Часть 4
23 августа 2022 г. в 13:09
«Тот, кто связан с тёмными при жизни, не умирает просто так. Он… перерождается». Голос Ноэ звучал в голове Лайи отбойным молотком, а дыхание отказывалось выравниваться, и сердце бешено колотилось в груди. Пальцы немели, а в горле стоял ком холодного ужаса, беспомощности и незнания, чего ожидать дальше. Совсем как тогда… много веков назад.
Мехмед. Увидев его, живого и во плоти, столь же юного, как и тогда, Лайя Бернелл впервые за то беспокойное время, что картины находились у неё, ощутила себя… Лале.
До того Лале казалась чем-то далёким, тусклым и похожим только внешне, но сейчас…
— Я не могу вот так сразу принять ваше предложение, кузен, — невольно выдохнули ее губы, но Лайя встрепенулась, исправилась: — шехзаде, султан... Кем Вы были, мне известно, но Вы так и не сказали, что Вы такое теперь!
Мехмед, пристально наблюдающий за ней в обманчиво расслабленной позе готового к прыжку хищника, тонко улыбнулся.
— Всё ещё боишься, Тюльпан? — поддразнил он тихим вкрадчивым голосом, и кожа Лайи покрылась крупными мурашками.
— Не ожидала встретить, — она взяла себя в руки, выдохнула и расправила плечи. Чёрные глаза бывшего султана Османской Империи безотрывно следили за её лицом, обжигая и маня посмотреть в ответ. Но он вдруг будто опомнился, улыбка из лукавой сделалась совершенно дружелюбной. Мехмед протянул ей ладонь с золотыми перстнями и крупными камнями на пальцах.
— Прошу, не бойся. Я здесь не для того, чтобы причинить тебе вред. Лишь хочу показать тебе то, что упорно скрывали твои друзья и не рассказывали картины.
Лайя упорно шла вперёд по дорожке, не подавая вида, держа под руку… того, кто давно снился ей ночами, приходил во снах и грезах, но казался давно ушедшим, померкшем воспоминанием. Только зачарованно коснувшись его протянутой сухой и горячей ладони, она вспомнила. Погрузилась в дымку призрачных видений, потеряла связь с реальностью, а парк всё также шумел над головой густой летней листвой.
— Нарисуй мою мать, — его тихий колдовской голос прорезал тишину маленькой тайной комнатки султана Мурада. Лале работала в одиночестве, но с недавних пор Мехмед изъявил желание составить ей компанию. Он сидел в углу, на мягкой софе, скрытый в тени портьеры и погруженный в раздумья. Не мешал, не говорил, просто смотрел. Полными томного огня глазами скользил по изящным рукам, кистям, пальцам, перепачканным в краске, сосредоточенному нежному лицу. Лале писала руками Всевышнего по словам отца, но Мехмед видел божественность в ней самой, любовался, восхищался, но не смел прерывать искусство, творящееся на его глазах.
— Простите? — не поняла она, повернулась, одарив его печальным взглядом. Да, Лале печальна с тех пор, как её оставили друзья, но тоска делает её черты ещё более утончёнными.
— Ты нарисовала моих погибших братьев, мою тетушку, которую едва помнишь… А можешь нарисовать мою мать?
Он впервые в жизни хотел взглянуть на неё, подобно отцу, он помнил Хюму-Хатун лишь по рассказам наставницы. Женщина, подарившая ему жизнь и отдавшая свою ради него. Что тогда произошло, он ещё не знал… и лучше бы не знал никогда.
Лале моргнула, и в глазах ее поселилось понимание. Она почти завершила портрет Алааддина, большего султан от неё не требовал.
— Я знаю, что ты не помнишь ее, как и я… — в голосе Мехмеда сквозили спокойные нотки, удивляющие Лале, но обнажающие самую глубокую часть его истерзанной темной души. Темной уже тогда, но не настолько чёрной, как шесть веков спустя. — Я знаю, что прошу слишком многого, но быть может, Вам в самом деле доступно чудо?
— Я нарисую Хюму-Хатун, — улыбнулась она так просто, так светло и искренне, что у Мехмеда перехватило дыхание.
Она сдержала слово… Его мать, его бедная матушка. Стоило Мехмеду коснуться кончиками пальцев её лица сквозь холст, его словно пронзила молния, истинный божественный знак, гром… он увидел… Увидел всё.
Ипподром, маленькая испуганная девочка, кричащие люди и бьющая ногами лошадь. И темноволосый мальчик, лежащий на песке. Копыто разбило его голову, тёмные волосы слиплись от крови, а лицо было бледно, как полотно.
— Он… Вы… — Лале закрыла руками рот, и Мехмед понял, внял тому, что в этом видении она с ним, она знает, видит, чувствует то же, что и он. Недоверие, колкий зарождающийся страх.
— Нет, мой сын! Мой бедный сын! — кричала Хюма, прижимая к трепещущей груди бездыханное тело мальчика. — О, Всевышний, прошу, не отнимай его у меня! Мою надежду! Мою последнюю радость! Он ведь должен стать великим султаном! Я не могу его потерять!
Мехмед замер, не веря своим глазам, отказываясь, в груди поднимался гнев, жгучее смятение, прознающее сердце. Сломлен, поражен, уязвим. Но вдруг он ощутил на своём плече хрупкую ладонь Лале. Поддержку и силу в одном лишь прикосновении. Он невольно сжал ее пальцы, до боли, словно передавая ей все своё отчаянье, которое не показывал никому, всегда держа в себе, в клетке собственной души.
— Хюма! О, Всевышний, оттащите её! — на ипподром уже бежали люди во главе с султаном Мурадом. Явуз-Паша обхватил Хюму за плечи, оттаскивая, но она кричала, плакала и вырывалась. Маленькая Лале пряталась за юбку Айше, чувствуя, как мать дрожит. Султан кинулся к сыну, осторожно и бережно поднял его на руки. Губы его сжались в тонкую трепещущую линию.
— Мехмед, мальчик мой…
Видение рассеялось, ушло, как дурной сон, вытолкнувший в реальность Мехмеда и Лале, так и скрепивших руки, застывших и совершенно непонимающих.
— Шехзаде… — начала осторожно Лале, но Мехмед оттаял первым, отпрянул от неё, запустил пальцы в свои волосы, нервно взъерошив их.
— Какая-то бессмыслица! Это ведь был я! Но как я могу быть мертвым?! — он спрашивал сам себя и пустоту вокруг, словно не замечая поражённую Лале. Ни капли напускной сдержанности, никаких масок. Только он: испуганный, обескураженный, взволнованный.
— Дьявол! Братья, они приходили во снах, они винили меня, говорили, что я должен быть с ними, и тогда они смогут переплыть реку.
Он метался по комнате из угла в угол, как раненый, загнанный зверь. Потом упал на диван и наклонился к своим коленям, спрятав лицо в ладони. Лале тихо опустилась рядом.
— Вы тоже видели их? И ту реку…
Мехмед ответил, не поднимая головы.
— С тех пор, как погиб Хасан, и я вернулся во дворец в первый раз. Но мне казалось, что это просто кошмары. Я не придавал им значения.
— Я тоже вижу их, — призналась Лале, она хотела дотронуться до плеча кузена, но не посмела. — Иногда через прикосновение к кому-то, но… Хасана я встретила в тюрбе, как живого, и он отвёл меня к реке.
Мехмед вскинул голову, мрачно и с тревогой всмотревшись в ее лицо. Его скулы заострились, руки сжались в кулаки.
— Это отец виноват. Это он обрёк их всех на гибель, — чёрные глаза шехзаде блестели каким-то лихорадочным, болезненным огнём. Казалось, он бы не позволил себе подобных слов в здравом уме, но сейчас они сами лились с его губ расплавленным свинцом и ядом.
— Лицо матери всегда в тени… а братья, они говорили, что это вина отца. Но… теперь я понял, что стало тому причиной.
— … он заключил договор с тьмой, чтобы вернуть Вас к жизни… и заплатил за это другими детьми, — прошептала Лале неподвижными губами, и лицо Мехмеда исказила такая боль, такое чувство вины, что его затрясло. С минуту они смотрели друг на друга обнаженными душами, а потом… Лале не смогла объяснить себе свой порыв. Она просто потянулась к нему, встала на носочки и припала к бледным, плотно сжатым и горячим губам. Ее словно ударили по спине хлыстом, яркие искры рассыпались под кожей, и она отпрянула. Но ладонь шехзаде уперлась в ее затылок и властно притянула девушку обратно. Мехмед целовал её жадно, неистово, одержимо. Словно его мучила жажда, а она была желанным глотком чистой родниковой воды. Лале задыхалась, таяла в его руках, безумно цеплялась за ворот его кафтана, еле стоя на неслушающихся ногах, обнимала его за шею, прижимаясь ближе. И отвечала, отвечала, словно никого в мире не существовало, кроме них двоих, а между ними исчезли все рамки. Может, она хотела просто забыться, растворить ту боль, что осталась в сердце после Влада… потому безумно летела прямо в жерло вулкана, понимая, что сгорит заживо, и всё же хотела этого.
Лайя очнулась, в испуге оглядевшись по сторонам. Они всё ещё были в парке, но уже подходили к дорогому матовому, чёрному Порше, припаркованному у дороги на противоположной стороне от Чёрного замка. Лайя остановилась в нерешительности, оглянувшись на острые шпили ее нового жилища.
Что скажут ее друзья? Нужно ведь предупредить их. Они ведь станут волноваться… но стоило ей вновь взглянуть на Мехмеда, как всё беспокойство улетучилось. Его магнетизм, тёмный и обезоруживающий, не оставлял ей шанса отступить, хоть разум и кричал, вопил, заставлял прислушаться. Мехмед распахнул перед ней заднюю дверку:
— Прошу, моя госпожа.
И Лайя покорно села в машину.
