, но кажется, эта пустота закончится чем-то еще более ужасным. 2.10 Белый чистый лист – это не начало чего-то нового, а пустота. 1.10 Это место встречает его холодом в крови, неприятным ветром и тяжелой тишиной. Дождь большими редкими каплями отбивает по большому зонту похоронный марш. Бэкгель бы хотел остаться лежать здесь, на (под) земле(й), рядом с с ним. Бэкгель приходил сюда всего пару раз, и каждый раз был очень (или самым) тяжелым. Проходит вглубь, читает чужие имена, ищет знакомое. Вообще, он точно знает и помнит, где находится его могила, но все равно как будто пытается ее найти в лабиринте других. Это место как будто застряло во временной петле, которую нарушают такие, как он. (примечание: такие, как он застревают в том времени, когда идет первый снег). Бэкгель теряется рядом с его могилой. С последнего раза здесь совершенно ничего не изменилось: серость и сырость держаться друг за друга, рядом прорастают мертвые цветы (у них вкус ванили), воображаемые птицы поют грустные песни, чтобы не было настолько тихо. Бэкгель всегда приходил сюда с Вонджуном, потому что Вонджун приходит для приличия, и потому что хочет, и надо (он хорошо усвоил уроки Сынепа), Вонджун как самые обычные люди, навещающие могилу своих друзей (хотя Сынеп ему больше был как отец), а Бэкгель сюда приходит, потому что красные нитки привязанностей ржавыми ножницами не обрезаются как бы он ни старался. Сегодня Вонджуна нет. Бэкгель рядом с могилой остается один. Внутренняя пустота болит в этот раз по-особенному (наверное, за четверых). Слова – вода. То, что крутится у Бэкгеля в голове и то, что он хочет сказать не соотносится. Он чувствует внутри себя озеро, превращающиеся в болото, в котором вязнет. Бэкгель чувствует себя преданным псом (Хатико, допустим), преданным Сынепу и Сынепом. Цветочный мальчик Чхве Сынеп похоронен под землей, но сакурой из-под нее не прорастает. Бэкгель не помнит говорили ли они про перерождения (кажется, нет), но Сынепу бы подошло какое-нибудь очень красивое растение: магнолия, например, или камелия. Сынеп мог бы стать полями рапса или водоемом в провинции Кеунсаннам, но сейчас он гниет в земле. – В этом году май холодный, – концепция правильного мира рушится на ладонях, – потому что в нем нет тебя. В нем нет Ромина, и теперь Вонджуна. В груди все щемит, больно сжимает, Бэкгель пытается выдавить это руками, но руки выворачивает, его самого выворачивает (его тошнит почти цветами, которыми мог бы стать Сынеп, но это что-то из книг с не самыми хорошими концами, Бэкгель такие не читает). – Я теперь работаю в твоем театре, пишу сценарии, получается ужасно, ты бы меня подтолкнул к чему-то правильному. Я читаю пьесы, чтобы понять, что я делаю не так. Я читаю Шекспира, чтобы не забывать о тебе. Бэкгель помнит обещание Сынепа всегда оставаться рядом, и в итоге это обещание никто из них сдержать не смог. Сынеп не рядом, Бэкгель приходит к его могиле слишком редко. – Я теряюсь в этом мире, и прихожу к твой могиле не так часто, хотя, честно, все еще держусь благодаря тебе. Он представляет, что Сынеп сейчас сидит перед ним, на холодном камне, смотрит пронизывающе, как умеет только он (у него все еще светятся глаза) и внимательно слушает, чтобы Бэкгелю было легче говорить. Но слова все еще застревают в горле. Вода мутная и грязная. В голове много шума. Призрачный образ улыбается ему, концы губ почти достают до Бэкгеля, чтобы прикоснуться, но Бэкгель боится таких касаний. – Я очень часто прокручиваю в мыслях, что моя жизнь ужасна, но никогда не думал, что она была самой лучшей, когда в ней был ты. Бэкгелю сложно говорить, потому что, честно, он еще никогда так много не говорил, никогда так много не открывал себя другому человеку (камню), никогда так много не Любовь проходит, но не у него. Время лечит, но оно не врач и не лекарство, поэтому Бэкгель ему не верит. Бэкгель знает, что он любит старые фильмы, что Сынеп любит театры, это почти как старые кинотеатры. Он помнит как Сынеп пытался заставить выучить его "Ромео и Джульетта", потому что это должны знать все, потому что Сынеп любит эту пьесу, потому что это был первый мюзикл, в котором он играл. Он помнит, как Сынеп много говорил про театры, театры, театры. И как много Сону молчал о кино, кино, кино. – Из тебя, кстати, плохой учитель. Это хорошо, что ты работал в театре, а не в школе, детей бы ты ничему не смог научить, как не смог научить меня. Внутри Бэкгеля переломанные картины, нарисованные руками Сынепа, рисовать он не умеет, но чувствует абстракцию и цвета, надо учить анатомию и не мерить на людей (даже нарисованных) маски. С Сынепом приятно молчать, но сегодня Бэкгель сюда пришел, чтобы говорить, выдавливать из себя слова, сделать мысли чуть более материальными, пусть останутся замерзшими выдохами между ними. – Мне правда тяжело. Мне всегда было тяжело, но был ты, были прогулки с тобой, были твои разговоры. У образа появляется кровь на висках, в волосах, на бежевом пальто. Пятна не отстираются. Кажется, что начинает идти снег. Бэкгель – поломанная аксиология, у которой нет будущего; потерянный локус контроля. Бэкгель не смог бы писать книги, потому что не умеет делиться мыслями (не с Сынепом). Слова сухие и на слезы не пробивают. Внутри душно. Грудную клетку хочется вскрыть. – Сынеп, у тебя красивое имя, и тебе нравилось мое настоящее, но я всегда просил обращаться ко мне не так. Но мне нравилось, когда ты называл меня "Сону". Мне нравилось называть тебя "Сынеп", мне нравилось звать тебя, мне нравилось время с тобой. Но я ненавижу пустоту, которая осталась после тебя, и она меня съедает. Но спасибо тебе большое. Надеюсь, я смогу тебя отпустить. Бэкгель провожает Сынепа с разлившимся закатом, выглядывающим из-за туч, оставляя на могиле их совместную фотокарточку на фоне сакуры. Зонт на обратном пути кажется легче. 0.9 Когда Чхве Ин впервые напивается, Бэкгелю приходится тащить его домой. Ин несет пьяный бред, Бэкгель несет Ина на плечах. Расчудесная луна путается в красных волосах Чхве, покрашенных каким-то дешевым баллончиком. Удивительно, Чхве Ину двадцать шесть, а он до сих пор ведет себя как безбашенный старшеклассник, застрявший в каких-то своих мечтах, но иногда все-таки удивляет насколько он может быть мудрым. Кажется, он вобрал в себя все высказывания философов, познал жизнь, видел динозавров и сам создал новую эпоху, жаль только, она будет не возрождением, а омертвением. Чхве Ин болтает много, рассказывает про детство, как сбегал из дома, как ездил на все лето в почти заброшенную деревню (и оттуда тоже хотел сбежать), про школу, про то, что он плохо учился, зато всегда хорошо писал экзамены по языкам, какие-то очень интересные истории, которые Бэкгель слышал минимум десять раз; про уличную танцевальную команду, про практики, про какую-то очень крутую несбывшуюся мечту и Бэкгель надеется, что в следующей жизни эта мечта у Чхве Ина сбудется. По коже ползет неприятный холод, когда Чхве Ин начинает говорить про Сынепа. Кажется, у пьяного Ина действительно мозг в банке, живущий в какой-то виртуальной реальности или параллельной Вселенной, потому что Чхве Ин слишком уверенно говорит про Сынепа в настоящем времени. – Сынеп как всегда очень красивый. А еще, он снова начал отращивать волосы. И кажется, играет в новом мюзикле, из головы вылетело как называется, но Сынеп рассказывал мне сюжет, – Ин говорит не переставая, и если бы Бэкгель так же сильно верил в сказки, как Вонджун, он бы обязательно поверил всем словам Чхве Ина, но перед глазами все еще стоит картина Сынепа рядом с машиной, с разбитой головой и в луже крови (на том месте сейчас растут цветы и это единственная сказка придуманная Бэкгелем и в которую он верит). – Мы с ним недавно в караоке были. Там какая-то очень знакомая песня играла, но я так и не смог вспомнить ее. – Ин. – А еще мы же втроем хотели роллы поесть в новом кафе. – Ин. – Не перебивай старших! – Это было три месяца назад. Снег скрипит под ногами, как три месяца назад. Время – инверсия, в которой Чхве Ин заблудился. И этот год и "это было три месяца назад" ударяют слишком сильно (к сожалению, Чхве Ина сильнее, и Бэкгель поражается, как тот все еще держится). Ин замолкает и не говорит ни слова до самой двери его квартиры. Когда Бэкгель заносит Ина в его дом, он ждет, когда ему скажут "проваливай", но Чхве Ин только утыкается носом в подушку на диване, и так и засыпает. Бэкгель только сверху накрывает теплым пледом. Дверь снова скрипит (не так приятно как снег на улице), коридор заполняется фальшивым светом, Ин во сне что-то бормочет. Бэкгель хочет сказать что-то на прощание типа "с наступающим", или "приятных снов", или "не расстраивайся", или еще что-то, но ничего нормального в голову не лезет. 4.2 Иногда кажется, что Чхве Ин специально собрал вокруг себя покалеченных, побитых людей. Под стать себе. Чхве Ин – мальчик-солцне. Поэтому работает по принципу магнита. Он настолько хороший, что притягивает к себе только все плохое, например, смерть родителей, смерть Сынепа; Вонхека, Рано и Бэкгеля (удивительно, что он выжил с этим трио), пропавших Ромина и Вонджуна, застрявшего где-то в себе или в своем творческом кризисе Йеджуна. 2.11 Бэкгель без Ромина, как механизм с недостающими деталями, который отказывается работать. Когда у Бэкгеля забрали (почти из рук) Сынепа, от него как будто вырвали огромный кусок (или половину), оставили истекать кровью и сказали: живи теперь как-то так. Когда у Бэкгеля забрали Вонджуна, это напоминало выстрел в грудь, в сердце, в легкие, почти распятие. Йеджун – контрольный в голову. 1.11 – Мне нравится как ты поешь. – Чего? Бэкгель любит, когда Вонхек появляется у себя дома, с ним становится очень комфортно и уютно, и квартира словно меняется, не внешне, но атмосфера становится совершенно иной. – Я как-то заглянул домой, когда в студию шел, и случайно услышал как ты поешь. У тебя получается брать тон и поешь довольно ровно? Но надо бы еще поработать. А еще у тебя получается хорошо передавать настроение. И еще у тебя красивые высокие ноты. Слушай, попробуй низкую ноту взять? Ну, не хочешь, как хочешь, только не делай такое лицо, будто ненавидишь меня... А ты где-то учился? – Нет. – О, ну, поздравляю, ты чуть не пропустил одно из своих прекрасных умений, как повезло, что у тебя есть я. – Ты еще ничего не предложил, но мне уже страшно соглашаться на твои затеи. – Ничего страшного, мы просто сейчас поедем в студию, похвастаемся Рано, и дальше с ним придумаем что-нибудь очень умное. Собирайся. – Я не соглашался. – Составь мне компанию? Ты никогда не был в студии, и из дома почти не вылезаешь. – А ты здесь почти никогда не появляешься. – Так. Вонхек садится за стол, напротив Бэкгеля (спиной к окну), складывает руки на столе. Промелькает мысль, что Вонхеку бы подошла Франция, какая-нибудь уютная деревня или очень шумный небольшой город, хотя по Вонхеку плачет большая сцена. Вонхеку подходят замысловатые французские названия кофейн, подходит французская музыка. Если бы Вонхек не был корейцем, он бы точно был французом. Свои мысли Бэкгель не привык озвучивать, поэтому только встречается с немного осуждающим взглядом и ждет что ему скажут. – Если тебе не понравится, я не буду тебя держать. Просто попробуй? Вдруг ты упускаешь что-то важное. Вонхек умеет говорить убедительно, а Бэкгель не умеет с ним спорить (поправка: он вообще ни с кем не умеет спорить). – Ладно? Они заказывают такси в центр города (Вонхек удобно устроился), на самом деле, центр никогда не блестел, кроме пары вывесок и гирлянд на магазинах и кафе, но Вонхека тянет туда (потому что внимание или потому что он так привык). Центр этого города совершенно не примечателен, там скучно, нет больших торговых центров с развлечениями, но там есть большие серые здания с офисами, с еще одними офисами, с чем-то типа мэрии (Бэкгель слаб в политологии, в обществе, экономике, он описывает так, как он видит, а видит он черно-белые американские фильмы и сравнивает с черно-белым гордом, в котором живет) по ощущениям там пусто, там есть бумаги, отчеты, страховки, деньги (Бэкгель ходит туда, чтобы заплатить проценты и узнать, что за кредит ему платить еще минимум две его жизни, нужно попробовать стать бессмертным, например, с помощью ртути), управление чужими жизнями. Бэкгель был несколько раз и ему не понравилось. Центр – сердце города, любимый автор (он не помнит как его зовут, потому что с именами очень трудно) Сынепа писал, что если у городов и были бы души, то они бы хранились в центре. Бэкгель делает вывод: у этого города нет души. Намного веселее на окраине. Там парк, там аттракционы, там магазины и кафе, там чужая радость и там комфортно. Поэтому Бэкгель и Сынеп ходили именно туда. Центр этого города спасает только студия Рано и Вонхека. Этот город спасает окраина и такие люди, как Чхве Ин и Сынеп. – Выходи. Они останавливаются возле студии: она маленькая, белая, на стенах нарисовано подобие растений (– Вонхек, ты, может, и закончил художественную школу, но рисовать так и не научился. – Гель, захлопнись) и, вау, студия на окраине центра (Вонхека может сюда и тянет, но по нему видно, что он пытается отсюда сбежать). – Моему отцу нравится центр больше, чем мне, поэтому студия здесь. Не читай мои мысли, пожалуйста. Люди не должны читать мысли других. Но Бэкгель честно признается себе, что иногда бы он хочет узнать о чем думают другие, например, Йеджун. Бэкгель понимает: Вонхек пытается сбежать от отца. Такие люди, как его отец – составляющее центра этого города. Поэтому здесь сквозит бездушием. Колокольчики звенят, стеклышки переливаются солнечными зайчиками, когда дверь открывается. – Рано, у нас гость! – Удиви меня, – слышится где-то из глубины студии. Она выглядит маленькой, но голос Рано кажется далеким. – Гель. – Я поражен и ошеломлен. Рано говорит настолько серьезно, что сначала непонятно шутит оно или нет. Бэкгель ходит глазами по стенам: белые, с кривыми рисунками из дешевой краски. Бэкгель понимает: Вонхек это делает, чтобы студия казалась не такой дорогой, чем она есть на самом деле. Он мысленно привет на потолке задыхающегося дельфина и оказывается прав. В студии нет ни одного зонта. Бэкгель слышит как Вонхек кричит, пытается выбраться из мира своего отца в мир, в котором живет Бэкгель (который всегда стремился в мир, в котором живет Вонхек, как парадоксально). Его усаживают на диван с пледом и подушками (где-то здесь должен быть такой же второй диван), пока Рано и Вонхек решают что-то между собой, оставляя Бэкгелю время на рассмотрение аппаратуры. – Спой нам, – просит Вонхек. Рано очень хочет послушать вое пение, а я очень хочу поделиться с ним твоим чудесным голосом. – Нет. – Гель? Рано отлипает от стола, подъезжает на стуле на колесиках к Бэкгелю, наклоняется к нему, ставит острые локти на его колени, ай, больно. – Знаешь, я бы мог как-нибудь не смешно пошутить, но с тобой это не прокатит. Попробуй не зажимать себя? Это сложно. Это звучит как "привяжите себя к камню, сбросьтесь на дно озера для поисков сокровищ и попытайтесь выжить". Это звучит как "перережь себе глотку и пой о том, какая у тебя потрясная жизнь". Это совсем не звучит, поэтому он молчит. Бэкгель никогда никому не открывался настолько. То, что Вонхек услышал как он поет – просто случайность. – Тебе нравятся day6? – спрашивает Вонхек и Бэкгель сразу же понимает к чему он ведет, – Спой мне i wait. – Я тебе уже пел. – Это было не мне, я просто подслушал. – Можешь спеть в той комнате, – говорит Рано, – мы тебя не услышим. – Почему мне кажется, что вы меня обманываете? Рано только пожимает плечами. В этой комнате Бэкгель чувствует себя птицей в клетке, если честно, он и без этой комнаты так себя чувствует. Она единственная была без разрисованных стен, вообще пустая, не считая стула. Здесь должна быть звукозаписывающая аппаратура, да? Он садится на стул и отворачивается от стены, за которой сидят Рано и Вонхек. Петь все равно не получается. Намного проще, когда ты один дома и тебя никто не слышит. Намного проще, когда ты сам себя не зажимаешь. Дверь снова открывается. Перед ним появляется второй стул. – Прости, – говорит Вонхек, – мы не хотели на тебя давить, – садится рядом (интересно, с крыльями удобно сидеть?), – мне правда нравится как ты поешь, и я хотел, чтобы Рано послушал твое пение. Мне кажется, он был бы очень впечатлен. Глупо это получилось. Хочешь вместе споем? – Что мы будем петь? – Anyone – seventeen, ты же знаешь ее? Мне нравится эта песня. – Знаю. Вонхек прелесть, наверное. Наверное, у него хорошо получается чувствовать людей или тех, кто близок к нему или он просто слишком хороший. У Вонхека красивый голос, Бэкгелю даже кажется, что немного необычный. Он знает, что Вонхек закончил художественную и музыкальную школы, что ходил в футбольный клуб, участвовал в театральных постановках и учился на отлично, и поступил в какой-то очень крутой университет. Вонхек получается кем-то вроде корифея. Возможно, Бэкгель даже немного завидует. В комнате становится душно. Воздух становится вязким и густым, неприятным. И Бэкгель не понимает почему. Бэкгель поет вместе с Вонхеком. ; Он остается в студии до ночи. Рано заказывает еду (курьеров жалко, их заставляют работать в одиннадцать ночи, но зато они получают много денег, Бэкгель может быть хотел бы поработать так). Бэкгель кутается в плед со звездами, путается в них ладонями, белые нитки заплетают пальцы. Цвет пледа – море во время шторма. Бэкгель бы даже не против остаться здесь на ночь. Студия напоминает штиль. Бэкгелю кажется, что именно сейчас он находится в параллельной Вселенной. Здесь хорошо, уютно, не одиноко, сейчас не надо париться о деньгах и засыпать под песни в наушниках (потому что по-другому никак), можно заснуть под разговоры Рано и Вонхека. У них на потолке плавают золотые рыбки. Просыпается он в квартире. 0.10 Перед Рано очень неудобно. Бэкгель мнется, ломает себе пальцы, взгляд – смотрит в пол, в потолок, на шершавые стены, лишь бы не на Рано, – кости (рыбьи, потому что золотая рыбка истратила все свои желания). Между ними гроза. Тучи. "Буря" Шекспира (Бэкгель не знает содержания). Рано старается игнорировать хотя бы грозу (не потому что боится). На улице очень светло. Солнце отражается от снега. Бэкгель знает что хочет, что надо сказать и не решается. Перед Рано неудобно. Рано всегда к нему (ко всем им) со всей душой, он одновременно для них (святой) отец, дух, сын, Бэкгель, кстати, атеист, а Рано буддист, но они оба верят в ничего. Чхве ИН говорил, что Рано является для него спасением, в то время, как сам Ин является спасением для всех них (кроме Сынепа). Бэкгель говорит: – Прости. И этого ему кажется недостаточно. Но Рано все понимает. Бэкгель ломает себе (рыбьи) кости. И тянется руками к Рано, притягивает к себе за плечи, сцепляет ладони в замок на спине. Рано гладит его по голове. Если бы Бэкгелю пришлось идти к эшафоту, он бы взял с собой именно Рано. 1.12 Что он может ему сказать? Привет, мы встретились впервые за три месяца после того, как Ромин исчез, кажется, ты меня ненавидишь, потому что (кажется) Ромин исчез именно из-за меня? Прости, я совсем не умею нести ответственность за людей (или за тех, кого приручил, но тут разницы не особо много?) Бэкгель мимолетом думает: Сынеп тоже не смог быть [навсегда] в ответе за тех, кого приручил, потому что он просто решил умереть, когда у него остались Бэкгель и Вонджун, и если у Вонджуна еще получалось справляться до смерти Сынепа, то у Бэкгеля – ничерта. И если когда-то и получалось справляться, то не сейчас. Сынеп, из тебя плохой учитель. Что мне тебе сказать? – Привет? Выходящие из-за туч солнце – это Чхве Ин, вылетающий из-за спины Йеджуна. Иногда кажется, что Чхве Ин сияет слишком ярко и горячо, и Бэкгель обжигается. Ин пробегает искрой между Йеджуном и Бэкгелем, идет в квартиру, оставляя их на пороге. – Можешь тоже пройти. Йеджун проходит(ся по ногам и голове Бэкгеля, наступает больно или это просто фантомное чувство, Бэкгель не разбирается). Давно не виделись, ты скучал по нему мне? Я, кажется, да. Ну, как жизнь? Мы не виделись три месяца, у тебя же есть что-то новое? Я теперь каждый день хожу в студию Вонхека и Рано, они заставляют меня не бояться петь, кажется, есть успехи, и улучшают мой вокал. Ты смог поступить в университет своей мечты? – Так и будешь на пороге стоять? – поворачивается к нему Йеджун. Тяжелая туча с невысказанным и непрочувствованным давит Йеджуном на Бэкгеля слишком сильно. Он думает: как долго ты молчал? Думает: что с тобой было, ты же расскажешь? Ин? Ин на кухне наливает всем троим чай, режет малиновый пирог, который сам приготовил (Йеджун говорил что это его любимый). Зачем ты привел его сюда? Ин зовет застрявшего Бэкгеля на пороге кухни (тебя магнитит к ним?) к столу. Йеджун смотрит на него тяжело. Бэкгель замечает, что глаза у О больше не блестят. Бэкгель, кстати, тоже не блестит. Он никогда и не блестел, это одна из сказок Ина, в которую верил Вонджун. Между ними – напряженная тишина, крошки пирога, аромат чая, возможная неловкость Ина и потупленный взгляд Бэкгеля. Между ними холод трех месяцев, несколько километров от одной квартиры до другой, которые никто из них не мог преодолеть (Ин не в счет, Ин может все, и поэтому он лучше их всех, ну, тех, которые остались). Между ними проход в вечность. – Пирог вкусный, – говорит Йеджун. Начинка из куска Бэкгеля падает на тарелку и почему-то напоминает кровь. Перед тем как исчезнуть, Ромин дарит им дорогие сигареты и никому ненужный пистолет. – Мы можем выйти? Йеджун ведет их на голую лестничную клетку, прячет их там как будто на ней можно спрятаться. Бэкгель живет в сюрреализме с расплавившимся сознанием, – У тебя есть пистолет. Ты можешь вызвать меня на дуэль. Или сразу убить. поэтому говорит то, что первым приходит в голову: например, хочу спать, хочу вишневый сок, хочу стать богатым, хочу на дуэль. – Скажи мне ты действительно такой дурак, или просто хочешь умереть? – Йеджун выглядит злым и непонимающим, и это впервые, когда он чего-то не понимает, – Я бы никогда не выстрелил в тебя. – Даже если Ромин ушел из-за меня? – Он ушел не из-за тебя. – Но он ушел. – Бывает, когда людям нужно уйти и они уходят. Мы просто не имеем права их останавливать. Бэкгелю всегда казалось, что Йеджун намного старше своего физического возраста, или что он перерождение какого-нибудь философа, или еще что-то, потому что по ощущениям он живет дольше их всех. – Я не хочу еще сильнее отдалиться от тебя, – говорит Йеджун. – Я тоже, – Бэкгель протягивает руку и путает свои пальцы с пальцами Йеджуна. Он не знает какую клятву дает О, но сам он себе разрешают такую слабость, как разрешение не сдерживать обещания, если он не может это сделать. Их прощение – размытая, непрогруженная картинка. Ин говорит, что не слышал их разговор, и в это верится с трудом. 0.11 Когда они празднуют день рождения Рано (в студии, так Вонхек называет беседку, в которой они прячутся от дождя), Рано бурчит что-то про старость не радость, вместо тоста, вроде шутливо, но слишком явно слышится что-то очень тяжелое. Бэкгель думает: эй, тебе всего двадцать с лишним. Эй, ты всего на год старше. Эй, тебе уже настолько тяжело? Рано никогда не говорил об этом, и никогда не скажет, но Бэкгель, кажется, знает. Чувствует на подсознательном уровне, чувствует Рано через касания к ладоням (Рано ему улыбается и предлагает выпить). – Хочешь я потом приглашу тебя в бар? – Ты все оплатишь и потом отвезешь нас домой? – К себе домой, если ты не против, хотя нет, мне это не особо интересно. – Так ты живешь не на улице. – Юмор тебе не к лицу. – Это все твое влияние и общение с тобой. Но я согласен пойти с тобой в бар. Праздники не в тему. Как-то так получается, что первыми пьянеют всегда Рано и Бэкгель. Вонхек даже предлагает не давать им алкоголь, ну, апельсиновый сок же сойдет или виноградный, если представить, что это вино (Йеджун против, потому что за пьяными Рано и Бэкгелем бывает интересно наблюдать). Бэкгель теряет своего внутреннего ребенка, который мечтает найти клад. Комик Рано становится философом: несет откровенный бред и сумбур, но с очень умным и серьезным видом, и ему хочется верить. Рано котом ластится к Бэкгелю. Макушкой об подбородок – волосы щекотят. Они пахнут каким-то приятным шампунем, типа с яблоком и хвоей или корицей и апельсином или малиновым пирогом Чхве Ина или дорогим виски, который они сейчас пили и из-за которых Бэкгеля разнесло в ничто, и он кажется начал понимать, что взрослая жизнь слишком не для него. Рано засыпает у него на плече. Бэкгель накрывает его голову своей ладонью, как снег серебром накрывает город. Бэкгель чувствует на себе тяжесть и начинает понимать Рано – им обоим двадцать с лишним и в их дни рождения всегда идет дождь, Рано мечтает сдать на права и копит на очень крутую машину, Бэкгель мечтает о рыбках на потолке и приличном гонораре, чтобы купить Рано очень крутую машину. ; – Бэкгель так уверенно доверяет свою жизнь другим, – говорит Йеджун. – Его не научили заботиться о себе, – отвечает Ин, пожимая плечами. Бэкгель – пропащая душа, вечная жизнь, чтобы сжирать самого себя; отторжение всего (святого), завявший букет полосатой гвоздики. – Ты тоже? – Я тоже. Йеджуну кажется, что все, кто старше его либо еще не успели повзрослеть, либо повзрослели слишком рано, но не успели вынести некоторых уроков. 2.12 Комната – сплошной мрак под закрытыми веками. Мрак под крышкой гроба, в щели в стене, в глазах слепого. Бэкгелю все еще кажется, что в углу кто-то находится, и он точно в этом ошибается. Темный силуэт сидит на краю кровати, сложив руки на коленях, но это всего лишь выдумки Бэкгеля. Бэкгель по-детски думает о том, чтобы спросить хочет ли оно дружить с ним. Отдергивает себя: здесь никого нет. Он отпустил Сынепа. Здесь никого нет. Есть Бэкгель. Есть плюшевый пингвин на кровати. В будущем – рыбки на потолке (и в идеале Нобелевская премия). Его голова – сумасшествие или фантасмагория. Он хочет открутить ее, положить в банку и спрятать где-то в кладовой, интересно, у Вонхека в квартире есть такая комната. Бэкгель включает свет – в комнате действительно никого нет. Поздравляю, Бэк Сону, у вас галлюцинации из-за недосыпа, попробуйте спать не по четыре часа в день. 0.12 Ромин читает по четыре страницы в день "пособие как достать Бэкгеля за пять секунд" и потрясающе усваивает и применяет советы оттуда. Бэкгель возможно даже позавидовал бы таким способностям, если бы доставали Рано или Сынепа или кого-угодно, но не его. Ромин за десять секунд выпаливает: пошли гулять где приставка будешь хлопья с молоком Бэкгель ты такой скучный это что так называемая старость Ромин, пожалуйста, замолчи. Да, это старость. Лучше налей мне кофе. Ромин успевает переломать ему ноги, перемолоть кости, разбить какую-то дорогую вазу рядом с телевизором, перевезти половину своих вещей (в основном очень бесполезных по мнению Бэкгеля), переехать самому и завести котенка (читайте: Йеджуна). Бэкгель думает: да, кота Рано, видимо, мало было. В этой квартире еще никогда не было так шумно. Он осознает, что до этого в этой квартире было слишком пусто. Ромин читает вслух книгу, которую взял с полки в гостиной, комментируя каждое предложение. Он делает паузы, чтобы Бэкгель что-то ответил, но не дожидается и продолжает читать. Бэкгелю кажется, что Ромина слишком много, и это немного утомляет. – Мне кажется эту книгу писал бездарь. – Много ты смыслишь в литературной критике? – Ну, если даже я так сказал, значит книга действительно плоха. – Ну, а вдруг ты, допустим, Кафку бездарем назвал. Бэкгель краем глаза замечает как Ромин закрывает книгу, чтобы посмотреть на обложке имя автора. – Кафку, – отвечает он. – Ромин, ты неуч. – Бэкгель вздыхает и поднимается с пола, – Ты хлопья с молоком хотел? Пошли. Бэкгель думал, что образования нет у него, а оказывается – у Ромина. Пока они едят, рот Ромина почти не закрывается. – Давай посмотрим фильмы от Марвел. Или дорамы, недавно вышел какой-то детектив. Или, может, аниме. Не хочешь "Гарри Поттера" пересмотреть? – Не подавись. – Пойдем на свидание? – Нет. – Ты вообще непробиваемый? Мне кажется тебя невозможно заговорить. – Я половину не слушаю. – Ну, ты и гад, – прилетает в Бэкгеля медовыми звездами. Он только плечами пожимает. Ромин смешно возмущается. Справочник "Как достать Бэкгеля за пять секунд", видимо, действительно существует. Фильм они все-таки смотрят. Ромину не лень сбегать в магазин, поэтому он покупает карамельный и сырный попкорн ("Ромин, я не понимаю как ты ешь сырный, у него такой странный вкус, мне кажется, что я ем вату", "Ты пробовал есть вату?", "Нет, я пробовал сырный попкорн и узнал какая на вкус вата"). Они включают какую-то комедию, которая начинает идти в семь вечера. Это что-то типа культового фильма, который обязаны посмотреть все, но Бэкгель думает, что если бы он его не посмотрел, то ничего бы не потерял. Ромин громко смеется и комментирует каждое действие. Сползает с дивана на пол, кладет подушку на колени Бэкгеля и устраивается головой на ней, правда теперь видно лицо Бэкгеля (не хмурься, иначе йондон перестанет следить за твоим домом) (у него нет дома), поэтому Бэкгеля он тоже стаскивает на пол. Телевизор оказывается впритык к глазам. Пока начинается реклама, Ромин успевает налить им чай и заставить Бэкгеля сходить за пледом, да, тебе лень, но ты же хочешь в комфорте смотреть фильм, ладно, мы всю ночь потом будем смотреть "Звездные войны", ты главное не засни своим старческим сном. Бэкгель кинул бы в него подушку, если бы Ромин не нес чай в руках. "Звездные войны" посмотреть не получается, потому что Ромин засыпает на Бэкгеле к концу фильма. Это оказывается самым настоящим предательством. 2.13 Не топай ногой в такт, не стучи пальцами по столу в такт, не моргай в такт, не дыши в такт, не дыши. Ритм рушится. Мелодия перестает быть красивой, когда не является идеальной, – ему так казалось. Сынеп был красивым, потому что был идеальным. Ромин был красивым, но он не был идеальным. Вонджун был, и этого всем достаточно. Некоторые суждения могут быть ошибочными, главное признать их такими. У Бэкгеля, на удивление, получается (хоть что-то). 0.2 Бэкгелю было двадцать, когда они с Вонхеком познакомились. Вонхеку тогда еле семнадцать исполнилось. Бэкгель работал с утра до вечера, ночевал в кафе, потому что больше было негде, ловил осуждающие взгляды от остальных и старался стать лучшим работником месяца, потому что они получают надбавку (может быть так Бэкгель мог бы быстрее расплатиться за один из кредитов). Вонхек ходил в школу, на дополнительные, как-то находил время чтобы погулять с друзьями (Вонджун мой одноклассник, а с Рано я как-то случайно познакомился в музыкальной академии, я собираюсь туда поступить, а Рано оттуда выгнали, кстати, Рано – это псевдоним, прямо как у тебя). Их знакомство можно было бы сравнить в разбитой чашкой. Два неаккуратных движения поломанными руками, секунда, которая была слишком быстрой (время не замедлилось, время ускорилось, лишь бы быстрее пережить это, но переживать пришлось полжизни), чашка падает, разбивается на две кривые половины и еще несколько тысяч фарфоровых песчинок. Одной такой половиной был Бэкгель, побитый жизнью, с разбитым лицом (люди, которым он не нравится существуют, а хоть немного силы в руках – нет), обиженный на весь мир, потому что судьба закинула его не в ту страну, не в то время, не в ту семью, не в ту ситуацию и Бэкгель немного не вывозит всего этого. Второй половиной был Вонхек такой же морально побитый, притворяющийся, что все хорошо и с проваленными экзаменами, теперь лучшие университеты страны и одобрение родителей для него закрыты. Вонхек тогда почти назвал его очарованием. Но Бэкгель посоветовал добавить единицу к слову. Вонхек стал разочарованием родителей, поэтому музыкальный колледж ему закрыт. Тогда цвела сакура, из всех колонок звучала одна и та же песня, под которую можно было поплакать, если бы было над чем. (например, над разбитой чашкой). – Как тебя зовут? – Бэкгель. – А на пейджике написано Бэк Сону. – Зачем тогда спрашиваешь? – А зачем ты обманываешь? – Я не обманываю, меня действительно все зовут Бэкгелем. Первоначально Вонхек казался Бэкгелю просто наглым школьником из престижной школы, в таких школах, в принципе все такие. После их второй встречи Бэкгель узнал, что Вонхек был наглым, любопытным и болтливым школьником с богатыми родителями, но не сильно надоедащим, для заметки: не потому что у него было много денег, Вонхек даже сказал, что жили бы они где-нибудь в Европе, то оставлял бы Бэкгелю чаевые, и что в этом кафе он отличается от остальных. – Почему у тебя лицо разбито? – Меня побили. – Ты тоже бил? У тебя пластыри на кулаках. – Ты лезешь не в свое дело. – Мне любопытно, Гель. – Любопытствуй на уроках физики, химии и истории, а не со мной. Тебе же надо хорошо сдать экзамены, чтобы учиться дальше, а не работать официантом. Вонхек неопределенно пожимал плечами после каждого такого их разговора. Бэкгель чувствовал себя человеком, у которого жизнь провалилась под ноги с самого его рождения, то есть, шанса на что-то успешное не было с самого начала. Что-то типа: так написано у меня в натальной карте. После последующих встреч Бэкгелю начинает нравиться находиться с любопытным Вонхеком, пока он есть свое клубничное мороженое, нравится слушать его и разговаривать с ним. Вонхек был прилежным школьником, которому нравилось привлекать внимание, сбегать от родителей, токпокки из закусочной на соседней улицы и странные знакомства (в эту категорию входит Бэкгель). Вонхек был полной противоположностью Бэкгеля. (Потом вышла новая песня twice, но плакать над разбитой кружкой или неудавшейся жизнью все еще хотелось). ; Обычно Вонхек приходит сразу после школы, но в тот день он пришел почти к закрытию, попросил шоколадный кекс и кофе, и сел за столик внутри кафе, а не снаружи. Бэкгель сел напротив него. (Бэкгель отличался от других официантов, Бэкгель дружил с богатым постоянным клиентом и у него были привилегии, потому что там ему сказали). – Если бы у тебя были все деньги мира, чтобы ты купил? – спрашивает Вонхек. Я бы купил Весь мир? Для тебя? Что вообще можно купить за все деньги мира? Ими можно будет погасить кредиты, купить квартиру и котенка, новый телефон или новую жизнь с полным перезапуском (никто не обещает, что она будет лучше)? Зачем вообще думать о таком, если у него не будет этих денег. – Я бы купил этот город, – говорит Вонхек, не дожидаясь ответа, – и перестроил его. И придумал бы что сделать с экологией всей планеты, либо мы все умрем через лет, ну, примерно пять. – Глобально. – Ну, так, а ты бы что сделал? – Иногда мне кажется, что я должен жить в другой Вселенной, – признается Бэкгель, – вот, переехал бы туда. – Ты уже изучил космос? – Я говорил про параллельные. – А чем отличается? – Тем, что первое – это астрономия, а второе – выдумки писателей-фантастов. – Но ты выдумкам веришь? – Я люблю фантастику. – Почему ты хочешь жить в параллельной Вселенной? – Там у меня хотя бы есть дом. – Тебе негде жить? Вонхек такой проницательный, не зря учится в престижной школе. Чашка с кофе выпадает из рук Вонхека. Кофе разливается по столу (спасибо, теперь у меня будет больше работы, ты можешь не давать мне чаевые, но заплати за моральный ущерб). Бэкгель отодвигает от Вонхека чашку, вытирает разлитый кофе и просит повторить заказ. – Меня выгнали, когда мне исполнилось двадцать. – Гель, это ужасно! – восклицает Вонхек, – Ты можешь жить у меня. – Что? Когда он говорил про возмещение морального ущерба, он имел в виду не это, он вообще почти ничего не имел в виду. – Я живу отдельно от родителей, в квартире. – Ты собираешься пустить незнакомца в свой дом. – У меня такое ощущение, что мы знакомы вечность. – Мы оба столько не живем. – Так ты переедешь ко мне? Будешь бесплатно жить. Бэкгель не знает каким нужно быть дураком, чтобы отказаться, и каким доверчивым к первым встречным, чтобы предлагать человеку, с которым знакомы одну с половиной неделю, переехать в свой дом. ; Их знакомство напоминало разбитую чашку с кофе, выпавшую из рук Вонхека, напоминало разбитую кружку с нарисованными Йеджуном пингвином – один из редких подарков. Их знакомство – это разбитая Ромином чашка, это осколки об которые порезался Чхве Ин, это разбитая об фонарный столб машина и об бампер – голова Сынепа. 2.14 Иногда Бэкгелю кажется, что его жизнь – сюр. Судьба подарила ему лучшего человека в мире, но на него случайно наехала машина с пьяным водителем (почему люди все еще пытаются садиться за руль после того, как выпили), и он, как жаль, мы правда пытались его спасти, умирает на операционном столе. Судьба дарит ему кого-то типа соулмейта, ну знаешь, такое случается, что твоя родственная душа кидает тебя. У его соулмейта спутанные лохматые волосы, медовые звезды в глазах и разлившееся молоко на руках. У его соулмейта есть пистолет и дорогие сигареты. Судьба дарит ему второе сердце, которое перестает биться через несколько сотен дней. Его второе сердце – предательство в раскаленном виде. Интересно, Англия красивая? 2.15 Восемь – бесконечность. Бэкгель считает на пальцах себя и дорогих себе людей, и получается восьмерка. Рядом с восьмеркой никогда не ставят точку, чтобы не нарушать бесконечность, но они ее нарушили и без точки (параллельная Вселенная смеется, потому есть она, а есть Вселенная, в которой они живут, и это получается две бесконечности. Вселенная не одна, бесконечностей много, и в одной из этой бесконечности они все счастливы). У песочных часов форма восьмерки, но Чхве Ин разбил их. Вонджун разрушил их личное пространство, Ромин – время. 1.13 – Пошли на крышу, – предлагает Бэкгель. – А туда можно? – Это дом, в котором живет Вонхек, здесь все можно, особенно когда его нет. – Здесь живет не только он. – Здесь живут те, кому нет дела до других, потому что хватает своих. Йеджун разрешает повести его по странным кривым лестницам на крышу, откуда его могут сбросить или он сам это сделает, но Йеджун доверяет Бэкгелю, Бэкгель доверяет Йеджуну, но не себе, Йеджун себе, если честно, тоже не доверяет, кажется, это все влияние Ромина, он еще с первого их знакомства знал, что с Ромином дружить нельзя, чтобы в один день он не исчез, оставив в подарок гребанный пистолет, а теперь вопрос на засыпку, Чхве Енмин, что мне с этим пистолетом делать, в Корее, кстати, нельзя держать оружие, но это все останется нашим секретом. Йеджун знает, что секретов слишком много, и как минимум половина из них стала известна случайным людям, которых Ромин встретил по дороге отсюда. С крыши видны фейерверки. Обычно. Но не сегодня. Сейчас небо цвета топленого молока вперемешку со стразами. Звезды – бесцветный сапфир. У Йеджуна теплые ладони и в них он греет Бэкгеля. У него глаза – разлитый горячий шоколад по радужке с вкраплениями, это выглядит красиво. На заходящем солнце его глаза блестят, напоминает драгоценный камень, но Бэкгель не знает названия камней такого цвета. Йеджун цепляет на них свои наушники и включает свою музыку, и, кажется, играют the rose, романтичности не особо прибавляет, но у Бэкгеля хорошая фантазия, он любит фэнтези и фантастику, поэтому представляет, что у них очень романтическое свидание в очень романтическом месте. Он сто раз видел такое в фильмах, но никогда не был в "таком". Бэкгель думает: что с ними не так? Их встречи напоминают Бэкгелю молочный улун, потонувшие в Японском море корабли, разорванную бумагу с нарисованным графитом одинокие зонты, которые забыли в парке; секунды, тянущиеся вечность и эта вечность была ненастоящей. Они больше не говорят про Ромина, потому что говорить про него бессмысленно, потому что это его не вернет, и Йеджун прав, потому что говорить о нем бывает больно, и Йеджун снова прав. Поэтому они говорят сначала про Бэкгеля: его жизнь все еще никак, в какие-то дни лучше, потому что в них есть Чхве Ин, какие-то хуже, потому что в них теперь нет Вонджуна. В студии круто и шумно, потому что там Рано и Вонхек иногда тихое пение Бэкгеля. Они говорят про Йеджуна: он копит деньги на университет, на гуашь и холсты, он даже продал несколько своих картин, потому что либо пьяным людям нечего было делать, либо потому что что-то там еще, Йеджун не привык лезть не в свое дело. Он обещает себе и теперь Бэкгелю поступить в этом году и стать прилежным учеником (лучше, чем был в школе). Они обговаривают все, о чем молчали все это время. И Бэкгелю становится легче, потому что об этом он не могу поговорить с Чхве Ином или с кем-либо другим, например, с собой. Когда начинает темнеть, Йеджун ведет его по странным кривым лестницам вниз – на улицу. По дороге не ездят машины, поэтому они идут посередине. Свет от фонарей застревает в волнистых волосах Йеджуна, путается в них, как путаются мысли Бэкгеля. Если идти так дальше, обогнуть пару кварталов и свернуть пару раз налево, то они дойдут до места для поцелуев. Кажется, что все люди исчезли, только чтобы оставить сейчас их одних. Бэкгель думает, что если бы он один остался в мире, то ему бы это нравилось только первые несколько дней. Он бы мог выжить в пустом мире, если бы там были еще несколько родных ему людей. Наверное, именно так выглядит параллельная Вселенная, потому что когда идеальной. Йеджун просит проводить его до дома. Вонхека. Йеджун спрашивает разрешения вернуться обратно, к Бэкгелю. И Бэкгель, конечно же, соглашается. 6.1 Иногда Бэкгель перечитывает их переписку с Ромином. И это, наверное, самое ужасное, что он мог сделать. Переписывались они много, чаще всего ни о чем. Ромин мог написать какую-то непонятную ерунду, Бэкгель не понимал, что за сообщение ему пришло, они сначала долго спорили, потом переходили на сто различных тем, успевали обсудить недавно вышедший фильм (даже если не смотрели его), договориться встретиться у кого-то из них в квартире, чаще всего у Бэкгеля (потому что прогулки для слабаков, и им нравится играть в приставку, и, Ромин, тебе не проще переехать уже сюда?), чаще всего вместе с Ромином всегда прилагался Йеджун, но Бэкгель не был против. Бэкгель никогда не курил, даже если было очень паршиво, и Ромин это знал. Бэкгель никогда не был против, поэтому принимает любые подарки и не ищет в них смысла. Они переписывались, сидя в разных комнатах, или в одной, или друг напротив друга. Ромин говорил, что общаться проще, но веселее писать Бэкгелю рандомную ерунду и видеть его реакцию. Ромин был и с этим теперь ничего нельзя сделать. Грудь сжимается в больной ком по Ромину. 0.13 Если бы Бэкгеля попросили написать книгу, почему он счастлив, то в ней бы была одна страница, на которой он бы написал: Чхве Ин, Вонхек, Рано, Вонджун, Йеджун, Ромин, Сынеп. 2.16 Бэкгель – это воздух, вода, внутренние органы, мышцы, кости, кожа, мысли, отсутствие в жизни трех важных людей. Это побитое детство, маленький мальчик (как от него избавиться?) внутри него, мечтающий о нескольких золотых монетах. Это огромные долги и плохие отношения с матерью, отсутствие дома Бэкгель – это разбитая перевернутая цифра восемь, параллельные Вселенные красивые, он видел их в черно-белое кино и слышал в песнях, записанных на пластинках, которые любил Сынеп. 1.14 Когда Ин теряется (читайте: уезжает в родной город или деревню, где ты там живешь, ты почти не рассказывал, на неделю), то теряется и Бэкгель. Поддержка как будто резко пропадает. Бэкгель действительно понимает всю свою беспомощность. Он начинает себя чувствовать ребенком, и маленький мальчик внутри него оказывает слишком сильное влияние. Наверное, поэтому в его комнате появляется аквариум с одной золотой рыбкой, потому что собранных со всех карманов денег хватило только на это, но рыбки на потолке все еще его главная мечта. Бэкгелю никогда еще не казалось, что он настолько жалок. Он изводит себя в первые же три дня. Пишет Ину много, очень много сообщений, на которые у Ина нет времени отвечать. У Чхве получается звонить только ночью, спрашивает как у Бэкгеля дела, рассказывает как дела у него, у Ина получаются длинные рассказы, в отличие от Бэкгеля, который сидит все время дома. Бэкгель после таких разговоров начинает чувствовать себя сыном Чхве Ина. – Что мне приготовить? – спрашивает Бэкгель, – на ужин, – уточняет. – Сейчас двенадцать ночи, ты все еще не ужинал? – Ну... да? – Боже, Бэкгель, – он слышит громкий выдох и смешок (да, Бэкгель очень смешон своей несамостоятельностью и неумением жить, особенно взрослой жизнью), – я тут подумал. Ты готовить-то умеешь? – Я умею включать плиту, ставить воду, резать овощи так, чтобы не порезать пальцы и вообще я работал в кафе. – Ты это не оправдываешь. Бэкгель, ты как ребенок. – Я и обидеться могу. Бэкгель, ты ребенок. Ин искренне смеется с его глупости, или просто с него самого, или просто по привычке, но Бэкгель бы заплакал от своей беспомощности. – Включай видео. Чхве Ин говорит как приготовить пигоди, следит за Бэкгелем, снова громко смеется, когда у того что-то не получается или падает или почти сгорает (Ин, это не смешно), командует (у него, на удивление, получается прекрасно) как резать и сколько варить. Бэкгель снова понимает, что ему намного больше нравится, когда готовит не он. Ин мучается с Бэкгелем час. Бэкгель мучается на кухне почти два. В конечном итоге пигоди получаются не очень, он пишет об этом Чхве в какаоток и Ин обещает приготовить с ним еще раз, когда вернется. – спасибо, что помог. – завтра приготовишь кимчи. На следующий день Бэкгель понимает, что не протянет один, но находится спасение в виде Рано и Вонхека, которым наконец-то нужен Бэкгель и его помощь, и вообще в студии без него как-то скучно, почему ты не приходишь к нам просто так. Он, кажется, еще никогда не был так рад чувствовать себя нужным. – Составьте расписание, когда мне приходить и когда не надо. – Можешь сам себе составить. Вообще можешь приходить когда хочешь, ну, – отвечает Вонхек, протягивая помятый лист, – ты у нас вроде типа писатель... – Сценарист, – поправляет. – Не суть. Нам нужна помощь с текстом. Оказывается, в этом плане мы бездари. Бэкгель падает на диван, забирая лист. Читает все, что там написано, скорее то, что возможно прочитать, думает, ого, я в жизни такого безобразия не читал, рп считая своих первых черновиков, и выбрасывает его. – Вы действительно бездарности. – Спасибо за поддержку. – Дай мне другой лист. В идеале можно еще плед, подушку (куда их унесли) и кофе со сливками, но ему в руки суют только бумагу и карандаш: блестит своими знаниями, умениями, что там у тебя еще есть, мы будем благодарны. Бэкгель знает: лирику писать сложно, особенно когда не умеешь. Для справки: он не умеет, но Рано и Вонхека подводить не хочется. Для справки: у него получается так же ужасно, и ему жаль. – Он не лучше нас, – говорит Рано, читая то, что написал Бэкгель, – Слушай, а он там точно здесь нужен? – Ты организовываешь новый клуб комиков? – спрашивает Вонхек, ловя ответ от Рано рядом со своим лицом. Бэкгель пожимает плечами и предлагает им втроем быть бездарностями. Параллельная Вселенная снова смеется над ним(и). Вонхек с Бэкгелем до самого вечера пытаются исправить поломанную лирику, чтобы она стала чем-то приличным, но у них нет чувства ритма и рифмы, и весь смысл песни теряется где-то в середине, стой, Гель, у этой песни был смысл? Рано смеется над их попытками, и плачет над своими, писать музыку из головы выглядит еще сложнее, но представление о ней хотя бы у кого-то есть. Лучше бы Бэкгель снимал фильмы, с картинками получается работать лучше, чем со словами. Кажется, Бэкгель чувствует как еще больше разочаровывается в себе. Он пробует в голове снять музыкальное видео под музыку Рано, чтобы потом с помощью слов передать атмосферу. На клип, конечно сил и бюджета не хватит, но они могут попросить Йеджуна нарисовать обложку, потому что то, что придумал Вонхек (прости меня пожалуйста, я не хочу тебя обижать) выглядит не очень. Вонхек с этим согласен. Им приходится использовать еще несколько листов, чтобы в итоге получилась история про путешествие в Финляндию (они наугад выбрали страну на карте), и это звучало лучше, чем все, о чем они писали до этого. Вечером Бэкгель пишет Ину: я чуть не спалил кухню. я больше не буду готовить кимчи. я больше не буду готовить без тебя. И тут же получает ответ: боже, Гель, да ты катастрофа. И он не может с этим не согласиться. Гель-катастрофа убирается на кухне примерно до часа ночи, примерно до четырех утра не может заснуть, спустя не знает сколько дней наконец-то получается сообщение от директора театра (он все еще записан у него как директор Сынепа, и никак не может привыкнуть, что теперь он директор Бэкгеля). Думает: у всех уважаемых работающих граждан Кореи рабочий день начинается в восемь, а не в четыре утра. Это звучит как повод не спать. Был бы здесь Чхве Ин, он бы его прибил, потому что за режимом надо следить, чтобы не умереть от недосыпа (и голодания, в его случае). Одна из главных проблем – концентрация. Бэкгель проклинает себя каждый раз, но все равно отрывается от ноутбука, листает новости, какаоток, пишет Вонхеку в шесть утра с предложением поехать в Финляндию, поздно вспоминает, что телефон Вонхека всегда рядом с ним и никогда не бывает на режиме "не беспокоить", на самом деле, если бы такой режим существовал в реальной жизни, то Бэкгель бы выбрал его, не раздумывая и потащил в этот режим Чхве Ина, к себе. Он сидит за сценарием весь день, и выпитых чашек кофе больше, чем напечатанных слов. К вечеру его начинает вырубать. Просыпается ближе к завтрашнему дню, чтобы услышать от Ина: выгляни в окно, сегодня звезды такие красивые. Ты типа придумал новый вид признания любви, преобразовав метафору Нацумэ Сосэки? Бэкгель смотрит в окно, на поднимаясь с кровати. Звезды яркие и колючие, достают до запястий и царапают щеки. Звезды – искры в каше будней. Бэкгель думает, что Чхве Ин тот еще романтик и решил позвонить всем, чтобы рассказать про красивые звезды. Наверное, самой яркой звездой на небе был Сынеп. Утром он получает ответ от Вонхека: я купил нам гавайские рубашки. – мы едем не на острова. – Гель, не занудствуй... просто мы будем ломать стереотипы. Бэкгель прячется под белой простыней с вышитыми мандариновыми деревьями от всего мира, ловит на стенах солнечные блики и обещает, что через неделю сценарий обязательно будет готов. Думает, что недели вообще-то слишком мало, чтобы написать что-то хорошее. Думает, что через неделю снова надо идти банк. Думает, что засыпать под утро из-за работы – это очень по-взрослому. Он считает дни: Чхве Ин приедет через три дня. Чхве Ин приедет через два дня. Чхве Ин приедет через один день. Чхве Ин приезжает сегодня. Когда Ин возвращается – май начинает теплеть. Могильный холод тает под розовыми лучами бабл гама или смытым цветом волос, акварели на руках Ина, медовыми звездами (Бэкгель все еще слышит смех Ромина). – Я скучал. 1.15 Рано крадет его из дома ранним утром, чтобы на поезде уехать к морю. Пока Бэкгель сонный, с ним можно сделать что угодно, поэтому Рано его особо не спрашивает, только кормит сендвичем (он, оказывается, умеет готовить вкусные) и кофе из автомата (у Ина получается заваривать лучше, у Ина в принципе все лучше получается). – Знаешь, я давно хотел тебя свозить к морю, еще после Нового года, но в феврале тебе не до моря было, а в марте – мне. Бэкгель все еще сонно кивает, вроде не особо понимая, что Рано ему сейчас заливает, но запоминает эти его слова. Он думает: вау, приятно, еще кому-то, кроме Ина, не наплевать на меня. – Спасибо. – Вообще я люблю море. Ну, и подумал, с кем бы я хотел разделить это путешествие. И знаешь, ты первый пришел ко мне в голову, и... ты когда-нибудь был у моря? – Нет, – качает головой Бэкгель, уперев взгляд в пол. Рано поднимает его голову (к потолку) и движения почти умоляют не засыпать снова. – Тебе понравится. Колеса стучат. В ушах, вместе с барабанами, которые возможно когда-нибудь появятся в студии Вонхека, вдруг он захочет собрать рок группу, в последнее время они становятся популярнее. Стучит вместе с барабанными перепонками, Бэкгель почти улавливает мелодию и может напеть ее для Рано, может, с музыкой у него лучше, чем с текстом. – Ты бы написал песню про море? – спрашивает Бэкгель. – Может быть, когда научусь писать. – Я уже придумал мелодию. Это было бы что-то с барабанами и электрогитарой и чтобы напоминало стук колес, качающийся поезд, раннее утро, шум моря, горький невкусный кофе. Бэкгель бы хотел передать через эту песню их поездку с Рано. – Ты слышишь музыку во всем, красиво поешь, и неплохо пишешь лирику, но не собирался связывать жизнь с музыкой, – говорит Рано, – ты меня поражаешь. Бэкгель думает, что самая красивая музыка в его жизни звучала колесами чемодана, когда дом выплюнул его из теплого пыльного места. Тогда он выбрался из одной клетки, чтобы выйти в клетку побольше. Бэкгель, кажется, впервые уезжает так далеко из города. – Море красивое? Он видел его на картинках в книгах по телевизору, в черно-белых или в фильмах с помехами, и всегда это море казалось не больше лужи, в которой даже ноги утопить нельзя. – Очень, – отвечает Рано, – я был там с родителями на свой день рождения, мне тогда семнадцать исполнялось. И я прогуливал школу несколько дней, и все, чтобы погулять по набережной. Когда они приезжают, Рано сразу же ведет Бэкгеля в ближайшую кофейню за теперь правда вкусным кофе, эй, ты мне веришь, да правда вкусный будет, и за какими-то такими же вкусными шоколадными кексами. Рано ведет его гулять по длинной набережной, рассказывает как за несколько лет здесь почти все изменилось, что ночью здесь можно достать до звезд. Рассказывает, что где-то здесь есть красивый дом, почти весь увеянный растениями и красивыми цветами, обложенный красивым кирпичом, как у домов из английских фильмах про, может быть, девятнадцатый век, или что-то типа cottage core. Людей почти нет, но есть Бэкгель и Рано и почти остывший кофе, и сочиненная на ходу песня про Флоренцию. Море напевает мелодию о приближающейся буре, голос Рано напоминает прибой, ударяющиеся волны, глубину океана. Им только гавайских рубашек не хватает. – Ты когда-нибудь видел океан? – спрашивает Бэкгель. – Нет. –А хочешь? – Нет. От Рано веет чем-то итальянским, наверное, поэтому его тянет к морю. От него пахнет Венецией, ренессансом, деревянными лодками и прохладной летней ночью без звезд. Рано остается в подкорке мозга или коркой на коже. Бэкгель точно знает, что у него в голове порванные струны, потому что на гитаре играть не умеет. Через разбитые окна продувает, так же через пробитые легкие Рано дует северный ветер. Они садятся на ближайшую лавочку, смотрят на море: море волнуется раз, два, бесконечность, три. Оно напоминает Вонджуна своей необъятностью – у Вонджуна руки в сторону и такие же объятия. И небо такое же. И бесконечность такая же. И они все, думает Бэкгель, мы все и море, и небо, и бесконечность. Море блестит на солнце. В уличной тишине слышно амплитуду серых волн. – У тебя волосы сильно отрасли, – говорит Рано, перебирая темные пряди между пальцами. Ветер путается в волосах, завязывает их в узлы, но у Рано всегда касания аккуратные, поэтому Бэкгелю не больно, когда он пальцами расчесывает волосы. – У тебя тоже, – отвечает Бэкгель. – У тебя сильнее. Рано (его руки) всегда стремятся к лицу (Бэкгеля), он гладит его по лбу, немного откидывает голову назад, к себе прижимает, прикрывает глаза Бэкгеля, гладит щеки. Море под ногами шуршит. Оно звучит как сочетание скрипки и контрабаса. Море можно набрать в бутылку и выпить. Оно будет шуметь, будет перекатываться волнами и застывать молочной пеной на губах. Бэкгель знает, что море можно услышать в ракушках и предлагает взять им на память самые красивые. Рано смеется с его (детской) наивности. В кармане звенит телефон. – Как так получилось, что на море он взял тебя, а не меня? – издается голос Вонхека. Рано забирает из рук Бэкгель телефон. – Ну, знаешь, такое случается, что твоя родственная душа кидает тебя. Например, как Ромин кинул Йеджуна или как Сынеп кинул Вонджуна. – Я даже не знаю, кто меня больше предал Гель или ты. – Я твой соулмейт, я не могу тебя предать, – отвечает Рано. Его улыбка – тысяча арктических солнц из айсбергов и золотых зубов. Рано вроде говорит шутливо, но Бэкгель отчетливо слышит наставляющую ноту (черную, на фортепиано, типа соль диез или скорее соль минор), и может быть, немного философскую. Думает, что наверное, это приходит с возрастом. Думает: в следующем году я тоже буду кого-то учить? Думает: кого? У Вонхека есть учитель по имени Рано, для Йеджуна больше подойдет Чхве Ин: толку больше, чем от Бэкгеля. – Все, Хек, пока, мы идем есть пиццу и пить кофейный коктейль. – Кофейный коктейль? – переспрашивает Бэкгель. – Я возмущен, я тоже хочу пиццу. – Пока-пока. – Рано отключает звонок и отдает телефон, – Ты не пробовал кофейный коктейль? – Нет. – Сейчас исправим. Рано был прав: Бэкгелю понравилось. Но не море. Ему понравилось ехать с Рано в поезде, пить кофе, есть пиццу, говорить ни о чем, пока они гуляли по набережной, руки Рано в его волосах, кофейный коктейль, тепло кафе, снова бессмысленные разговоры про все на свете. Ему понравился другой шум в ушах (не тот, который у них в городе), понравилась пустая набережная, которая напоминала его прогулку с Йеджуном ночью; так и не найденные ракушки. Нет, море тоже понравилось. Потому что морем был Рано. Бэкгелю кажется, что в последнее время в его жизни становится очень романтично. Они садятся на поезд вечером, видят из окна как закат тает на волнах и разливается вишневым соком. Бэкгель фотографирует его (что-то в стиле Сынепа, потому что на первом плане – Рано). Рано достает из кармана ракушку и протягивает Бэкгелю: – Приложи к уху. Ты должен услышать шум моря. Бэкгель прикладывает ракушку к уху, прикрывая глаза, чтобы сосредоточиться на звуке из ракушки. – Но я слышу только твой голос. – Конечно, я же только что говорил. – Нет, – качает головой Бэкгель, протягивая ракушку обратно, – Я слышал как ты поешь. – Оставь себе. До звезд они так и не достают. 1.16 Когда они возвращаются, Бэкгель понимает, что в этом городе очень тесно и душно. Его тянет к морю (обязательно с Рано, потому что хочется той итальянской атмосферы, а без Рано ее не будет, может быть они даже закажут пиццу). Или может быть хочется прямо сейчас поехать в Финляндию или Англию или, может быть, в новый свет. Бэкгель снимает любимое пальто, потому что становится теплее. На любимом пальто все еще видно капли крови, но на новое денег нет, возможно, в ближайшем месяце денег не будет даже на еду, но Бэкгелю не в первой, он же как-то выкрутится, верно? Чхве Ин заставляет выходить его на улицу, хотя бы просто постоять с ним на крыльце или сходить до магазина, боже, Гель, у тебя почти пустой холодильник, не говори мне что ты питаешься святым духом, что, все писатели, такие? Я куплю тебе продукты, я одолжу тебе деньги, почему не надо, ты же не хочешь умереть от голода, Гель. Йеджун заставляет выходить его на крышу, потому что оттуда весь город на ладони, закат красивый (на море лучше) и вообще там круто. Он покупает им кофе с имбирным сиропом и корицей, чувствуются вайбы осени, а не приближающегося лета, но Бэкгель не против, потому что лето он не любит. Летом жарко, душно, липко, все едут на отдых (на море, в другую страну, или просто решают пропасть), и Бэкгель наблюдает на это с пустыми карманами, потому что из роскоши может позволить себе только рамен. Возможно, он скучает по снегу. Бэкгелю что-то сдавливает грудную клетку, и ему кажется, что он задыхается. Он не чувствует бабочек внутри (не то чтобы он их когда-либо там чувствовал), но чувствует как становится пыльно, как будто к слою многолетней пыли добавили еще десять таких же слоев. Не то чтобы у него была аллергия на пыль, но дышать становится невозможно. В студии Рано и Вонхека пыли больше всего, и все еще нет ни одного зонта (кажется, утром передавали, что будет сильный дождь, и Рано ежится недовольным котом при этих словах). Бэкгелю кажется, что студия пока что самое душное место, несмотря на открытые окна. Рано и Вонхек тают карамельным мороженым вместе с ним на диване и Бэкгель думает: вау, на что мы тратим свою жизнь. Кажется, музыкой должны заниматься те, кто умеет ей заниматься. Гель, пожалуйста, заткнись, и перестань спускать свою жизнь в загрязненный мировой океан. – Мы будем выпускать песни на пластинках? – спрашивает Бэкгель. – Конечно, осталось только написать песню про восемнадцатый век, – тянет Вонхек язвительно. – Пластинки появились в девятнадцатом. – Мы просто опережаем историю. – Нет, мы показываем незнание истории, – поправляет Рано. Бэкгель падает на плечо Вонхека. Скучает по холодному маю. Солнце в зените звучит почти как симфония убийства всего человечества, и это может стать названием альбома, о котором Вонхек мечтает с прошлого года. Бэкгелю нравится любовь Вонхека к музыке, он слушает ее, он создает ее, он живет ею или место о ней или просто живет. Заботы – лишний груз. Он слышит через ключицы как внутри Хека играет музыка, смутно знакомая, кажется пару раз крутили по радио. Ты – то, что ты ешь, слушаешь, поэтому Вонхек – это длинная дорога, поиск сокровищ, беспорядок в комнате, стремление и ветер в волосах. Если бы Вонхек был, тем, что он ест, он был бы пустым. – Гель, мне щекотно из-за твоих волос. – Прости. Бэкгель отлипает от плеча Вонхека, но его укладывают обратно. Щека снова встречается с твердым плечом. – Мне так спокойнее. 2.17 Море внутри него дышит, пока чайки задыхаются в нефти и сами становятся этой нефтью. В ушах стучат колеса (поезда или чемодана) и отдаются болью в висках. В глазах помехи – черно-белое кино, ретро музыка в стиле джаза, диско, рок-н-ролла на виниловых пластинках, покрытых царапинами, патефон не может воспроизвести музыку (колебания задыхаются). Вселенная кричит о проблеме, но в ушах Бэкгеля играет песня про Финляндию, поэтому ничего не слышит. Глухота и игнорирование внешнего мира – его погибель. 0.14 Ромин предлагает сделать парные татуировки и Бэкгель не может отказаться, потому что, вау, звучит очень круто, хоть и не оригинально, это такая заезженная тема, как хорошо, или как тебе повезло, что мне нравится. Они едят медовые звезды с молоком, обшаривают весь интернет, пытаясь найти самые лучшие парные татуировки, придумывают как связать их друг с другом, потому что у каждой татуировки, тем более парной, должна быть какая-то история, очень глубокая или красивая, или романтичная, или просто никакая, как у нас. Интернет им предлагает молнии, но это не то, что могло бы их описать, двух котов (но это больше про Ромина и Йеджуна), цветы (это идеально подходит Сынепу), еще кучу самых различных эскизов, как жаль, что им ничего из этого не нравится. (ладно, два кита выглядели красиво). – Давай пиццу закажем, – предлагает Ромин. – Только за твой счет. У меня денег нет. – И как ты татуировку бить собрался? – А ты думал мы прям сейчас пойдем? Ромин откидывается на спинку дивана, печатая что-то в телефоне. Бэкгель слышит, как он разочарованно вздыхает и разочарование повисает между ними в воздухе. Бэкгель чувствует, как это впечатывает его лицом в землю под булькающих звук клавиш клавиатуры, она всегда так странно звучала, почти как похоронный марш? – Я беру гавайскую. – Нет. – Маргариту? – Сойдет. Может пепперони? – Бэкгель, с тобой невозможно иметь дело. – Надеюсь, ты чувствуешь мой взрослый авторитет. Ромин закатывает глаза, и в этом явно читается: помогите (закопать его труп на заднем дворе) он меня достал. Он, конечно же, шутит. Пицца приходит через полчаса, за это время Ромин успевает заговорить Бэкгеля так, что у него начинает кружиться голова, правда, как он может за десять секунд обсудить строение Вселенной, смысл шекспировских пьес (пожалуйста, только не "Гамлет" мне хватает Сынепа) и быстротечность времени. – Оно как бы есть, но его как бы. Пока я это говорил прошло пару секунд, и эти пару секунд уже стали твоим прошлым, понимаешь, как быстро идет время. – Мой ментальный возраст остановился в развитии в возрасте десяти лет, мой мозг не готов к таким разговорам. – Хорошо, теперь я старший в этом доме. (Это длится вплоть до того времени, пока в квартире не появляется Йеджун, потому что право быть главным он почти сразу же забирает себе). Кажется, Бэкгель еще никогда не был так рад пицце, потому что разговоры Ромина сводятся к "я в раю, это так вкусно, может попросим Ина приготовить нам пиццу как-нибудь?". Ни что не вечно, грустно вспоминает Бэкгель, пицца заканчивается, болтовня Ромина снова начинает бить по ушам: "знаешь, Бэкгель, порой мне так скучно", "поэтому ты достаешь меня?", "что? нет, что ты, стой, неужели ты устал от меня?", "разве я это сказал?". У Ромина всегда безумные идеи: например, проколоть язык или завести домашнего крокодила (повтори, кого), или в два часа ночи предложить уехать в Японию, может, Китай, ты был в Китае, я тоже никогда там не был, самое время размять кости, я каждый день слышу, как твои стариковские скрипят, положи подушку обратно себе под голову и не смей кидать ее в меня, Бэкгель, это убийство, тебя посадят (подушка все равно тогда прилетела в Ромина и осталась до утра лежать рядом с дверью). – Давай парные шрамы сделаем? – Давай мы тебе мозги вставим, возможно, выйдет дороже, зато толку будет больше. – Ужасно, Бэкгель, ты такой злой взрослый. У Ромина всегда безумные идеи, например, когда он предложил завести тигра или панду, (ты же понимаешь, что: во-первых, нет, во-вторых, Вонхек открутит нам головы, о нет, Ромин, никакого попугая, вообще без домашних животных, пожалуйста, за ними надо ухаживать, а я не могу даже за собой следить), забыв, чтобы прошлый раз он предлагал завести крокодила; или когда он предложил облететь половину Земли на воздушном шаре, а вторую пройти пешком, и Бэкгель совершенно без понятия как Ромину пришла в голову эта идея, но, кажется, Ромин еще долго верил в ее реализацию. Теоретически, реализовать, возможно, можно было бы, но без Бэкгеля. – Слушай, может планеты? Ромин оказывается как-то слишком близко к лицу, и Бэкгель видит в глазах Ромина и звезды, и планеты, и, наверное, всю галактику, если она, конечно, так выглядит. Кожа просвечивает ребра, Нептун между костей – потерянная планета параллельной Вселенной, наполненная штилями морей Древнего Рима. – Нет, давай без планет. Может быть, просто проведем твой день рождения на Уране или на Марсе, тебе что больше нравится? – Давай фразы? Одна половина у тебя, вторая у меня, или наоборот. Кстати, иероглифы твоего имени напоминают нарисованный дом, – говорит Ромин. – Ничего подобного. Ты говоришь про псевдоним. У меня нет дома даже в собственном имени. 2.18 Бэкгель был мальчиком, через которого прошла молния, которая сожгла все внутренности и оставила темную пустоту. В ней терялись вещи, мысли, мечты, люди, которые заглядывали в нее. Эта молния была множеством случайных встреч, из-за которых дыра в груди с каждым днем становилась все больше. У людей есть руки и зубы. Люди вскрывают других людей, тревожат раны, их пальцы – в крови, их рот – в крови. Патологоанатом. Выстрелы могут выпотрошить, оставить кровавое месиво внутри, но Бэкгель справляется без пистолетов. Голова – металлочерепица. Пули – сквозь кости, навылет, без крови, чтобы не пачкать. Если честно, иногда очень хочется открыть пачку сигарет, которую подарил Ромин. 1.20 Он пишет Йеджуну в какаоток: когда ты переезжаешь ко мне? тебя так давно не было в этой квартире, ты обещал переехать минимум неделю назад, но все еще не здесь, ты уже успел передумать, знаешь, я бы поступил так же на твоем месте. – могу прямо сейчас. – правда?????? ну.. давай?? Йеджун, честно, через час оказывается на пороге квартиры Вонхека с рюкзаком и какой-то сумкой и просит забрать из такси еще одну сумку, и желательно поскорее, потому что водитель противный и обещал надкинуть за ожидание. – Почему у меня такое ощущение, что ты меня торопишь не потому что не хочешь деньги тратить, а ему назло? – Потому что так и есть? Иди, давай. Бэкгель – медленная текучесть. Рядом с ним время почти застывает. "Противному водителю" дополнительно они все же не платят. – Здесь почти ничего не изменилось, – говорит Йеджун, скользя взглядом по гостиной, – Фотографий на стенах не хватает... Давно ты начал увлекаться немецким романтизмом? – спрашивает Йеджун, беря с полок книги. – Сынеп подарил. Он думал, что мне будет интересно их читать. – Ты хоть одну прочитал? – Я прочитал все. Нет, правда, за кого ты меня понимаешь? Не могу же я принять подарок (тем более от Сынепа) и просто проигнорировать его. Да, читать было интересно. – Тебе было интересно? – Было занимательно. Можешь почитать цитаты, которые я выделил. – Интересные мысли. Лучше бы ему подарили справочники по финансовой грамотности. Или как разбогатеть за полгода. Или как приобрести крупную компанию и обанкротить ее. Может об устройстве Вселенных. Или как подружиться со своим внутренним ребенком; читайте: как подружиться с самим с собой. Или книгу о том, что делать, чтобы они оставались рядом, или просто, как привыкнуть к тому, что близкие люди все время кидают тебя. – Море слышно? – спрашивает Йеджун, указывая на ракушку рядом с книгами, которое подарил Рано. – Нет, – отвечает Бэкгель, – в последний раз я слышал голос Ромина. Йеджун заходит в комнату Бэкгеля, тактично молчит про беспорядок или свалку, говорит, что чего-то здесь не хватает, и Бэкгель, если честно, совершенно без понятия чего может не хватать и как это можно увидеть среди беспорядка. Рано бы сказал, что комната Бэкгеля напоминает центр урагана и был бы прав. – Хочешь я нарисую тебе картину? – неожиданно спрашивает Йеджун. Это то, чего не хватает? Вместо этого он говорит: Ну... давай. – Что мне нарисовать? Бэкгель вспоминает картины, которые рисовал Сынеп, может с точки зрения профессионализма они и не были идеальными, но красивыми – очень. Все стены в его квартире были обвешаны картинами – его и Йеджуна. На картинах были нарисованы черно-белые журавли в желтых сгоревших на солнце зарослях; огромное снежное поле с одиноким фонарем крестом (это почти так символично); несколько картин крутятся вокруг мифологических сюжетов, Сынеп рассказывал, что все крутится вокруг романтизма; старые театры, которые не выдержали революцию взглядов и пустоты творчества и от которых остались только обломки; ракушки на дне моря с собачьими зубами вместо жемчужин. – Ну, хочешь, мы тебе просто белый лист в рамке повесим? – Нет. Лучше нарисуй пустой в банк, в котором раньше хранилось очень много денег. – Как скажешь. Бэкгель видит, что теперь в этой квартире Йеджуну больше не так комфортно, как раньше. Например, потому что здесь теперь нет Ромина. Но, наверное, его присутствия здесь больше, чем в доме Йеджуна. Бэкгель даже не уверен, что Ромин когда-то был в гостях у Йеджуна. Йеджун проходит на кухню, проверяет все шкафчики (и не находит ничего вкусного). – Где кружка, которую я тебе подарил? – Разбилась. Когда Вонджун уехал, – отвечает Бэкгель. И он не знает в ком Вонджун отдается болезнее, у Бэкгеля или Йеджуна. – Чхве Ин обещал зайти, – говорит Бэкгель. Это проходит мимо Йеджуна. Потому что Йеджун весь не здесь, не сейчас, он где-то, где есть Ромин (но никто не уверен, что Ромин все еще есть). Бэкгель знает какого это, и что Йеджун чувствует, потому что сам иногда так зависает: в ушах вместо всех звуков тиканье часов, искривленное пространство (иногда он чувствует себя так, будто у него есть синдром Алисы в стране чудес, он даже не помнит как об этом узнал), вместо его отражения из зеркала смотрит Ромин. Зеркало тоже выдуманное, как и Ромин, потому что обоих в этом доме нет. Если бы не Йеджун, Бэкгель бы уже перестал верить в существование Ромина. ; Вечером Чхве Ин печет клубничный пирог, заставляет заварить зеленый чай с какими-то травами, параллельно рассказывая об их пользе (кажется именно так звучит старость), много говорит о том, что так здорово, что вы теперь вместе живете, мне не надо ездить в разные концы города каждый день. – Надеюсь, я найду здесь вдохновение, нарисую что-то потрясающее и наконец-то поступлю, – говорит Йеджун слишком серьезно и саркастически. Бэкгель не знает, как там с поступлениями в художественное училище, но ему кажется, что оно работает не так. Если бы здесь был Рано, он бы сказал, что никакого вдохновения не существует, есть только впечатления, которые или через которые, хочется передать. Бэкгелю приходит безумная мысль, что было бы круто собраться на этой тесной кухне всем вместе, съесть пиццу Чхве Ина, выслушать весь запас так-себе-анектодов от Рано, позволить Вонхеку стащить у Бэкгеля пиво, потому что ни у кого другого стащить не получится, и потом попытаться поместиться на диване в гостиной. Всем вместе собраться уже не получится. 4.4 Йеджун постепенно превращается в сплошную линию вопросительных знаков. Он становится закрытым, когда взрослеет (дети так быстро растут, особенно чужие, так почему Бэкгель вообще никак не растет?), начинает меньше улыбаться, и его взгляд сильно меняется, превращаясь во что-то слишком холодное, в таких взглядах тонут даже айсберги. Йеджун сплошное "что я делаю не так?". Йеджун учиться понимать людей и поступать правильно. Читает книги в коричневых переплетах из раздела классики, которая не особо помогает. Сынеп классически умирает, лучший друг классически исчезает, Бэкгелю бы вывернуть себя наизнанку и показаться Йеджуну, чтобы сказать (показать): это не ты что-то делаешь не так, это у меня на хроническим уровне написано "не повезло". Йеджун изображает это на холсте бумаги белыми красками. 0.15 – Сценарии писать сложно? – спрашивает Вонджун. Все такие разговоры – всмысле серьезные или заставляющие задуматься, или просто что-то рассказать, – всегда происходят на кухне, и редко в других комнатах. Бэкгель не знает, почему все время получается так, может тут аура такая, или специально ждут, когда перейдут на кухню, чтобы начать говорить. – По сути, то, что я пишу для театра – это пьесы, – начинает Бэкгель. Он бы не назвал себя мастером пера или просто этого дела, он даже не какой-нибудь крутой, востребованный, на пике популярности сценарист, но чувствует свою важность, потому что, кто еще может Вонджуну рассказать о работе сценариста, кроме Гугла и Бэкгеля. – Если это надолго, то сначала налей мне еще чая, а потом продолжай, – перебивает Вонджун. Бэкгель хорошим мальчиком наливает Вонджуну еще одну чашку чая, успевая обжечь подушечки пальцев и услышать, что он катастрофа, будь осторожнее, не будешь себя беречь, никто не будет (возможно, звучит немного обидно). Бэкгель садится рядом с Вонджуном, двигая к нему вазочку с шоколадными конфетами. Вонджун долго в них копается, ища какую-то вкусную, но там все конфеты одинаковые. Но Бэкгель бы отдал должное да такое упорство найти то, чего нет. – Бывает сложно, – отвечает он на вопрос, – бывает не очень. Смотря какая идея и как у меня получается ее осуществить. – И какие идеи тебе проще осуществить? – Те, которые мне ясно разъяснили, а не оставили половину своих желаний в неведении от меня. – Сложно работать с ними? – спрашивает Вонджун, – Ну, всмысле, с теми людьми? Водные каналы между ними соединяются в море, чтобы ходить по воде друг к другу. Вонджун часто рядом с ним, но Бэкгелю всегда казалось, что Вонджун рядом только тогда, когда его нет рядом с Бэкгелем, когда он далеко. И тогда Бэкгель начинает чувствовать близость Вонджуна. – В театре есть несколько режиссеров, у каждого свой подход и характер, они не актеры, играть не умеют, поэтому притвориться, что я их не раздражаю у них почти не получается, но я делаю вид, что не замечаю, чтобы им было проще. – Вы совсем не ладите? Когда Сынеп был жив, то они правда ладили, потому что в Бэкгеле видели того, кого Сынеп любит, уважает и рекомендует. Сынеп тот, кто хорошо понимает искусство и людей (Сынеп говорил: люди – это искусство), и понимает какие люди должны заниматься искусством, а какие – нет. Когда Бэкгель пришел в театр он совершенно ничего не умел, но его старались научить. Сейчас Бэкгель тоже почти ничего не умеет, но учить его уже не пытаются. – Из нас восьмерых для театра существует (существовал, оговорился, прости) только Сынеп. Кажется, Бэкгелю не надо было это говорить. Если бы тучи были человеком, то они бы были Вонджуном в этот момент. Он встает из-за стола, мято прощается и просит не провожать. Вместе с ним из квартиры уходит и апрель. Через полчаса Бэкгель пишет Вонджуну в какаоток "прости" и не ждет ответа. И ответ, конечно, не приходит. 1.17

напьемся на рассвете и станцуем медленный танец

Когда Вонхек впервые ночует у себя дома, то Бэкгель не может заснуть всю ночь. Ему все время кажется, что Вонхек уйдет, исчезнет, что его, как будто, никогда в этом доме и не было, а сейчас на кровати спит только забытая тень от фонаря, свет которого падает ровно на кровать. Бэкгель не такой наивный, чтобы верить во что-то несуществующее, но себе он, честно, с каждым днем доверяет все меньше (например, что он когда-либо был знаком с Сынепом, что Ромин когда-то существовал, что Вонджун жил в Корее), поэтому ночью пару раз заглядывает в комнату Вонхека, старается не шуметь. Долго смотрит на него, чтобы убедиться что там, на кровати, лежит живой человек. И что этот человек Вонхек. Когда Вонхек возвращается, то в квартире все же становится уютнее и теплее, Бэкгелю становится уютнее и теплее. Он перебирается в комнату Вонхека (он здесь никогда не был, весь дом в его распоряжении, но до сих пор побывал только в двух комнатах, и, оказывается, комната Вонхека совершенно не пустая, здесь много дисков его любимых исполнителей, плакаты, самодельные украшения для комнаты, куча (не)нужной мелочи, какие-то сувениры, которые, по мнению Вонхека, не стоят внимания. Квартира ощущается оранжевой, как заходящее летом жаркое солнце, и бежевым, примерно как пальто Сынепа или обложка книги по этикету. Комната Вонхека – маленькое большое убежище от внешнего мира. Если бы это была комната Бэкгеля, он бы оттуда не вылезал, потому что для него лучше жить за изгородью, и именно поэтому Вонхек почти не появляется здесь. Бэкгель опирается плечом на косяк, не разрешая пройти дальше порога, смотри как Вонхек шуршит бумагой и плакатами, по очереди открывает шкафчики, вынимает оттуда содержимое, забывает класть обратно. И в этом беспорядке Бэкгель находит что-то привлекательное. У Вонхека даже мусорить получается красиво и аккуратно (это так странно звучит). – Ищу диски со старыми записями, – говорит Вонхек. – Для вдохновения? – Ну, наверное, можно и так сказать. В итоге, Вонхек все же находит диски в потрёпанный коробках с песнями nirvana, shinee, tvqx!, pink floyd, breaking benjamin и еще каких-то неизвестных Бэкгелю исполнителей, и прячет в свой рюкзак. Он уверен, что у Вонхека намного больше дисков, и может быть, когда-нибудь он покажет Бэкгелю всю свою коллекцию) За окном постепенно синеет небо, перекрывая рыжее покрывало заката. Бэкгель наливает им ягодный чай. Вонхек почти весь вечер, и Бэкгелю кажется, что время останавливается, даже закат словно застывает на горизонте, заливая кухню оранжевым светом. Бэкгелю кажется, что такой цвет идеально бы вписался в комнату Вонхека. – Ты умеешь танцевать? – спрашивает Вонхек. – Что? – Ну, медленный танец? – Нет? Я никогда не танцевал, тем более медленные танцы, – отвечает Бэкгель. Возможно, он немного смущен, потому что Вонхек выглядит как тот человек, который нравится всем девушкам (и не удивительно, если парням) в школе, и каждая хочет станцевать с ним. Он более, чем уверен, что на день Святого Валентина он получал больше всех шоколада с записками с признаниями в любви в стихах. – Вставай. Будем танцевать.– говорит Вонхек, включая музыку на телефоне, – Это песня Muse – blackout. Одна из моих любимых. Возможно, не самый хороший вариант, но лучший из того, что у меня есть. – Я не умею танцевать. – Буду тебя учить. Вонхек кладет руку Бэкгеля на свое плечо, свою руку – на его. Сплетает свободные руки вместе, пальцами скользит по ладони Бэкгеля. – Вообще, эта поза для вальса, но, думаю, нам так удобнее будет. – говорит Вонхек, – Эй, Гель, расслабься. Остатки солнечных лучей струятся под ноги; напоминает море у трамвайных путей. Бэкгель представляет, что они где-нибудь в Финляндии в гавайских рубашках почти на краю крыши, с которой обычно прыгают или падают, и это обязательно здание мэрии, танцуют вальс на фоне кровоподтеков. Вонхек начинает вести. Бэкгель тормозит, наступает на ноги, отдаляется. Из Вонхека плохой учитель, особенно танцев. Ученик из Бэкгеля еще хуже. Они – лодка на волнах океана в хорошую погоду. Песня медленная и спокойная, и больше подходит для игры оркестра в филармонии, чем для медленного танца и даже вальса. Бэкгель бы даже сказал, что она впринципе не подходит для того, чтобы под нее танцевали. Абстракция смежных чувств остается между ними на раскрытых ладонях, сложенных на плечах напротив. Вонхек – серебро в жизни Бэкгеля, и Бэкгель правда очень благодарен, что Вонхек однажды ворвал Бэкгеля в свою жизнь и разрешил остаться в ней (хоть навсегда, Гель, я не буду против провести с тобой всю вечность, пока она не закончится). На кухне места мало, но Вонхек танцует так, что им двоим хватает. У Вонхека так хорошо получается, что Бэкгель перестает верить в то, что он никогда не танцевал. В угол стола Бэкгель врезается только своими мыслями и оставляет их там на удачу перед выходом из квартиры. Вонхек проводит несколько раз ладонью по лопатке Бэкгеля, очерчивает какие-то линии, как будто рисует крылья, которых у Геля никогда не было. Бэкгель думает: проведи сейчас Вонхек руками вдоль лопаток, и он почувствует как у него расправляются крылья, но самих крыльев он чувствовать не будет. Бэкгелю кажется, что он через кофту чувствует холод пальцев Вонхека. Серебро стекает по костям, мешаясь с кровавым солнцем под их ними. Под их ногами шумит море, но они его не слышат. Из ракушки, которую подарил Рано, играет песня Вонхека. Они танцуют в жидких лучах рыжего солнца (ноги обжигает), пока музыка не заканчивается. Вонхек снова включает песню, и продолжает вести Бэкгеля. Чтобы закрутить или вскружить голову, даже если не так – у Вонхека очень хорошо получается держать его в руках. Бэкгелю нравится знание того, что кто-то держит его так крепко, что с крыши здания мэрии Гель точно не упадет. Бэкгель начинает слышать всплеск воды и треск (электричества) – звучит как смертная казнь – стекло разбивается. – С тобой так спокойно, – почти шепчет Вонхек, кладя голову Бэкгелю на плечо. Правую руку, которой держал ладонь Геля, кладет на второе плечо, – Рядом с тобой как будто время застывает и ты попадаешь в другой мир. Он и есть другой мир. Бэкгель даже сначала теряется и не знает куда деть руку – приобнимает Вонхека. Не знает что ответить, не знает как себя вести. Бэкгель не знает, но, наверное, круто сбегать от всего в другого человека. Бэкгель не может сбежать в самого себя, потому что его мысли – его расстрел. Они сейчас так близко друг к другу. Слова заканчиваются в такие моменты (здесь ничего не нужно говорить), поэтому Бэкгель дарит в ответ Вонхеку гнилое молчание, надеясь, что он его запомнит. Кажется, что пол под ногами постепенно проваливается. Кажется, что Бэкгель и Вонхек совсем рядом с пропастью, еще одно движение – и они уже падают. Но Вонхек слишком хорошо танцует для таких неаккуратных движений, слишком крепко обнимает Бэкгеля, наверное, поэтому они оба до сих пор держаться. У них под ногами черепица и касание ночного неба вперемешку с дымкой потерянных монет из дырявых карманов. Бэкгель не хочет задавать вопросов, чтобы не рушить ту хрупкую атмосферу, которую создает Вонхек. Он даже почти уверен, что Вонхек создавал на протяжении всего их знакомства, но так и не смог сделать их связь более крепкой, поэтому они напоминают друг другу хрусталь (разбитый; об который режут руки). Руки Вонхека ощущаются удавкой и благословением одновременно. Когда они заканчивают танцевать, солнце успевает полностью спрятаться, а небо покрыться тучами, закрывая все звезды. Пелена перед глазами чувствуется флером от прослушанной песни. Бэкгель думает о том, что хочет станцевать с Вонхеком под его собственную песню, которую он точно посвятить Рано. – Мне понравилось танцевать с тобой, – говорит Вонхек, выключая музыку, – потом повторим? Бэкгель не привык отказывать Вонхеку, и Вонхек не привык получать отказы. Конечно, мы ещё потанцуем, возможно, в следующий раз я буду лучше. Возможно, в следующий раз мы действительно будем танцевать под твою песню ; Утром Вонхека уже нет в квартире. Вонхек напоминает фантом (или галлюцинацию), которая появляется в течении дня, ночью становится настолько густым, что до него можно дотронуться и на сомневаться в том, что это реальный человек, а после исчезает надолго. Он не похож на темного человека на краю кровати, но ощущается почти так же. Бэкгель будто в тумане. Его сознание покрывается молочной пеной, флер который застилает глаза, и ему снова кажется что он танцует с Вонхеком завтра вечером между разбитым временем и шумом моря из ракушки. 4.3 Крылья Вонхека куда-то исчезают. Бэкгель помнит их: белые, пушистые; были настолько большими и красивыми, что он не мог оторвать взгляда от них. Первая встреча с Вонхеком в первую очередь запомнилась своими крыльями. Бэкгель никогда не говорил ему, что видит крылья, даже себе не признавался, но Вонхек никогда бы и не поверил, что у него есть два красивых белых крыла за спиной и что их кто-то видит. Со временем крылья потускнели. А потом вовсе исчезли. 1.18 Бэкгель помнит синие волосы Вонхека. Помнит рыжие (они были яркими-яркими и, казалось, могли заменить солнце). Помнит фиолетовые волосы, он тогда их сильно отрастил, крал у Бэкгеля резинки, чтобы заплести себя. Помнит, что когда они только познакомились, Вонхек был блондином. Но Бэкгель никогда не видел его с обычными черными волосами. Глаза у Вонхека не блестят, взгляд – потухший, сам Вонхек – сгоревшая до конца свеча с растекшимся по полу воском. Задавать вопросы не для Бэкгеля, поэтому он ждет, когда ему сами все расскажут. Вонхек собирается долго: все время ходит по дому, запирается у себя в комнате, запирается на кухне (там тихо, чайник не шумит, плита не шипит, не шуршат редкие упаковки с печеньем или медовыми хлопьями с полок), запирается в себе. Поэтому Бэкгель зеркально запирается у себя в комнате и слушает мелон в наушниках – у него играет что-то из кей-рока. – Гель, наш проект провалился. Бэкгель слышит: Гель, моя мечта оказалась невыполнимой. Бэкгель почти проваливается под землю вместе с Вонхеком. Он не был так сильно проникнут музыкой, как он, но внутри все равно что-то очень больно отрывается, будто лишили легких. Чего-то сильно перестает хватать (это что-то очень близко к воздуху). Бэкгель понимает, что если больно Вонхеку, то больно и ему. эй: и как мне нам, тебе теперь дышать? – Хэй. Бэкгель не умеет выдавливать из себя слова, не умеет поддерживать, но если ты хочешь, то я могу пострадать с тобой, прости, не слишком грубо звучит? У Бэкгеля иногда получается вовремя заткнуть себя. – Моему отцу не нравятся мои увлечения, особенно если от них только расходы и никакого дохода. Подал мои документы в какой-то Сеульский университет, представляешь, меня приняли. – Вонхек смотрит в пол, ломает пальцы, поджимает губы – складки на лице становятся его отражением горя, – В середине июля уезжаю. Рано об этом я пока не смог рассказать. Бэкгель разрешает забирать что-либо из его жизни, но не из жизни Вонхека, потому что такого он не заслужил. Бэкгель разрешает жизни бить его по лицу, и он честно будет давать бить себя еще, не защищаясь, но за каждый волос Вонхека он бы подрался, потому что это Вонхек, который помог Бэкгелю стать гелем и почувствовать себя. – Если хочешь, я могу рассказать Рано. Бэкгель видит в волосах Вонхека потерявшиеся небо По привычке Рано хочется потянуть руки к его лицу. По привычке Бэкгеля он себя сдерживает. Бэкгель, думает, что без музыки они потеряют Вонхека, и Вонхек сам потеряется. Зеркальный лабиринт в голове разбивается, но искаженные отражения остаются кривыми лицами. Вонхек, у меня нет денег, но хочешь я куплю тебе студию и твою любимую песню? Хочешь я оплачу твой альбом и клип и что там еще можно оплатить? Мы можем сходить поесть токкпоки в кафе, в котором постоянно застревали после твоих уроков, можешь съездить в Финляндию или Германию в гавайских рубашках, тебе точно там понравится. Вонхек, я могу хоть как-нибудь тебе помочь? – Нет. Не надо, – отвечает. Бэкгель касается плеча Вонхека кончиками пальцев, ожидает ответ на его действие. Вонхек наклоняется вперед, разрешая Бэкгелю его обнять. Устраивается острым подбородком на плече Геля и старается его не поранить. – Спасибо, – шепчет Вонхек, очень-очень тихо. Бэкгелю даже кажется, что он скорее прочитал по губам его слова, чем услышал. – Я ничего не сделал. – Ты сделал для меня очень многое. Бэкгель не может вспомнить ничего хорошего и плохого, что он делал для Вонхека, но не спорит. Вонхек сжимает ткань кофты Бэкгеля в своих кулаках. Вонхек сейчас – перегоревшая звезда, свет которой не видно даже через сотню световых лет. Вселенные взрываются (даже параллельные, в которых всегда все хорошо), и Бэкгелю грустно, что все не вечно. Восемь – перевернутая бесконечность, но бесконечности не существует. Бэкгель вспоминает мягкие звезды на пледе в студии, вспоминает колючие звезды, когда он предложил Вонхеку посетить Финляндию, вспоминает медовые звезды, которые они с Ромином ели с молоком (когда-то очень-очень давно, по ощущениям). Бэкгель сомневается, что этот день останется в его памяти навечно, но в памяти Вонхека – точно. Бэкгель честно постарается запомнить Вонхека, закрывшегося в нем, залезающим почти под кожу (но Бэкгель пропустил бы его даже туда, даже в сердце, но не в свои кошмары). В движениях Вонхека чувствуется злость и почти детская обида. Детская, потому что терпит с детства и в итоге получается вместо хотя бы чего-то хорошего это. Вонхек разбивает(ся) вазу с цветами от Чхве Ина, царапает руки и умывает лицо своей кровью. Это – вместо слез. Бэкгель вытирает влажным полотенцем его руки и лицо, убирает осколки и побитые цветы, убирает Вонхека в свою комнату, чтобы он поспал. – Ты останешься со мной? – Хоть на всю ночь. Бэкгелю правда жаль, что он такой бесполезный. За окном пахнет погибшими от горя цветами. ; На следующий день Вонхек сваливается с температурой. Где-то Бэкгель читал, что мысли человека могут погубить его самого. Он крутится возле Вонхека, старается в заботу (получается очень плохо), укрывает его любимым пледом, включает самые заезжанные пластинки (потому что их чаще всего слушали), готовит тыквенный суп по совету Ина, и во время дает лекарства. Вонхек от них отказывается. От медовых звезд отказываются они оба. В тот же день перегорает несколько лампочек в гостиной, и у них становится на пару звездочек на потолке меньше. Бэкгель просит Вонхека не обжигать себя (в переносном смысле, конечно, поэтому свои мысли снова не озвучивает) и заклеивает его пальцы пластырем с динозавром. – На тебя похож. Если бы кто-то мог, он бы полностью обклеил Бэкгеля изолентой, но это бы вряд ли помогло. 2.19 Сынеп рассказывал, что постоянно находится в потерянной комнате, и Бэкгель только сейчас понял, что Сынеп имел в виду. Потому что Бэкгель чувствует себя потерянным даже в потерянной комнате, которую застилают еловые ветви с кулонами "best fr_ends/lo_ers forev_r" с потерянными буквами. Потерянная комната – потерянные люди, о которых все забывают, но Сынеп (Ромин, Вонджун) может не волноваться, Бэкгель их помнит. 1.21 – выпьем сегодня? Бэкгель не часто получается сообщения от Рано, тем более те, в которых его приглашают выпить. Точнее, такие он вообще впервые получает, потому что обычно если они выпивают, то все вместе. И на самом деле, они очень давно собирались так все вместе. – буду не против – печатает ответ. Рано забирает его вечером на такси. Они молчат все время, пока не заходят в бар, и, если честно, Рано заходит в него так, как будто пришел домой: кидает куртку на диван, падает рядом, почти ложиться, тянет Бэкгеля за руку, и Бэкгель думает "может он уже пьян?" Может именно так ощущается дом? Рано еще не пьян, но где-то в своих мыслях – точно да. Им подают пыльное пиво, приносят такой же пыльный коктейль, потом – еще что-то пыльное и алкогольное, и он совершенно не понимает, что в них вливают. Но понимает, что Рано совершенно без разницы что пить и в каких количествах. Рано начинает говорить только после пятого стакана. – У Вонхека отвратительный отец. Бэкгель поднимает голову, чтобы посмотреть на него, но молчит, чтобы дослушать, что хочет сказать Рано. И он, наверное, знает, что Рано скажет. – Удивительно, что Хек вырос очень хорошим человеком. (удивительно, что Бэкгель так и не вырос). Бэкгель утвердительно кивает ему: если бы не Вонхек, они бы сейчас здесь не сидели вместе, вообще неизвестно, что бы с ними двумя сейчас было (хотя, может быть, Вселенной очень надо, чтобы Бэкгель и Рано были знакомы, и они бы познакомились и без Вонхека, и точно так же сидели бы здесь, но по другой причине). Рано делает еще глоток. Пузыри в стакане кажутся Бэкгелю сгоревшими подводными звездами. Бэкгелю с Рано спокойно так же, как Рано с ним во время грозы, как на кладбище, как в летнюю ночь во время каникул, когда слышно только стрекот цикад, как в заброшенном древнегреческом театре, в котором от поставленных пьес остались только отголоски. – Такие люди, как отец Вонхека везде ищут выгоду и прибыль, а Вонхек приносит только растраты своими увлечениями, – продолжает Рано, – Наверное, таким людям, как отец Вонхека нравится все ломать. Это грустно. Отец Вонхека даже не дал ему с Рано шанса реализовать себя (и принести прибыль, может быть, они были бы невероятно крутым и популярным дуэтом, которые зарабатывали миллионы). Себя Бэкгель не считает: третий лишний, все дела, хотя лишним считает себя только он. Бэкгель тактично молчит, и старается не перебивать Рано своим молчанием. У Рано грустный, оустошенный взгляд, стакан в руках, сжатый до белых костяшек, взгляд вникуда, Бэкгель чувствует морской ветер среди его отросших волос – Мне нравится танцевать, – неожиданно говорит Рано. – Впервые слышу. – Я об этом впервые говорю. – Почему не танцуешь? – А ты почему фильмы не снимаешь? Бэкгель мог бы привести сто причин, почему аргумент Рано получился таким себе, но язык начинает заплетаться, мысли ощущаются туманом и Рано уже не готов слушать кого-то очень внимательно. Бэкгель замечает, как Рано начинают дрожать руки, видит в его глазах белые полоски, они напоминают дорожные пути к квартире Вонхека. Бэкгель наблюдает за пузырьками в стакане. Через стекло – за Рано. Трагическая поэзия вырисовывается на его лице картинами Рене или Магритт. Если бы он писал пьесу (если бы умел писать) про Рано, то назвал бы ее "Ураган" иронии ради. И обязательно бы удалил, все, что написал, никому не показав, тем более Рано. – Научишь Вонхека танцевать медляк? – А он разве не умеет? – спрашивает Рано. – Нет. – нагло врет Бэкгель, – Я уверен, он был бы рад, если бы ты ему помог. Танцуйте под muse. – Как скажешь. Рано пьяно пожимает плечами, облокачивается на Бэкгеля, прикрывая глаза. Эй, не спи, не оставляй меня одного. Рано ластится к нему (он правда кот), руками цепляется за руки Бэкгеля, за локти, волосы (как обычно), рубашку. Даже так от Рано веет Италией, гондолами, затонувшими короблями, городами, людьми. Где-то на дне Рано Бэкгель может найти себяи будет этому очень рад. Рано весь перед ним наизнанку, навыворот, разрешает докоснуться голыми наэлектризованными руками до внутренних органов и мыслей. – Я просто пытаюсь увидеть свое светлое будущее. – Посмотри в стакан. – Пьяницей я не собираюсь становиться. – Мы с тобой уже, – отвечает Бэкгель. – Нет, – тычет Рано пальцем в плечо Бэкгелю, – Ты не пьян. – Я не пьянею? – Неправда. Рано хмурится, смотрит на него мутным взглядом, кажется он даже не видит Бэкгеля, кулаком небольно сталкивается с плечом нарпотив. – Я заплачу. Должен будешь, – шутит Бэкгель. ; Когда они выходят из бара, Рано обнимает Бэкгеля двумя руками, зарываясь к нему под кожу куртку. На них капает с крыши, ливень застилает глаза. Очень близко, почти рядом с ними, слышится гром. – Молнии такие яркие, – шепчет Рано, утыкаясь лицом в его плечо. Рано боится грозы, даже, когда пьян. Ему все больше начинает казаться, что Рано притягивает к себе плохую погоду. Бэкгель гладит его по голове, распутывает волосы, проводит большой ладонью по спине, лопаткам, позвоночнику, второй натягивает край своей куртки, как будто так он может спрятать (уберечь, спасти) Рано от грозы. Дождевой занавес прячет вечернее небо с алыми отблестками. – Мы можем зайти внутри, пока ждем такси. – Не надо, – отвечает Рано. Что Рано будет делать, когда Бэкгеля не будет рядом? Когда его не будет здесь? в ком Рано будет находить свое убежище? Бэкгель все еще тактично молчит. Ему не нравится задавать лишние вопросы. Почему-то кажется, что сейчас должен позвонить Вонхек, спросить почему его соулмейт выпивает с его другом, обнимается под дождем, прячется в его куртке от грозы, и почему это всегда именно Бэкгель. Почему-то хочется ждать звонка, почему-то он ждет его и не дожидается. Подъезжает такси. – Можно я останусь у тебя? – спрашивает Рано, когда они садятся в салон. – Сегодня можно. Тебя спрятать в моей комнате? 2.20 Подбитые птички ютятся в его ладонях и засыпают вечным сном. Коралловое небо – раскинутые порванные крылья. В словах не видно сути, но есть оксюморон. В этом чувствуется что-то потерянное и вечное одновременно. К маю земля прогревается, к октябрю – все мерзнут. Кто-то из них падает в небо, и это точно не он. Бэкгель все еще не видит смысла в своих словах, но видит через стекло окна искажение города, свое отражение, переломанные провода, перечерчивающее пестреющее небо. Бэкгель не видит сути и это главная проблема. Музыка (и деньги) становится противна и от этого грустно – грудь сжимается в больной комок. 6.2 Иногда Бэкгель ходит по тем же местам, по которым он ходил с Сынепом, и это, наверное даже хуже переписок с Ромином (и нет, не потому что надо выходить из дома, это же, по сути, как свидание с Сынепом, на которые Бэкгель ходил всегда). Это хуже, потому что прогулки напоминают фотокарточки. Бэкгель видит улыбающегося Сынепа, слышит его голос, ловит на себе невыключенную вспышку камеры. Чувствует на языке вкус кофе с ореховым сиропом и мягкую ткань бежевого пальто Сынепа (без крови, пожалуйста, без крови, пусть на ее месте будут рисунки Йеджуна). Воспоминания с Сынепом отпечатываются в сознании фотокарточками (с сакурой). Единственное место, в которое Бэкгель не возвращается – одинокий фонарь "место для поцелуев", потому что ему кажется, что кровь Сынепа до сих пор не смылась с асфальта. Бэкгель все еще слышит визг машины и ненавидит пьяных водителей. Бэкгель помнит первый снег и время смерти. Иногда Бэкгель ходит по тем же местам, и в груди вечно воет и сжимается в больной ком. 0.16 – Ты выглядишь очень несчастным, Гель, – как-то говорит ему Вонхек. – С чего ты взял? – Бэкгель почти давится своим утренним "очень бодрящим" кофе, уставляет взгляд на Вонхека – он часто говорит что-то непонятное, и Бэкгелю кажется, что это подростковое, но, честно, он совершенно не помнит что говорил в том же возрасте (может быть, пытался стать трудоустроенным и подделывал паспорт, чтобы быть "совершеннолетним", жаль, что это не помогло). – У тебя взгляд такой. Вонхек часто говорит странные вещи и иногда Бэкгель их не понимает. (или не хочет понимать). Ну, может это просто возраст такой, который Бэкгель пропустил мимо себя. Иногда Бэкгель ощущает между ними сквозные километры, потому что у него н было ничего того же, что было у Вонхека. Вонхек привык спрашивать про любимый кофе, про самый дорогой табак (почему тебе вообще пришло это в голову? я не разбираюсь в табаке), смерть современного искусства в реалиях совсем недемократического мира (не говори это при Сынепе), потому что свобода порождает безумные мысли. Вонхек рассказывает про уроки физики, которые созвучны с философией, и Бэкгель понимает, что у него красивый литературный язык, потому что впервые встречает человека с мыслями о том, что физика и философия – одно и тоже. (– Как тебе это в голову пришло? – Нам говорили про работу шестеренок и быстротечность времени). – Какой бы песней ты себя описал? – спрашивает Вонхек, вырывая из мыслей. – Не знаю, – пожимает плечами Бэкгель, – первая на ум приходит day6 – i need somebody. – Понятно. А как выглядело место, в котором ты жил? – спрашивает Вонхек, – До того, как переехал ко мне. Где жил с родителями. Бэкгель думает: либо с Вонхеком сегодня что-то не так, либо весь день будет таким странным. Вонхек умный и обычно тему прошлого Геля не затрагивает: ему либо неинтересно, либо внутренние трагедии надо переживать самому, и Бэкгель почти справляется. (в какой-то момент он сломается, но это будет намного позже). – У нас была очень тесная однокомнатная квартира. В твоей квартире она бы поместилась раз семь, наверное? Старая квартира – пыльные отголоски не самой лучшей жизни. Гвозди из стены царапают спину во сне, на лопатках остаются шрамы параллельных Вселенных. Когда он был младше, был уверен, что где-то в другом месте его жизнь, конечно же, в сто раз лучше, и, наверное, именно тогда появились мечты про параллельные Вселенные и книги про космос. Вселенная бесконечна и таких бесконечно множество (ну, может быть их всего восемь), но его закинули именно сюда. Бэкгель помнит поломанные игрушки и разбитую посуду (руки постоянно тряслись), которую с пола не убирали неделями. Тогда Бэкгель мечтал об уютной комнате, а сейчас мечтает о золотых рыбках на потолке уютной комнаты. Сону мечтал о новой семье и новом имени (и он это получил). – Иногда казалось, что дом, в котором мы жили должен развалиться в любой момент. Мне негде было прятаться там от родителей. Там не было место, чтобы делать уроки, поэтому я занимался в школьной библиотеке, даже засыпал там. Сначала меня выгоняли, а потом забили. Когда мне оставалось учиться последний год, мне сказали, что в этом доме я больше не нужен (я и до этого не был нужен, просто от меня тогда проблем меньше было) и выставили из него. Бэкгелю кажется, что Вонхек либо не слушает, либо очень хорошо делает вид, что его вообще не трогает эта история. Крутит в пальцах чайную ложку, уставившись в дерево стола. Вонхек сейчас напоминает песни placebo – пустые и действующие на все органы чувств. Опустошенные этих дней отпечатывается на венах. – Прости, больше не буду рассказывать. – Мне нравится, когда ты что-то рассказываешь, даже если это пересказ понравившегося тебе фильма, не переставай рассказывать, – Вонхек говорит с остановками, не поднимая глаза, – Я просто не знаю что ответить, поэтому молчал. Не надо было спрашивать. Бэкгель ему кивает. Говорит: "все нормально, не переживай. Это же прошлое." И я в нем не застрял – врет. – Хочешь токкпоки? – неожиданно спрашивает Вонхек. – Ну, да? – Тогда заберешь меня после школы и мы пойдем есть токкпоки, – Вонхек встает из-за стола, хватает рюкзак и где-то в прихожей с хлопком двери слышно его "до вечера". Выпавшими клавишами на фортепиано или порванными струнами Вонхек остается между глаз, на затылке, проходит через запястья красной нитью. Вонхек часто говорит странные вещи, и, наверное, это просто возраст такой. ; Вечером Бэкгель ждет Вонхека у школьных ворот. Мимо него проходят дети богатых родителей в дорогих вещах с богатым миром, и, возможно, Бэкгель им даже немного завидует. Где-то в своих детских мечтах он хотел именно такую жизнь, как у них. Вонхек идет отдельно от толпы, врезается в плечо Бэкгелю (специально), врезается камнем, оставляя царапины (он уверен, что если снимет кофту, обязательно увидит синяки [галактику] на коже); хватается за рукав его куртки. – Как дела? – Нормально. – Всегда так отвечаешь. Знаешь куда идти? – Понятия не имею. – У тебя нет любимого кафе? – Единственное кафе, в котором я был – это моя бывшая работа, не скажу, что хочу туда возвращаться. – Гель, хочешь я попробую сделать твою жизнь лучше? – Например, сводишь меня съесть токкпоки? – Именно с этого мы и начнем. Они идут долго. Вонхек успевает пересказать весь свой сегодняшний (и вчерашний и немного завтрашний) день, и все они сводятся к тому, что он бы придумал, как усовершенствовать таблицу Менделеева и творчество Осаму Дазая; рассказать про подготовку к экзаменам и в какой университет хочет поступить (пусть это будет что-то связанное с музыкой и ни за что с экономикой, бизнесом или управлением). Рассказывает, что в прошлом году летал с семьей в Японию и очень бы хотел показать ее Бэкгелю (тебе точно понравится, особенно студия, в котором снимают фильмы и водные каналы, там можно покормить рыб, может быть, тебе даже понравится картинная галерея художников постмодернизма, мне кажется, это в твоем стиле, или ты в их стиле). Бэкгель думает, что Вонхеку больше бы всего идет Корея, и его разговоры про Японию вызывают некий диссонанс в его голове. – Мы пришли. Кафе маленькое, почти пустое, но уютное. Между столиков играют осты из популярных дорам и пахнет вкусно. Вонхек делает заказ и оплачивает за двоих, потому что ему так захотелось. Бэкгель обещает (не вслух) купить потом ему что-нибудь в подарок, на что денег хватит и что будет соответствовать Вонхеку. – Вкусно? – спрашивает он, когда они начинают есть. – Ты это делаешь ради того, чтобы загладить свою вину за тот разговор? Вонхек снова падает взглядом в стол, как утром, картинка перед ним мутнеет в серый. Кивает. – Ты не должен. Все нормально, правда. Не забивай себе этим голову. – Я чувствую себя виноватым. – Даже когда я сказал, что меня это разговор не задел? – Да. Бэкгель касается ладонью руки Вонхека, гладит ее, пытается улыбнуться – получается очень криво, – сжимается его пальцы в своих. Поддержка из него так себе. Вонхек глаз не поднимает. – Гель, я хочу, чтобы ты был счастлив. – Я уже. 1.24 Однажды у него все-таки срывается: – У тебя есть работа? – Ага, – по лицу Чхве Ина расплывается привычная тонкая кривая улыбка, и в этот раз она больше напоминает горькую усмешку, – работаю вашим ангелом-хранителем. – Очень смешно. А серьезно? – Серьезно. Конечно, делать ему больше нечего, поэтому решил устроиться ангелом-хранителем для проблемных детей. А кто ангел-хранитель Ина, Сынеп? – Где твой нимб? – Сломался, пока наставлял вас по неверному пути. Бэкгелю нравится разговаривать с Чхве Ином, даже на такие странные темы. Ин старше всего на четыре года, но по ощущения – на четыре столетия, хотя выглядит он как ровесник Йеджуна, и чаще всего ведет себя так же. Но с Ином всегда комфортно, если бы надо было дать ему определение, Бэкгель бы назвал его человек-уют. Ин перенимает некоторые из привычки: у Сынепа – дотрагиваться до висков, когда думает, у Ромина – улыбаться, встречаясь глазами, у Вонджуна – не в тему махать руками, когда очень рад. Ин чаще всего ведет себя, как ребенок, но в этом его главное очарование. Ин думает, как слишком взрослый, поэтому не страшно доверить ему свою жизнь. и именно это Бэкгель и делает. – Сынепа ты не уберег. Кажется, он разучился молчать, когда это нужно. – Прости. И за Ромина с Вонджуном прости. Плохой из меня анегл-хранитель. Эй, Ин, не говори так. Ты правда самый чудесный. Если бы Чхве Ин был местом, он был бы домом Бэкгеля, которого у него никогда не было. Если бы предметом, то плюшевым медведем или свитером. Утренние осколки больно врезаются в затылок. В голову ударяет аромат персикового чая Чхве Ина. Ощущается дурманом. Вспоминается мятный чай Рано и сам Рано, пьяный, спящий на его кровати. – Съездим в Англию? – спрашивает Бэкгель. – Конечно. Когда деньги накопим, – Чхве Ин садится рядом с ним на диван, – вообще посетим все страны, которые захочешь. – Ты что, действительно мой ангел-хранитель или просто тебе нравится исполнять чужие прихоти? – Я твой друг, в первую очередь. Бэкгель тяжело вздыхает и признается себе, что Ин действительно очень мудр, хотя обычно это не показывает. – Пошли гулять? – предлагает Бэкгель. – Прямо сейчас? – Ну, да. Сегодня же выходной. Или для тебя это означает в два раза больше работы? – У меня каждый день работа, – Чхве Ин улыбается, смеется ему, берет за руки, поднимается сам и тянет за собой Бэкгеля, – Пошли гулять. Это напоминает какой-то очень радостный отрывок из фильмов про подростков, котрый подводит к концу (трагичному), но если бы этот фильм снимал Бэкгель, финал был бы открым, без логической концовки, показывая неизвестность 2.21 Смерть Сынепа – сердечная недостаточность. Уход Ромина – острая боль к сердечной недостаточности. Время не лечит, поэтому или потому что из его жизни исчезает Вонджун и мечта Вонхека. Вонхек на теле Бэкгеля остается уродливым клеймом, которое Бэкгелю нравится. Оно болит и ноет, и лучше пусть оно будет на его теле, а не у Вонхека. Кафель под ногами разбитый и царапает ноги в крови. 3.2 Кинофестиваль – взрыв в сознании Бэкгеля; суета, палатки, музыка из фильмов. Бэкгель видит в них свое спасение и излечение, но все еще не находит самого себя. Кинофестиваль в их городе – большая редкость. Последний проводился еще до его рождения. Точно так же заставляли все свободное поле рядом с парком палатками, рассказывали про кинематограф, актеры показывали знаменитые сцены, вечером с попкорном крутили фильмы. Поэтому Бэкгель звонит всем, просит отменить все планы (которых почти нет) и пойти с ним на это мероприятие. Бэкгель тащит с собой всех (оставшихся). Держит за руку Йеджуна, покупает Вонхеку леденцы, обещает Чхве Ину не потеряться среди огромной толпы и палаток, ловит взгляды Рано (потерянного кота) и говорит, что все будет хорошо. – Пойдем туда, – предлагает Бэкгель Йеджуну, указывая на одну из палаток, из которой слышно прокручиваемые джазовые пластинки. – Угу. Ин забирает Вонхека и Рано, говорит, что нашел что-то интересное и что они чуть позже вернуться, главное никуда не уходите, хорошо? – Мне нравится май, – говорит Йеджун. Скользит рукой под рукав кофты Бэкгеля, путая с ним пальцы, – Люблю весну. – Я думала тебе нравится осень или зима. – Зима? – переспрашивает, – Ни за что. И Бэкгель его понимает. – Что ты еще любишь? – Мятный шоколад. Купишь мне? – Чувствую себя богатым. – Купишь мне мятный шоколад и сразу почувствуешь себя как и всегда, – язвит Йеджун, – Еще люблю рисовать. – Это мы все знаем. – Люблю держать тебя и Ромина за руку. Бэкгель застывает. Тень ложится ровно между ними. Он чувствует, как поезд, едущий на море, сходит с рельс и врезается ему между лопаток6 шрам точно останется вместо крыльев. – Я тебе нужен, как Ромин? Это вопрос бьет Йеджуна сильнее, чем уход Ромина или поезд по лопаткам. – Ромин мне нужен, как Ромин. А ты – Бэкгель. Ты нужен мне, как Бэкгель, и нравишься мне, как Бэкгель, – Йеджун хмурит брови и отпускает его руку, – Не говори так больше никогда. – А что насчет Бэк Сону? – Бэк Сону – парень, который нравился Сынепу, – отвечает Йеджун. Ненадолго задумывается, – Бэк Сону – покалеченный мальчик с внутренними травмами, которые он боится показать и живет он внутри тебя, Бэкгель. Бэк Сону – переполненный банк. Бэкгель – пустое хранилище. – Сынеп любил меня покалеченного? – Он любил тебя повзрослевшего. Как будто видел будущую версию. – Ты хорошо понимаешь людей. – Я хорошо понимаю тебя, потому что общаюсь с Чхве Ином, а он хорошо понимает всех нас. – "Пустым хранилищем" меня Ин назвал? – спрашивает Бэкгель, уставившись в землю под ногами. Там что-то блестит (напоминает упавшие звезды или осколки бутылок из-под пива на кухне старой квартиры). – Нет, я. Бэкгель кивает. – Ты прав. Он начинает теряться где-то в себе, в своих мыслях, в пустом пространстве, которое хранится внутри – Бэкгель его хорошо чувствует. Слышится джаз на пластинке и разговоры про серое кино с крансыми пятнами на поврежденной пленке. Йеджун подходит, кладет его голову себе на плечо, гладит по волосам. Говорит: ты справишься; все будет хорошо. Йеджун застревает в грудной клетке розами с шипами. И это красиво и больно одновременно. Бэкгель поднимает руки по плечам Йеджуна к своим глазам, чтобы закрыть лицо. Он действительно чувствует себя пустым. – Я слышу как где-то говорят про старое кино, – говорит Йеджун – Пойдем, Бэкгель? Бэкгель? – тянет он – Сону. Сону? – зовет. Бэкгель опускает ладони к лопатками Йеджуна, сливается с ними. – Пойдем. ; – Вечером будут фильмы показывать, – говорит Рано, когда они встречаются рядом с палаткой про мюзиклы (и некстати вспоминается Сынеп). Ин много говорит про мультфильмы, про которые они слушали все это время (он очень впечатлен), говорит, что теперь по-другому смотрит на них и понимает мультипликацию. Рано больше понравились костюмы из триллеров, Вонхеку – конфеты (= как подбирают музыку к фильмам). – Так, мы идем смотреть фильмы? – спрашивает Йеджун. – Мне кажется, я слышал что-то про "Звездные войны". Гель? – Пойдемьте. Этот город начинает душить. Бэкгель чувствует руки на своей шее, даже когда рядом с ним столько людей (оставшихся). Чувствует пыль между пальцев и сросшиеся кости, которые мешают дышать. 1.23 В дверь обычно стучат и ждут, когда Бэкгель откроет замок. И никогда не нажимают на звонок, если это не доставка (пиццы). Бэкгель ничего не заказывал, Йеджун ушел, Вонхек не появляется в квартире очень давно. Он открывает дверь и застывает на пороге, чувствует себя пораженным, на прицеле, камнем. Глаза кажутся обманом. Бэкгель думает: я почти забыл твое лицо. Напоминает мираж. Туманный сон, в существование которого почти не верится. Они так давно не виделись, может быть, прошлая целая вечность с последнего раза. – Привет. – Привет, – отвечает Бэкгель. Медлит. – Мам. Он пропускает ее в квартиру, показывает, где находится кухня, спрашивает что она будет, наливает мятный чай. – Как ты? – Как ты узнала, где я живу? Они оба застывают и не могут ответить на вопросы друг друга. Бэкгель надеялся больше никогда не видеться с семьей и даже не представлял из встречи. Не думал, что это будет так тяжело. – Как вы сейчас живете? – все же спрашивает он. – Отец умер несколько месяцев назад. Не присылала приглашение на похороны, потому что тогда не знала, где ты. Я сейчас работаю в магазине, – руками мнет ткань юбки, не поднимает на него глаза. Бэкгель внимательно следит за каждым движением. Проходится взглядом по лицу и чувствует в нем слишком много незнакомого. От этого становится еще некомфортнее. Замечает синяки под глазами и немного спутанные из-за ветра волосы. – Так, как ты сейчас, Сону? – Бэкгель, – поправляет он, – Так же, как и обычно. – Ты не рад мне? Что я вторглась в твою новую жизнь. – Я постоянно живу в прошлом. Это, скорее, параллельная жизнь. Он видит, что ей так же некомфортно, как и ему. Даже к чашке не дотронулась. Родители строили стену между ними все время, пока он не оказался за порогом дома. Бэкгель не собирается разрушать эту стену, налаживать контакты или думать о смерти отца. Эти люди были чужими с самого рождения. – Зачем ты пришла? – Не знаю. Возможно, просто хотела узнать что с тобой. Между ними снова повисает давящая тишина. Они не виделись несколько лет, но и сказать друг другу нечего. Он начинает слышать тиканье сломанных часов. Бэкгель нажимает на кнопку чайника, чтобы он шумел. Тишина не так сильно давит на виски. – Мне жаль, что я тогда так поступила с тобой. Понятно. – Но я очень рада, что ты смог позаботиться о себе. Не смог. Бэкгель ужасно холоден и совершенно не понимает ее чувствительности. Он не понимает, как любить свою мать, которой он стал интересен только в двадцать два. – И я не могу представить, как тебе было тяжело. Мам. Мне все еще тяжело. – Как ты справился в тот день? У Бэкгеля есть слишком много событий, которые можно назвать тем днем, и ни с одним из них он не смог справиться, потому что все еще отдает болью, мешает спать по ночам – вечные кошмары не звучит романтично. – Нашелся человек, который любит быть для других ангелом-хранителем – Ты так странно говоришь. – Я пишу сценарии. – Никогда не замечала в тебе писательского таланта. – Его нет и никогда не было. Перед ней раскрываться очень сложно, призраки прошлого обретают слишком знакомое лицо (он видит его каждое утро в зеркале в ванной). – Больше не буду тебя задерживать. – Прости. Она встает, подходит к Бэкгелю, доставая что-то из карманов юбки. Берет его большую ладонь в свои руки и оставляет записку. Между ними вечная мерзлота, которую Бэкгель чувствует на кончиках пальцев. Резонанс звука и прошлого сильно давит на голову. – Проводишь меня? Хотя, нет, не стоит, Сону... – говорит по привычке, отсекается, – Бэк... Бэкгель. Она не может произносить его новое имя, и он, наверное, этому даже рад. Записку Бэкгель так и не читает, потому что нет сил (или смелости). Он чувствует себя да это очень виноватым. Может, пригласить ее поесть токкпоки? Он шутит, конечно же. 0.1 Дырявое детство говорит ему на прощание "приятно оставаться", потому что теперь он – потерянность в человеческом виде. Сону пинает чемодан с вещами, злится, сжимает кулаки и впивается ногтями в кожи до крови. Он чувствует, как внутри все вскипает и пытается вырваться наружу. Ударяет об бетонную стену и шипит от сильной боли. Кожа расходится. Тогда Сону начинает контролировать свои эмоции. Сону падает на асфальт рядом с чемоданом, зарывается руками в волосы и понятия не имеет что ему теперь делать. Побег из дома он представлял себе совершенно не так. Пыль забивает под кожу, под подошву ботинок – фольга, обертки от конфет, бумага в клетку. В ушах заедает: проваливай из дома. От него одни проблемы. Он здесь не нужен. Он не нужен. Зачем он вообще существует? Сону был ошибкой с самого рождения, и никто не знает почему он все еще жив. Сидеть рядом с собственным домом (с бывшим домом) (это место никогда не было его домом) выглядит плохой идеей. Сону прячется на детской площадке в соседнем дворе. Первые часы он просто сидит на качелях, ждет, когда стемнеет, совершенно не думает, где сегодня переночевать или чем поужинать. Небо сегодня красивое, красные всполохи разрезают синеву, как царапины разрезают ладони. Воздух пыльный и затхлый, и дышать почти невозможно. Сону путается в рукавах своего коричневого свитера, в торчащих нитках Осознание приходит, когда рядом зажигается фонарь. Страх ползет по спине, чтобы ударить в затылок. Сону зажмуривает глаза в надежде, что когда откроет их, то окажется дома, в своей кровати с жестким матрасом и грязным дырявым одеялом. – Что ты здесь так поздно делаешь? – раздается за спиной. На плечи ложатся холодные руки. Сону поворачивает голову. Когда он открывает глаза, видит перед глазами кривую улыбку вместо привычной стены в комнате. – Гуляю, – отвечает он. – С чемоданом? – Меня выгнали из дома. Сону не знает насколько правильно говорить незнакомцу о своих проблемах, но этому парню почему-то хочется доверять. Может, на нем просто срабатывает первого встречного, который поможет ему не остаться на улице хотя до утра. Может, Сону просто настолько страшно (боязнь темноты бьет по вискам), что он готов доверять всем подряд. – Ты давно ел? – Наверное? – пожимает плечами, – Сколько сейчас времени? – Восемь двадцать. – Давно. – Подожди меня здесь. Руки с плеч исчезают, и Сону слышит отделяющиеся шаги. Ему кажется, что проходит вечность, прежде чем перед ним снова вырасает кривая улыбка с протянутыми руками, из которых Сону забирает сок и сонпен, и говорит спасибо, и надеется, что его не отравят. – Я не смогу тебе сейчас заплатить за это. – И не надо. – Я потом верну тебе долг. – Никакого долга мне возращать не надо, – машет руками. – Тогда, как мне тебя отблагодарить? – Ты уже сказал мне "спасибо". Разве кроме этого надо еще как-то благодарить за каждую мелочь? Сону застывает, задумывается: разве не надо благодарить за каждую мелочь не только словами? Его именно так и учили всю жизнь. Но ответ не прилетает. – Как тебя зовут? – Бэк... Бэкгель. – Бэкгель, я Чхве Ин, но мой друг, Сынеп, называет меня конфетным недоразумением. Сону думает, что Чхве Ин странный. Общается с парнем, которого сегодня выгнали из дома, покупает ему еду и, не говорит вслух, но выглядит так, как будто нашел котенка и хочет забрать его домой, даже если родители будут против. – Ешь, – кивая ему, напоминает Чхве Ин. И больше ничего не говорит. Разглядывает Сону, внимательно следит за тем, как он ест, и, на удивление, Сону не чувствует дискомфорт из-за этого взгляда. – Тебе есть где ночевать? – Если бы было, я бы уже там спал. – Я просто проверяю, вдруг ты просто решил сбежать. Чхве Ин кажется странным, но Сону правда комфортно рядом с ним Он кладет маленькую ладонь на голову Сону, говорит, что волосы у него мягкие, почти, как у Сынепа (кто такой Сынеп все еще непонятно, может, все же настоящий кот, которого Чхве Ин нашел и забрал домой), говорит, что если Бэкгель хочет, он купит ему еще одну булочку (может две, просто пока денег только на это хватило, ты, наверное все еще не наелся) и пачку сока, они могут еще посидеть здесь и поговорить, например, три рандомных фактов, у меня (Ина) аллергия на шерсть (теория с котом оказывается провальной), мне нравятся новые знакомства (понятно) и мне кажется, что мой одеколон пахнет небом, но, на самом дле, я не знаю как пахнет небо, а ты? Нет, я тоже не знаю. Ну, и на ангелы ты не похож, Бэкгель. А ты похож, Чхве Ин. – Не замерз? – Не знаю, – отвечает Сону, – может быть. Немного. – Уже достаточно мне доверяешь? – Я доверял тебе с самого начала, но этот вопрос заставил меня засомневаться. Чхве Ин звонко смеется, и в голове Сону возникают ассоциации с колокольней, цветочным полем, фруктовым чаем, фольгой от шоколада. Чхве Ин весь светится, как будто вобрал в себя весь солнечный свет за день, как фосфорная игрушка, выпавшая в автомате. – Я просто хотел предложить тебе переночевать у нас с Сынепом. Ну, может пожить, пока не найдешь себе новый дом. И еще я могу накормить тебя ужином. Когда Сону встает с качель, оказывается намного выше Чхве Ина, думает, что, возможно он старше (или просто стеснительнее), чем он. Ин оказывается живет далеко от двора, в котором они встретились. Почти в другом конце города. Сону не привык задавать много вопросов, поэтому что Чхве Ин делал так далеко от дома, он не узнает. Сону тоже странный: представляется выдуманным именем, есть с чужих рук, верит странному парню, идет к нему домой ночевать. – Твои родители не будут против? – спрашивает Сону. – Я живу без родителей. Сону тоже хотел жить без родителей и в итоге оказался на улице. Квартира Чхве Ина маленькая, заполненная растениями, уютная. Комнаты обклеены голубыми обоями, мебель белая, напоминает небо, Чхве Ин, ты действительно ангел? Бэкгель, ты больше похож на ангела. В его квартире очень чисто (это даже непривычно), на полках в ровный ряд стоят статуэтки слонов и какие-то мягкие игрушки, сувениры, книги, это альбому, Гель, я же могу тебя так называть? – Называй как хочешь. Чхве Ин кормит его кимчи, приговаривая что-то типа, если все съешь – вырастешь большим. Он думает: что за бред? Я похож на маленького? Я вообще-то выше. Но рядом с Чхве Ином действительно есть ощущение, что они в детском саду. Пока Ин наливает им зеленый чай, раздается мелодия – играет что-то типа baby shark, и Сону совсем не удивлен. – Это точно Сынеп, – подмигивает Чхве, – Да, Сынеп, – отвечает на звонок, – когда вернешься? У нас тут теперь кое-кто поелился. Ага, котенка на улице подобрал, – Чхве Ин смотрит на Бэкгеля, слушая что ему говорят по ту сторону телефона, – Не ругайся. Он сегодня у тебя переночует. Сынеп... я пошутил про котенка... Он школьник. Ладно, придешь домой, узнаешь, – Чхве Ин отключает вызов и садится к Бэкгелю, – Сынеп живет в квартире напротив. У меня только один диван и он не раскладывается, и на полу места нет, так что, надеюсь, ты не против. Сону только пожимает плечами. – Ты в каком классе учишься? – Третий курс Кенсанского университета. Теперь по ту сторону телефона хочет оказаться Сону. Он не предполагал, что Чхве Ин старше, и что он старше _настолько_. – Из-за моего роста и поведения кажется, что я намного младше своего возраста, да? – Угу. Когда они допивают чай, Чхве Ин отводит его в квартиру Сынепа – она большая и просторная, завешана картинами, обставленами книгами и чацным сервизом, и тоже очень чистая (у Сону поялвяются мысли, что своим присутствием он пачкает здесь все). И ковер под ногами очень мягкий. – Он должен скоро прийти, посиди пока в гостиной, – говорит Ин. – Мне остаться с тобой? – Не надо. Ты же сам сказал, что скоро придешь. Бэкгель засыпает сидя на диване в гостиной, похожей на картинную галерею или музей, так и не дождавшись Сынепа. ; Сону просыпается на чужом неудобном плече. Волосы щекотят лицо. Он скорее интуитивно угадывает, что это Сынеп, про которого так много болтал Чхве Ин. Поднимается с его плеча, стараясь не разбудить, разглядывает. У Сынепа красиваы внешность и волосы до плеч. И он идеально бы вписался в этой гостиную какой-нибудь красивой статуей. у Сынепа правильные черты лица, без изъянов. Бэкгель думает, что рядом с Сынепом он скорее всего похож на горбуна из Нотр-Дама. Ему все это кажется таким странным. И Ин странный, и Сынеп, и сам Сону Бэкгель. При знакомстве он сказал первое что пришло в голову, и, честно, ему нравится как это звучит. Сынеп просыпается спустя несколько минут, либо от ощущения, что на него все это время беспрерывно смотрели, либо от того, что на плечо больше ничего не давит. – Доброе утро, – говорит он, – я боялся потревожить твой сон, и еще очень устал, поэтому любезно предложил свое плечо. – Спасибо. Сону думает, что с таким же результатом он мог переночевать у Чхве Ина. В следующий раз он подкинет ему это идею Сону понимает, что ему проще воспринимать себя, как Бэкгеля, а не как Сону. Сынеп включает классическую музыку на пластинках (может быть, это и не классика, но звучит не так, как те песни, которые слушают его одноклассники), варит кофе в турке – запах разносится по всей квартире. Это первое такое утро Бэкгеля в его в жизни. Оно окрашивается белым с кофейными пятнами и классическими операми (они дерут уши, но лучше слушать их, чем ссоры и крики родителей вместо будильника). Разговорами Сынепа о том, что он пропускает пары ради Бэкгеля, что-то про Ина, музыку, театр мюзиклы. Сынеп в сознании Бэкгеля как человек творчества и искусства. Он еще никогда не встречал настолько просвещенных людей, и никогда не думал, что ему будет с ними комфортно и интересно. С Сынепом комфортно и интересно, даже когда он несколько раз его ругает за локти на столе, и когда Бэкгель совершенно не понимает про какие амфитеатры он ему рассказывает. Сынеп ощущается бесконечной песней. Ближе к обеду к ним забегает Чхве Ин (который тоже прогуливает дистанционные пары ради Бэкгеля), спрашивает что Гель будет делать дальше, говорит что ему надо сходить в школу, попробовать поговорить с родителями, еще очень-очень много всего. Сону рассказывает о себе, Чхве Ин очень часто хватает руками свою кофту или руки Бэкгеля и смотрит на него слезливмыи глазами (он такой эмоциональный) К вечеру у Бэкгеля начинает болеть голова. Сынеп снова разрешает остаться у него. Утром Бэкгель идет в школу вместе с Чхве Ином (тебя не отчислят?; нет, у меня сегодня выходной), узнает, что его родители забрали документы из школы, и это выглядит как насмешка, типа: дальше карабкайся сам. Бэкгель думает, что это какое-то издевательство. Ему осталось учиться всего лишь полгода. – Так тебя зовут Бэк Сону, – тянет Чхве Ин, когда они выходят из школы, – очень красивое имя, Бэкгель. – Что мне делать? – Только не забивайся в себе, хорошо? – просит Ин, – Что-нибудь придумаем. А пока мы с Сынепом позаботимся о тебе. Бэкгель живет у Чхве Ина и Сынепа примерно месяц, пока пытается стать трудоустроившимся. Сынеп часто ходит с Бэкгелем гулять, водит его в музеи и рассказывает про театры. Бэкгель узнает, что театры и мюзиклы – мечта Сынепа. Если честно, чего-то такого он и ожидал. Чхве знает очень много, следует манерам, кажется, что он сбежал из светского общества в мир, в котором живет Чхве Ин (и теперь Бэкгель, и он бы не хотел, чтобы Сынеп хоть раз оказался в мире, в котором Сону жил до этого), но светская жизнь не покинула его. У Сынепа, кстати, блюдца с золотой каемкой. Чхве Ин все время готовит на троих, и кажется ему это очень нравится, постоянно где-то рядом с Бэкгелем и говорит работодателям, что Гель его сын (конечно же никто не верит) и шутник из Ина так себе. Зато он все же помогает найти работу и устроить его, и чтобы это было без даже минимальных повреждений (прости, Гель, я не могу разрешить тебе работать грузчиком, я бы хотел видеть тебя целым и живым, но судя по твоему состоянию, ты уже давно весь разбитый). Иногда Бэкгель остается на качелях во дворе, рядмо с которым раньше жил. Смотрит на пустые окна бывшей квартиры, и представления не имеет, где теперь его родители, которые выбросили его, как надоевшее время. – Ты не должен называть их своими родителями, – говорит Сынеп. Это вервые, когда Бэкгель разрешает Сынепу остаться в такие моменты с ним. В такие моменты всегда тяжелее обычного, потому что накатывает осознание, потому что перед Ином и Сынепом неудобно, они так много для него сделали и делают и еще сделают, а Бэкгелю совершенно нечем им отплатить. Ин говорит, что не надо багодарить чем-то за каждую мелочь, но они сделали для Бэкгеля так много мелочей. – Сону, постарайся отпустить прошлое, – Сынеп садится на соседнюю качелю, смотрит на пустой взгляд Бэкгеля в землю, – Сону... – Меня зовут Бэкгель! – грубо перебивает он. Рука Сынепа, которая тянулась к нему, застывает воздухе, в паре сантиметров от лица. – Бэкгель – это тот, который постоянно веселится с нами и прячет поломанного Сону за своей оболочкой. Сейчас ты Сону, не Бэкгель. Сону чувствует как по щекам скатываются горячие слезы. Он не помнит плакал ли он вообще, но с Ином и Сынепом он заново открывает в себе множество новых чувств и эмоций. Сону не помнит плакал ли он когда-либо, но сейчас он заново понимает что это такое, какого это, когда болит и горит все внутри. Он открывает перед Сынепом все свое нутро, оказывается в его руках, оставляет слезы на его пальцах. Сону дышится тяжело, дым внутри душит и кружит голову, он оставляет (или пытается оставить) на этих качелях все плохое и прошедшее, царапает себе шею, Сынеп вовремя успевает его остановить, чтобы Сону не разорвал себе кожу. Держит руки Бэкгеля в своих, подставляет плечо, прижимается лицом к темным волосам, закрывает глаза, как юудто хочет забрать часть боли Сону. Сынеп в тот день сильно прикипает к Бэкгелю. Новый дом Бэкгель находит в Чхве Ине и Сынепе, в их квартирах, в разговорах и прогулках с ними. Рядом с ними он чувствует себя забытой мелощией, которую помнят только нужные люди, упавшей звездой в теплых руках. И он правда им очень благодарен. – Ин, я переезжаю. – Правда?! – восторженно доносится по ту сторону трубки. – Не скучайте сильно по мне. – В гости хоть пригласишь, Сону? – спрашивает Сынеп рядом с ними. – Постараюсь. Если бы Чхве Ин узнал куда переезжает Бэкгель, он бы его прибил. 1.26 Квартира Вонхека перестает быть безопасным местом, личным манямирком, даже когда Вонхек дома. Даже когда Вонхек дома, комнаты больше не окрашиваются в теплый оранжевый – только в грустный синий. Он все еще здесь появляется редко, но ощущение пустоты внутри больше не перестает исчезать. Время не лечит Бэкгеля и не лечит Вонхека. Бэкгель видит в Вонхеке Сону темным вечером на качелях, который дрожал и прижимался к Сынепу. Сынеп словно спасал в тот день утопающего, и, к сожалению, Бэкгель не может сделать того же самого для Вонхека. Бэкгелю сейчас очень не хватает поддерживающего Сынепа, который бы рассказал, как помочь Вонхеку. Спокойствие зимы оседает на плечах. Когда Вонхек все же появляется здесь, ощущение холода, как раньше, никуда не пропадает. Йеджун наблюдает за поникшим, посеревшим Вонхеком и говорит, что видит в нем Бэкгеля. Вонхек застревает постоянно на кухне, Бэкгель застревает на пороге, смотрит на рваный туман и не может шагнуть дальше. Перебитый асфальт обжигает пятки. Между ними Йеджун пытается выстроить мост, но получается только мимолетное пересечение взглядов, через которое они передают свое состояние, но не поддержку. Квартира остается прорехой в груди. Бэкгель и Вонхек перестают встречаются с разговорами на кухне. Вонхек больше не приглашает на медленные танцы. 0.17 Он не знает, кто из них бо́льшая катастрофа: Бэкгель или Вонджун. У Бэкгеля вся жизнь сплошная катастрофа, поэтому он стал ее частью, а Вонджун – он просто Вонджун, который не умеет шутить, который очень доверчивый мальчик, любит оперные собрания Сынепа (серьезно, их могут слушать только эти двое), но учится лучше всех (и в принципе учится, в отличие от Рано и Ромина, после Сынепа, конечно, но Сынеп уже давно не учится, Сынеп впринципе уже давно не. с осени прошло много времени. скоро лето). Бэкгель включает что-то у woodz типа kiss of fire или feel like, хотя его жизнь больше напоминает accident. Сидящий рядом Вонджун предлагает заканчивать этот период и, включить, например Селену Гомез. Честно, Бэкгель почти не видит разницы. И вкуса у Вонджуна. (За это ему прилетает подушка в лицо и "ты должен уважать все вкусы и мнения, неужели Сынеп тебя этому не научил?"). (У Сынепа был только один лучший ученик). Сынеп научил его любить искусство, понимать пространственный мир, слушать музыку на пластинках и чувствовать красоту руками. Сынеп научил Вонджуна всему тому, чему не смог научить Бэкгеля. Например, быть открытым всему миру, любить каждую мелочь и жить настоящим. Но Сынеп не научил их жить без него. Сынеп вообще давно уже не. Вонджун прячется за ворохом подушек, напевает что-то под нос, просит Бэкгеля купить ему чипсы или сходить с ним погулять, или сходить к Ину в гости, мы не были у него три часа двадцать семь минут. – Хочу в кино с тобой и Сы... Вонхеком, – Вонджун бормочет себе в ладони и смотрит-смотрит на Бэкгеля. – Я не хочу выходить из дома. Вдруг меня собьет машина. Или я (не)случайно окажусь на трамвайных путях. Бэкгель почти на корню неосознанно подрезает все попытки Вонджуна помочь ему. Сынеп не успел научить его обращать внимание на чужую заботу и принимать ее. Бэкгель не смотрит на Вонджуна в ответ, потому что видит тень от лампочки на стене. И этого вполне достаточно сейчас, чтобы не вспоминать Сынепа, чтобы не жить тем днем на мокром от снега асфальте, чтобы продолжать оставаться такой же катастрофой, как Вонджун, и не ошибаться с именами. Вонджун следит за взглядом Бэкгеля и видит его отражение в узорах на обоях. Ты – то, о чем ты думаешь, поэтому Бэкгель – сюрреализм на его неживой стене. Поэтому Вонджун – детский рисунок о смерти. – Люди умирают каждый день и это нормально. – Люди пьяными садятся за руль и сбивают насмерть других – это ненормально. После смерти Сынепа характер Бэкгеля очень изменился, как будто всю злость он все это время сдерживал в себе и теперь решил всю ее выплеснуть на тех, кто рядом с ним. И на того, кто был за рулем. Если бы Рано не был рядом, в больницу бы пришел везти еще одного человека, и за решеткой мог оказаться Бэкгель. – Ты помирился с Рано? – Нет. – А пробовал? – Нет. Бэкгель – часть своей внутренней катастрофы и трагедии, с которой не получается справится. У него внутри горькое море сомнений и темное небо, внутренний мир выглядит примерно как квадрат Малевича, за которым прячется хоть что-то хорошее. Вонджуну просто нравилось учиться. 1.25 Чхве Ин как ребенок. Он радуется колесу обозрения, тащит Бэкгеля покататься на нем; радуется сахарной вате розового цвета (как альбом Thirty Seconds To Mars), говорит, что хочет волосы такого цвета, Бэкгель отвечает что-то типа, что Ин и так слишком сахарный (Сынеп называл его конфетным недоразумением в первые годы их знакомства). Чхве Ин радуется выигранному в тире плюшевому медведю с бантиком. Эта прогулка напоминает кинофестиваль, когда они так же гуляли все вместе. Чхве Ин улыбается и солнце тоже. Ин напоминает теплый май с бабочками, смятением и влюбленностью, остается пальцой на пальцах Иногда он напоминает темные окна домов, запахнутые шторы и горящее сознание. Он снимает с медведя ленту и завязывает на запястье Бэкгеля. – Раздели со мной мою радость, и перестань хмуриться. У Бэкгеля не получается жить сейчас этим моментом, он где-то в своих мыслях, где-то в предполагаемом будущем, без особых планов. Ему неудобно, потому что пойти гулять предложил именно он (вау). Бэкгель собирает мелочь по карманам, покупает в ближайшем магазине похожую ленту и завязывает ее на запястье Ина. И не придумывает что сказать ему. Но в голове крутится что-то типа "вот, разделяю, я тоже рад". Они покупают мороженое и садятся на скамейку в самом начале парка. – Почему Англия? – спрашивает Ин. – Там есть один человек. Асфальт под их ногами плавится в черное озеро – ноги утопают. Ветер поднимает пыль в глаза. – Ты уверен, что он там? – Нет. – Ему нужен был новый свет, а не Англия, – говорит Ин, – но мы все равно съездим туда. Летом? – Ага. Мороженое тает и течет по фалангам. Очень вкусно. Атмосфера между ними скользкая, неправильное слово – и они падают и разбиваются. Кровь с асфальта смывается долго. – Я скучаю по ним. – Мы все, Сону. – Почему ты меня так назвал? – Я подумал, что ты хочешь, чтобы тебя так назвали? – Нет. Чхве Ин смущается, падает лбом на плечо Бэкгеля. Тонкость трескается. – У тебя такие плечи острые. – Тебе неудобно? – Очень удобно. Бэкгеля накрывает волна спокойствия и безмятежности (и буря больше не нужна). С Ином спокойно, как было спокойно с Сынепом. Бэкгель возводит их в абсолют до вечной идеи и красивой музыки вместо электрического треска сознания в ушах. Он ворошит небо, оставляет облака на ладонях Чхве Ина, держит их в своих руках, и напевает ему колыбелную. – Никогда не слышал как ты поешь, – говорит Ин, – но мне очень нравится. У Бэкгеля кризис сознания и времени. И сил что-то делать с этим совершенно нет, ему достаточно того, что он это понял, и что это еще несколько новых катастроф внутри него. Параллельная Вселенная снова смеется над ним. – Что не так с этим городом? – Этот город все в конце концов покидают. – Ты все еще здесь. – Я тоже уезжаю, но ненадолго и потом возвращаюсь. Уверен, они тоже вернутся. А Бэкгель уверен, кто точно не вернется. И это не только Сынеп. – Бывает, что людям надо уйти и они уходят. Понимаешь о чем я говорю? – спрашивает Чхве Ин. – Да. Бэкгель видит под ногами Ина скользкую дорогу, по которой он каждый раз возращается домой – в этот город, где есть Вонхек, Рано, Йеджун, могила Сынепа, Бэкгель. Скоро будет темнеть. Чхве Ин любит солнце, Бэкгель – рыбок на потолке, и никому из них не нравится черный вокруг них. При первой встречи с Йеджуном, он сказал Бэкгелю, что тот живет в вечной темноте и не видит из нее выхода. И Йеджун как всегда катастрофически прав насчет всего, что касается Сону. – Ты чудесный ангел-хранитель, – говорит Бэкгель на прощание. Обнимает Чхве Ина, сжимает особенно сильно ребр в руках, чтобы точно их запомнить, говорит, что провожать его не надо Больше они не видятся. 0.18 – Почему ты только Сынепу разрешаешь называть себя "Сону"? – спрашивает Вонхек. – Потому что он по-другому понимает мое имя. – Как? – Он видел меня другим. – Каким? – Не знаю. Порой Вонхек совершенно не понимает Бэкгеля и это нормально, во всех взаимоотношениях есть недопонимания, главное, чтобы они не приводили к летальности. Молчание Бэкгеля – аксиома, которую надо просто принять. Как то, что только Сынеп называется Геля "Сону", только Чхве Ину здесь все можно (привилегии старших выглядят именно так, и все, кто старше Вонхека активно ими пользуются, но злорадствует почему-то только Рано), у Рано плохие шутки и неплохое чувство юмора, у Вонхека хорошее чувство музыки (так сказал Сынеп и этим можно гордиться), которое надо больше развивать. Молчание Бэкгеля приводит к вечному недопониманию и это ненормально. Иногда кажется, что он не умеет быть открытым с Вонхеком. – Если тебя что-то тревожит, ты можешь рассказать. – Меня ничего не тревожит. – А меня тревожит твое вечное молчание. – Не пытайся залезть ко мне в душу. От Бэкгеля веет холодом, и Вонхека морозит. У Бэкгеля в голове много мыслей, которые тенью транслируются на его лице и узорами на стенах. Это волнует всех, кроме самого Геля. Он знает как сделать себе хуже, и никто не знает как сделать лучше. Бэкгель привык запираться в комнате, слушать станции на старом радио, крутить диски с черно-белыми фильмами, которые нашел в этой квартире; пропускать завтрак, не отвечать на сообщения и звонки, игнорировать весь внешний мир, потому что жить в себе намного проще (и неприятнее). Бэкгель учится рассказывать о своих кошмарах про дырявый пол детства и собственные страхи навсегда остаться одному. И Вонхек догадывается, что он не рассказывает даже половину всего того, что мучает его сознание каждый день (с момента как его выгнали из дома). 0.19 – Без Сынепа очень тяжело, да? – спрашивает Ромин, и Бэкгель согласно кивает, – Я был знаком с ним не так долго, как ты, но мне он нравился. Мне очень жаль. Замолкает, но не ждет, что Бэкгель что-то скажет (он вообще заперлся в себе и постоянно молчит). – Мне тоже тяжело, – продолжает Ромин, – если бы из моей жизни исчез ты и Йеджун, то не уверен, что смог бы с этим справиться. ; И потом Ромин исчезает, оставляет частицу себя в квартире Вонхека и руках Бэкгеля и Йеджуна. Остается без них, и Бэкгель не знает, как Ромин с этим справляется и справился ли. По Бэкгелю снова бьют дорогие ему люди, и это оказывается слишком тяжело. Йеджун исчезает из квартиры, из его жизни и их крепкая связь остается фантомом и новым кошмаром. О котором Бэкгель не рассказывает Вонхеку. ; Чаще всего они с Вонджуном встречаются на кладбище и никогда – у могилы Сынепа. Это звучит поэтично и одновременно жутко. Сынеп научил их романтизму и готике. Коллизия концептов играет на их венах, как на скрипке. 1.26 Не то чтобы Бэкгелю сложно это признавать, просто он старается не думать об этом. Но он очень скучает по Сынепому. Наверное, даже больше, чем по остальным. Сынеп был большой составляющей частью проект "стань лучше, значит стань счастливее", и весь это проект провалился почти в самом начале. Он дает себе подсказку: сходи на кладбище и попрощайся с ним; сделай медитацию, сделай что-нибудь, чтобы отвязаться, ножницы не вариант, ножницы не разрезает красные веревки. Попробуй жить как раньше, хотя вряд ли у тебя это получится. Попробуй послушать голосовые Вонхека, в которых он поет и жалуется на Рано, может хоть так твои мысли окажутся в другом месте. Режущий уши звук скрипки в неумелых руках остается навсегда в его памяти. У Бэкгеля грубые руки и пережованные внутренние органы. Он все еще мечтает жить в параллельной Вселенной. Она представляется ему лучше и проще, и там есть все люди, которые ему нужны и которых очень не хватает. Некоторые ученые отрицают разветвление мира с каждым неверным выбором, но Бэкгель сценарист, почти творчество с человеческим лицом, поэтому может верить во весь существующий вздор, например, в вечную жизнь или перерождение. 1.19 Йеджун заходит к нему чаще. (до этого с февраля не заходил). Зависает на весь день, пару раз остается с ночёвкой. Бэкгель не против. Теперь этот дом становится прибежищем для двоих (или троих, но Чхве Ин сюда приходит к Бэкгелю, и теперь к Йеджуну, и Йеджун сюда приходит к Бэкгелю, но почти никогда не уходит, как Чхве Ин). В этой квартире становится немного спокойнее, когда они с Йеджуном засыпают в обнимку на диване в гостиной (раньше их было трое, и так зимой становилось намного теплее, весной греет только кофе). Йеджун – это американо со льдом или темный латте. Он старается походить на эстетику темной академии, но весь образ рушится, когда он предлагает сыграть Бэкгелю в видеоигры, вместо того, чтобы сбежать из дома (это поэтичнее). – Ты снова проиграл, – говорит Йеджун, – мне кажется, ты растерял весь свой талант. – Смотри, чтобы ты сам за играми талант рисовать не растерял. – Не язви. Кто бы говорил, – думает Бэкгель. В квартире Вонхека ничего нет, потому что самого Вонхека обычно здесь нет. Но теперь здесь есть Йеджун и вместе с ним позращается призра(чное присутствие)к Ромина. Вместе с ним возвращаются современные фильмы про супергероев и романтические комедии (настолько плохо снятые, что Бэкгеля начинает тошнить в самом начале), они снова заказывают пиццу на дом (спасибо, что они оба не любят гавайскую, но одну все же заказывают, когда решают пересмотреть любимый фильм Ромина). Однажды О приходит с фотокарточкой в рамке, которая оказывается их совместной селфи с Ромином, и Бэкгель думает "зря". Бэкгель с конца осени ни разу не открывал галерею, потому что все там напоминает о них восьмерых. (восемь – бесконечноть, которую они сломали). 1.27 В жизни надо что-то менять, чтобы она перестала быть такой паршивой. Например, вылезти из-под пледа, сгонять на море, пройтись по всем магазинам, которые есть в городе. Время – шутка. Время не лечит. Джульетта бросается с крыши в море, и остается счастливой. Бэкгель никогда не читал пьесы "Шекспира", но очень хорошо помнит Сынепа с роли Ромео, в такого очень сложно не влюбится, поэтому все цветы из зала были отданы ему. Бэкгель никогда не читал пьесы "Шекспира", но сейчас держит в руках "Ромео и Джульетта" и, наверное, проклинает весь мир, за то, что в итоге оказался здесь, что Сынеп в итоге оказался в могиле (прямо как его герой), что Вонджун в итоге оказался в Англии (в новом свете), а Ромин оказался нигде, и это лучше кошмаров Сону. Несчастный случай – это вся жизнь Бэкгеля. Он – это все его травмы и кошмары, которые приобрели лицо, отросшие волосы, острые плечи и грубые руки. Парадигма переломанных костей и потревоженного неба (без золотых рыбок) остается пятном на нем (это красиво и одновременно ужасно, как боги Древней Греции). Перевернутый мир соленой карамелью остается между зубов. Черно-белые кадры сменяют друг друга, но не меняют картинку на экране – временные отрезки в его жизни сменяют друг друга, но куски не складываются в целую картину. Прерывистое дыхание становится новой песней, как гулы на дне моря. Рано обещал океан, как жаль, что у него снова не получится выполнить свое обещание. Йеджун вешает в его комнате белый лист и рядом с ним пустое хранилище банка. – Это твое идеальное описание. Иногда кажется, что ты и эта комната единый организм. 5. Иногда казалось, что это воспоминание из какой-нибудь параллельной Вселенной, потому что не могло в его жизни быть что-то такое хорошее и счастливое. Когда потолок просвечивает темное небо и редкие звезды, которые через городские огни невозможно увидеть, но Бэкгель почему-то видит. Когда шум с улицы неожиданно пропадает, хотя должен был быть громче из-за открытых окон. Когда привычный мягкий плед, под которым он спит, становится неожиданно неуютным, когда подушка кажется раскаленным железом и он вскакивает с нее. Когда кажется, что в этой тесной комнате он не один, и есть кто-то еще: очень близкий, очень знакомый человек. Кажется, тогда Бэкгель понимает. Чхве Ин, который всегда по утрам заходит к нему в гости, много-много болтает ни о чем и обо всем сразу, который ведет себя как старший брат, у которого в глазах вечные искры и улыбка – солнце. Чхве Ин с вечным "все будет хорошо", в котором сам перестал верить лет десять назад. Чхве Ин, который ангел-хранитель для них всех. Он – дом Бэкгеля. Хаотичные Рано и Вонхек, загнавшие его в свою студии, громко смеющиеся и творящие непонятные вещи, поддерживающие Бэкгеля, отдающие свой дом, свой плед, частицу себя или свое тепло. Говорящие: Гель наше вдохновение, Гель здесь чтобы помочь нам, а не чтобы мы помогли ему (и, кажется, нагло врут), гельгельсонугель. Рано и Вонхек, такие же поколеченные, но справляющиеся явно лучше Бэкгеля – они его дом. Вонджун, с которым они встречались потом чаще всего на кладбище. Вонджун, который верит в сказки Ина, как будто ему пять лет. Вонджун, который может позвонить в два часа, застрявший а каком-то непонятном месте с просьбой эй, спаси меня (курсив) (как жаль, что ты не сможешь спасти меня, да впринципе никто не может спасти меня, но Бэкгель всегда об этом молчит). Вонджун, который где-то потерялся, где-то застрял, где-то теперь не здесь – его дом. Йеджун, который прячет дома пистолет, подаренный Ромином, и он знает, что это незаконно, но кого интересует. Йеджун – битый кафель под ногами, засыпанный лепестками отцветшей сакуры в день, когда Бэкгель познакомился с Вонхеком, потом с Рано, потом с Ромином, потом с Йеджуном, и потом всех почти потерял. Йеджун, который нарисовал пустой банк (олицетворение Бэкгеля) – дом для него. Ромин, который в подарок оставляет сигареты (ты куришь?; нет, никогда не курил – их первый разговор), с которым так и не получилось сделать одинаковые татуировки. Ромин предлагал сделать парные шрамы, но в итоге сам остался шрамом. Сынеп, который звал его на свидания, учил понимать искусство, каждый день помогал принять себя (и его) в свой личный мир. Сынеп обещал всегда быть рядом с момента запуска фонарика в расплывшееся вечернее небо, и умер через несколько месяцев. Сынеп успел стать опорой для него и сломаться (трещины переходили на тело Сону). Они все случились в этом городе. И этот город неспособен их удержать в себе. (как параллельные Вселенные, воздушные шары, кофейни, кинофестивали) Маленький мальчик внутри него захлопывает книжку с неинтересными сказками, и почти хлопает в ладоши то ли от радости, то ли от досады, потому что Бэкгель тот еще идиот. Рыбки на потолке все еще не плавают. 3.1 Одним из своих самых счастливых воспоминаний Бэкгель бы назвал предновогоднее время, когда Ромин и Йеджун надолго застревали в квартире Вонхека, смотрели фильмы, пили горячий шоколад с зефиром, вытаскивали Бэкгеля на улицу, чтобы завалить в снеге, услышать его возмущения, что он им больше не верит, и что они последние гады, и что он останется теперь жить здесь в сугробе. Конечно, они потом забирали его в теплую квартиру, и на следующий день лечили от простуды. – Бедолага, – говорит Йеджун, касаясь горячего лба, – В следующий раз мы не разрешим тебе так долго лежать на снегу. – Я думал, не будете больше кидать меня в сугроб, – отвечает Бэкгель. – Что за бред, будем, конечно. Ромин приносит какао и горькие таблетки (которые вообще-то надо запивать водой), включает любимые фильм Бэкгеля, стелет им с Йеджуном на пол плед, рядом с диваном. 3.2 Одним из своих самых счастливых воспоминаний Бэкгель считает первую встречу с Вонджуном, суетливым, тактильным, улыбающимся всему миру, и Бэкгелю в том числе. Их познакомил Сынеп, в середине августа, духота стекала каплями пота по спине и закладывала нос, Вонджун говорил о том, как любит лето, и бабочек, и стрекоз; оказывается, они с Вонхеком учатся в одной школе (мир так тесен, и Бэкгель рад такой тесноте). Вонхек Вонджуну нравится, Вонджун нравится Бэкгелю и Сынепу, потому что он привносит им очень много жизни. Привносил даже после смерти Сынепа. Вонджун все еще пытается его вытянуть со дна, и, к сожалению, не получается. (Наверное у него нет к этому таланта). Вонджун прячет в своих ладонях целый мир, придуманный Бэкгелем, и бережно хранит его. 3.3 Одним из своих самых счастливых воспоминаний для Бэкгеля была целая ночь проведенная на улице вместе с Рано. Рано протягивает ему свои дешевые сигареты с запахом корицы (единственное хорошее в них). – Я не курю. Рано пожимает плечами, достает зажигалку. – Бросай. Вонхек надеется петь с тобой, а ты губишь свою дыхалку. – Я думал, мой голос из-за курения становится сексуальнее. – Ничего подобного. Рано замолкает, тушит недокуринну. сигарету об перила балкона, выбрасывает. – Когда я так стою, представляю, что передо мной волны океана. – Тебе никотин в голову бьет? – Бэкгель касается лба Рано костяшками пальцев, и тот резко дергается, словно испуганный кот, – Ты чего? – Не привык, – отвечает он, – к таким движениям. – Я просто хотел коснуться твоего лба. Рано наклоняется к руке Бэкгеля, берет его ладонь и кладет на лоб, путая пальцы в отросшей челке. Бэкгелю действительно кажется, что Рано кот. 0.20 Ин заходит в квартиру и сразу же падает на диван в гостиной. (кажется, этот диван главный любимчик, в квартире Вонхека). – Ты чего? – спрашивает Ромин, – выглядывая из кухни. – Устал. – Я тоже, – говорит Бэкгель, падая рядом на сугроб подушек и пледов. Они напоминают бездушность (Бэкгель – безразличие). Чхве Ин спускает руку с дивана, касается лица Геля, перебирает его волосы, крутит на пальцы. Бэкгель закрывает глаза и чувствует забытое спокойствие. В последнее время от него много требуют (после смерти Сынепа, его как будто воспринимают как двух работников в одном, наверное, только из-за этого и оставили). Всем от него что-то нужно, и это сильно утомляет. Сугроб из подушек и пледов чувствуются объятиями (Вселенной), рука Ина – разрешение заснуть на ближайшую вечность. Ромин чем-то гремит на кухне, включает радио, потому что молчание Ина и Бэкгеля давит и заглушает весь грохот (перестройки их города – дома – квартиры – внутренних органов). У Ина руки холодные (вместе с сердцем). Ин ассоциируется с принцем и to you – seventeen. Чхве наклоняется к нему и смотрит прямо в глаза, снег во взгляде холодит до костей. – Улыбнись, – просит Бэкгель. Но у Ина нет сил даже на это. (Ин обычно всегда улыбается). Гель ловит его лицо в свои ладони. – Ты красивый. – Ты тоже. В квартире Вонхека всегда какая-то особая атмосфера холодной романтики и торжества. Ромин падает куда-то рядом с Бэкгелем, тянет Чхве Ина с дивана вниз, к ним, ловит в свои объятия, дышит в шею Гелю. – Мне щекотно. – А мне немного неудобно. Ромин игнорирует их, приглашает пить какао с маршмеллоу и обсуждать философию солипсизма одиноких сердец. У Чхве Ина получается улыбнуться. 2.23 Принцип несправедливости неприятно играет с ним (в прятки, догонялки, кальмара с ножом). Звезд на небе бесконечно, как кошмаров Бэкгеля, и с каждым днем их становится все больше. Если бы ему предложили променять его жизнь на новую в параллельной Вселенной, он бы не согласился променять все свои трагедии, которые ему достались (в подарок). 4.5 Ромин никогда не случался в жизни Бэкгеля. Ромин плюшевыми касаниями и глазами, снежными сугробами из пыли. Он – толпа людей на картине неизвестного автора. Улыбчивость желтого цвета превращается в грязь. Фотокарточки людей в свете дискошара цветут ретро журналами с бежевыми вкладками в цвет Ромина. Идеализм собственных мыслей – эхо в скважинах. Ромин оставался в альбомах цветными карандашами, искаженным элизиумом, красотой на картинах натуралистов. Мода бархатом застилает глаза в виде шелковой ленты. Ромин мог никогда не существовать. 1.28 В какой-то момент квартира Вонхека перестает быть крепостью от внешнего мира. В какой-то момент комната Бэкгеля начинает напоминать ад. Скелет стен хватает за горло. На дне аквариума оказывается скелет золотой рыбки. С наступлением лета все меняется. Бэкгель понимает что значит быть потерянным. (в собственном теле). Бэкгель понимает: они разваливаются, он разлагается, он ненавидит лето так же сильно, как Вонджун любил его. Бэкгель не привык тратить деньги просто так или на что-то ненужное, но не сегодня. Он покупает люминесцентные наклейки в виде звезд и обклеевает ими всю комнату. Отдергивает занавески и впускает солнечный удар внутрь. На руках остаются ожоги (от каменных медуз). Бывает, что людям надо уйти и они уходят. Вонхек берет трубку почти сразу же. Пропускает только пару гудков, будто спрашивая Бэкгеля о его окончательном решении. – Гель, что-то хотел? – Я уезжаю. 2.22 Вонхек заедает в сознании поломанной пластинкой на старом проигрывателе. Он верит, что Вонхек не останет от своей мечты (надеется, что цели), что будет писать музыку, что будет жить музыкой, что простит Бэкгеля, что, может быть поймет, или хотя бы обсудит с Чхве Ином. Пленка царапается и срывается. Вонхек – самая красивая песня. 8. Бэкгель хоронит детские мечты на заднем дворе параллельной Вселенной одновременно с тем, как покидает квартиру Вонхека. Рядом с ними оказывается скелет золотой рыбки, и он сам. Асфальт рядом с моргом холодный. Кажется, что идет первый снег. В начале июня.