Нить для сломленной

      Ничего не изменилось.       Для нее не менялась жизнь, перестав бежать во времени и превращая дни в бесконечное веретено, которое тянет одну и ту же нить. Нету уже былой надежды, что это когда-нибудь прекратиться, она растворилась в слезах и мольбах остановиться. Удача слишком скользкая, чтобы удерживать её крепко. Но крепко уже никто не держит, её руки безумно слабые...       И она не в силах больше противиться никому, даже когда её выкидывают на бетонный пол, словно поломанную куклу, что перестала значить для ребенка хоть что-то. Хотя, от такого сравнения Ливан стояла очень даже не далеко. Только слезы смоют с неё всю эту грязь и кровь, которые небрежно отпечатались на сером холсте. Она сама, как чёрное миниатюрное пятно, даже незаметная с первого взгляда. Потеряла свою значимость, все забыли, как её зовут, и никогда не вспомнят. Потому что она здесь, между четырех стен, застряла в петле времени, завсегда видя одну и ту же картину перед глазами. Такое может сводить с ума, но Ливан держится на самом краю, слабо балансируя над пропастью. Вот-вот оступиться, и лишиться единственного, что у неё осталось. Собственной жизни.

***

      Ливан еле трёт холодные ладони, дуя на них и снова растирая. Дыхание прерывистое, от удушающего кома слез и от сильной дрожи, пробивающего полностью всё тело, будто нанизывая брыкающуюся в последних муках мышь на шпиль. Это бы описало все её ощущения на данный момент, что в ней все ещё теплиться жизненный огонёк. И Алана прижимает руки к себе, боясь даже разогнуться, лишь бы не терять ощущение этого тепла, не выпускать из груди маленький огонек, который она так хочет сохранить в себе. Но холод серого помещения прокалывает ее своими иглами, заставляя ещё сильнее зажиматься, пока конечности не начинают неметь.       Её просто выбросили. Не слыша ни стука, ни хруста, ни удара. Ливан для них ненужная вещь, которая только и может, что раздражающе мелькать перед глазами, мозоля их и отдавая приказ так поступить. Просто запереть её здесь, пока над её головой свободно общаются люди, иногда даже жестикулируя руками и смеясь. Над ней...       Девушка резко начинает вертеться на месте, доказывая, что она ещё тут, что в ней ещё остались силы. Сквозь губы даже снисходит мычание, поскольку на крик уже точно не осталось ничего.       Возможно, это последние минуты её жизни, которые Ливан так свободно упускает, тратя силы, неравномерно распределяя тепло по телу. Но мерзко липнущую ткань к телу она всё ещё чувствует, значит, ещё не время умирать. Ливанка будет к этому готова только тогда, когда она перестанет чувствовать собственное тело. Когда перестанет чувствовать под собой землю и пару луж холодной крови. Ощущения, от которых хочется извернуться змеёй, но не выходит.       И наружу снова выливаются слезы под тихий скулеж и частые всхлипывания. Макушка упёрлась в пол, девушка слегка прогнулась, но всё, что от этого можно ощутить, так это нарастающую боль и капли, стекающие по лбу.       Уже и не знает, куда себя деть, что сделать, лишь бы это закончилось. Какие слова сказать, чтобы над ней перестали вот так вот издеваться. Она тоже живой организм, не пустое место, как многие привыкли считать. Но заявить об этом всегда мешали, мешают и будут мешать. Лишь посмеются и продолжат втаптывать в грязь, подрезая на корню последние зачатки уверенности. Её использовали, разорвали и кинули во тьму, надеясь, что она там и раствориться, как кусок нежной, тонкой ткани. Ливан нежная, маленькая, хрупкая, наивная девочка с большими кукольными глазами. Но хрустальную вазу ничего не стоит разбить, а осколки замести под мебель. И в маленьком теле только и осталась маленькая душа, что каждый раз обливается кровью обиды.       Алана даже не злиться, но уже и не верит. Чужие обещания и сделали её удобной для всех, очень легко строить на словах мир грез, который потом жестоко уничтожают реальные намерения. Ей не показывали прогнившую подоплеку красивых слов, вот арабка и наивно верила в красивую обертку, которой ей так ловко закрывали глаза на настоящее. И напускается бесконечная обида на себя, на такие опрометчивые поступки. Просыпается чувство стыда, что она больше не способна закрыть собой собственный народ — её тело всего навсего превратиться в решето от пуль. Да даже защитить себя больше не способна, что уж говорить о людях, о чести, что ей больше не предначертано называться потомком Финикии. Над такими потомками, как Ливан, просто смеются, ведь далеко не все гораздо унаследовать какую-либо мощь, силу. Этого нужно добиваться самому, и девушка не добилась. Добилась лишь того, что теперь лежит здесь, слушая собственные всхлипы и всё ещё пытаясь сказать «Я здесь».       «Я здесь...»       Сердце замирает, стоило услышать шаги за дверью. Её на секунду прекратили терзать мысли, и голова опустела. Шаги будто эхом разносятся по всему её телу, как в вакууме. Будто она пустая.       Но после уже резко переворачивается на бок, опираясь о правую руку, сама пугливым взглядом смотря на дверь. За ней может быть кто угодно, скорее всего собрание уже подошло к концу и девушку снова выпустят отсюда. Но сердце всё равно сжимают сильные ледяные руки, от чего то грозиться лопнуть, обуглив красным всё изнутри. И тело вновь дрожит, пока ливанка старается даже не дышать, сглатывая новый ком в горле.       Спина сама прижимается к ледяной стене сзади, а глаза смотрят на дверь, боясь даже отвести взгляд и пропустить того, кто наконец войдёт. И слушая щёлканье замка и звон металлической связки с ключами, сердце уже забилось в бешеном ритме, пока Ливан обнимает себя, поджимая ноги. Готовясь к самому худшему, чему только предстоит произойти.       И едва дверь открывается, как глаза раскрываются в животном страхе, принуждая к попыткам слиться со стеной.       Этот силуэт она узнает из тысячи, да даже из миллиона... Поскольку есть только один человек, который может к ней так явиться, «абсолютно случайно». Но от этих случайностей нутро девушки переворачивается, а сама она думает о попытке сбежать. Вот только смысл этого?       Лишь бы не чувствовать на себе этот взгляд серых глаз, в которые она сейчас боится посмотреть...       Она больше не одна здесь. Но подвал делить ливанка хотела делить явно не с ним. Израиль на это лишь ухмыляется — вполне предсказуемо с его стороны. Но Ливан уже пугает его приход, ведь... Зачем он здесь? И девушка вжимает голову в плечи, когда перед ней возвышается фигура, чья тень падает прямиком на нее.       — Готов поспорить, дрожишь ты не от холода, — какое, черт возьми, точное попадание. От манеры речи еврея порой хочется расслабиться, ведь тот не часто нагружает кого-то тяжёлыми суждениями о жизни. Но это заставляет Алану наоборот насторожиться, ведь раз он начал этот разговор, значит ему точно что-то от неё надо. И знает она это не по наслышке.       Азриэль её оглядывает с ног до головы. Мужчина в таких случаях именно тот человек, которого стоит побаиваться. А конкретно, этого взгляда, что принимает во внимание любые движения, любые изменения во внешности, да и в поведении. Телепатия по прежнему остаётся лишь мечтой, поэтому стоит лишь гадать, что планирует семит в этот раз. А если выбор именно на Ливан, то значит ей явно стоит быть готовой к чему-нибудь. Неважно, морально, или же физически. Ведь отпор она дать ему в любом случае не может, даже в обычном состоянии не может...       Но слюну сглатывает, чтобы после спросить:       — О-Откуда ты тут? — голос даже несколько охрип, но её голос по прежнему звучит тихо, привычно заикаясь иногда.       Израиль вновь усмехается, видимо, даже несколько обрадовавшись тому, что девушка ещё не потеряла возможность говорить.       — Ну, приехал по своим делам, думал опять шайку иранских клоунов разогнать, а то больно скучно в последнее время, — звучит так непринужденно, будто для него это действительно какая-то забава. Но Ливан может догадаться, что дело вновь в обстрелах северных поселений. — Только... Все уже давно разбежались, к твоему сведению, а то я смотрю ты тут лежишь и надеешься на чудо, я ведь прав?       Слова болезненно задевают её, и та вновь всхлипывает. Про нее забыли, а Алана и правда надеялась, что это не так. Так надоело вновь чувствовать это, но она вновь чувствует. Ненужность, какое прекрасное слово.       — Тогда зачем ты сюда зашёл? — голос после не хрипит, а тон даже повышается, так что можно считать, что на семита только что гавкнули. А тому как с гуся вода: лишь в недоумении глаза пару раз хлопнули, но после израильтянин вновь расслабился.       — Гадал, померла ты или нет, — сперва даже несколько равнодушно кидает Израиль, растеряв былые веселые нотки. Но и не прошло и пару секунд, как они вновь возвращаются с присущей ухмылкой. — И сказать честно, я приятно удивлен.       Тут уже наступает очередь удивляться самой девушке, которая все же смотрит в глаза еврею, хлопая своими. Наивно думает, что ослышалась. В принципе считает, что Израиль перед ней — просто иллюзия ее воспалённого мозга, который решил назло Алане породить именно его, чья ухмылка вызывает передергивания тела. Но видит, что это не так, что стоит действительно он и наблюдает за ней. Всегда ведь наблюдал, но решил вмешаться только сейчас.       И глаза вновь наливаются слезами.       — Поиздеваться пришел? — голос уже звучит, словно потёртые рельсы — жалобно, надрывно. Она едва ли сдерживается от сильного желания разрыдаться прямо здесь и сейчас, прямо перед ним. И все же из глотки вырывается протяжный крик, пока слезы уже сами текут по щекам.       По другому поводу он прийти и не мог. Азриэль её уж точно не воспринимает всерьез, на мольбы он лишь смеётся так, что ей этот смех после мерещится в абсолютно гробовой тишине. И рассчитывать на какую-то помощь было бы глупо. Она плачет, а он тешиться этим.       Правда, в этот раз привычные устои поведения не давали о себе знать. Израиль не говорил ничего и не был тронут подобной истерикой, но все равно сквозь толщу асфальта пробился росток жалости. Все же, где-то мужчина перестарался, сам не понимает, где именно, но походу, с такой, как Ливан, нужен свой язык общения. Не такой, как со всеми остальными.       — Это всё из-за тебя! — вдруг выкрикивает Ливан, почувствовав бурлящий кипяток злости за долгое время. — Это ты виноват! Из-за тебя моих людей терроризируют, а ты ещё и вторгся в.., — обрывается на полу слове Алана, раскрывая глаза, из которых продолжают течь слезы. Теперь ее тело разгоряченное, точно так же, как и голова. Но рот говорит быстрее.       — Куда я вторгся, напомни-ка? — слегка поворачивает голову в профиль мужчина и подаётся корпусом вперёд, но не сводит глаз с ливанки, вскидывая черную бровь. — Забыла что ли? — в ответ лишь молчание, и еврей вновь выпрямляется, тяжело вздыхая. И едва ли рот открывается, как израильтянин поднимает руку. — Можешь ничего не говорить. Правда, тебе лучше промолчать.       И Алана вновь закрывает рот, пока губа подрагивает. Только девушка теперь опускает голову, а от былой истерики остались лишь сухие всхлипы.       Правда, крупно вздрагивает, когда чужая теплая ладонь касается её макушки, там плавными движениями начав её медленно поглаживать.       — Полегчало? — как бы после уточняет семит, слегка наклонившись к девушке, которая на это тихо угукает, кивнув, что больше было похоже на нервное дерганье головой. Израиль на такое слабо хмыкает, продолжая сохранять такой маленький тактильный контакт. Ну хотя бы не убежала, уже хорошо. А следом идёт вопрос: — Ну как, я все ещё виновен?       Ливан на него смотрит и сжимает губы в тонкую полоску. Видимо, после долгих слез та не оценила смену тона их разговора. Девушка даже слегка хмуриться, и ухмылка от этого становиться только шире.       — Не переживай ты так, а то я смотрю, твои нервы и так уже шалят, — убирает руку от ливанки израильтянин. — Ну поревела в очередной раз, ну с кем не бывает...       — Ты так и не ответил на мой вопрос, — вдруг прерывает его арабка. Откуда-то уже у неё взялась уверенность, раз за время истерии её даже погладить успели.       — Нет, не издеваться я пришёл, — тяжело вздыхает мужчина, опуская плечи. — Над тобой и так уже поиздевались. Но ты же хочешь уйти отсюда?       — Уйти? — раскрывает глаза Алана, хлопнув ими.       — Именно, — подтверждает кивком головы семит. — Или тебе тут в подвале комфортней?       Девушка ежится, пока её внутренности сжимает. Он что, предлагает уйти с ним? Но... Куда? Да и надолго ли? Как вообще понимать его слова, если они могут иметь ещё какой-нибудь подвох? Потому что их отношения никогда не строились на доверии. О том, кто такой Азриэль, мнения особо не разнятся, но из них можно вычленить нечто общее — ему доверять нежелательно. Своей еврейской сущности он не изменяет, а посему и характер у того специфический. То же самое можно сказать и про отношение к остальным, про его манипуляции и эгоизм, и даже непривычно видеть, как он предлагает той, об которую тот мог один раз и ноги вытереть, уйти. То есть, он не оставил дверь закрытой, он зашёл к ней и разговаривает с ней. И теперь его жесты безобидны по отношению к ней, и это кажется даже неправильным, израильтянин не должен себя так вести с ней. Но, видимо, не ей решать.       — А в чем подвох? — после тихо задаёт вопрос Ливан.       — Подвох в том, что тебе надо хотя бы раз в день на улицу выходить, чтобы не сдохнуть. А то какая-то слишком тупая смерть у тебя получается, аж обидно, — впрочем, тот и не хотел её забирать с собой никуда. Алана останется там, где и должна быть, ну а Азриэль немного проявит свою заботу. Греет душу, конечно же, но легче не становиться. Девушка снова может попасть на крючок.       Но обстановка разряжается, и ей протягивают ладонь.       — Идти можешь? — вопрос с небольшой ухмылкой на губах, и ливанка уже нормально кивает, а после и встаёт.       И алеющее солнце постепенно скрывается за горизонтом, и девушка даже забывается, когда чувствует ветер в волосах. Будто всю кровь с неё смыло, вся боль утихла, и та смотрит на закат, впервые за долгое время так спокойно, чувствуя вместо страха умиротворение. Та вновь доверилась, и, кажется, первый раз не пожалела об этом. Её не трогали, над ней не надругались, а просто вывели на улицу, поглядеть за красными лоскутами уходящего за горизонт дня. И молча стояли рядом с ней, тихо подыгрывая тишине, чтобы не спугнуть только расслабленную окончательно девушку, а та и про мужчину забыла.       Когда-нибудь, она будет каждый день так наслаждаться закатом, этот момент обязательно наступит.       Надежда есть.