Barley fields forever

      Было, должно быть, порядка трёх часов ночи.       Я всё ещё продолжал ходить по полям, которые, к моему кроткому удивлению, не заканчивались. Было новолуние, и таким образом луна оставляла меня в тихом уединении с бурлящими в голове мыслями, перекрывавшими друг друга, мешающимися, гудящими похлеще церковного колокола, чьими абасонами стали стенки черепной коробки. Они не кончались, они даже не думали о том, чтоб когда-то кончится; казалось, стоило бы мне закрыть глаза, и они возместили бы собой всё пространство. И всё это время, как бы я не старался уйти от этого, где-то в подсознании у меня была она.       И, Господи, она была прекрасна.       — Вы не можете так расстраиваться из-за таких мелочей, как слово, данное такими людьми! Боже мой, эти люди, которые едва ли желают вам добра, разве стоят ваших слёз? Разве стоят они такого раскаяния, мистер Бэлфур? — она была изумительна настолько, насколько люди — насколько женщины — бывают изумительны, она была восхитительно обворожительна даже сидя в придорожной пыли и придерживая бледной рукой юбки. — Мистер Бэлфур, неужто вы будете убиваться так из-за них?       — Нет, — как-то невнятно проговорил я, будто сглатывая слёзы, которых всё ещё не было, хотя ситуация и была самая что ни на есть плачевная — по крайней мере, именно так я думал в этот момент, хотя сейчас, признаю, у меня она вызывала разве что горьковатый смех.       Но я не уверен, что тогда дело действительно было в ней.       — Вот, видите! — она улыбнулась, и улыбка засверкала в её глазах, будто отражаясь в них. Я невольно улыбнулся вслед за ней, уже тогда поймав себя на мысли о том, что, пожалуй, выгляжу несуразно. Но она улыбалась так чисто, так невинно, что я не мог не поразиться такой душевной простоте, которая была мне далека. Хотя это, в сущности, тоже было неправдой, учитывая то, что всего каких-то нескольких месяцев назад мой мир мало чем отличался от её. И, честно говоря, мне до сих пор хотелось, чтобы он вернулся в своё предшествующее состояние. — Я вами восхищаюсь! Даю вам слово, когда у меня будут дети, я буду рассказывать им про вас, будь вы хоть трижды повешены! — тогда она резко встала и выпрямилась, не отрывая глаз от меня, и гордо произнесла: — О, я буду завидовать вашей смерти, завидовать тому, что вас повесели! — здесь её речь прервалась, и она посмотрела на пылающий (не хуже моих щёк) горизонт, коротко проронив простую фразу, которая всё ещё откликалась у меня в голове:       — Вот наказание, солнце садится!       И я, признаться, уже не помнил о том, как распрощался с ней, о том, как мои ноги привели меня сюда, куда-то в самую глушь этих несчастных ячменных полей, дороги из которых я уже не помнил, так что они становились стенами моей собственной темницы, в которой я оставался наедине с собой, а это было похуже, чем с кем угодно во всём мире. И мне, пожалуй, было всё равно даже на то, в каком же кошмарном положении я нахожусь, если говорить общо; всё, что было каким-либо образом связано с Джеймсом отходило на второй третий, бесконечно далёкий план. Это было глупо, вот так просто отрицать на уровне подсознания то, что должно волновать меня более всего. Я ясно сознавал, почему я нахожусь здесь, прекрасно понимал, чем чревато мне моё возвращение домой — в конце концов, я не хотел угодить в тюрьму сейчас, когда моя жизнь наконец расцвела теми красками, которыми заслуживала (да и в целом мне не хотелось жить в полнейшей безнадёге с крысами и в полуподвальном помещении никогда, не говоря о данном моменте). Я рыскал в своих же мыслях, ища в них спасение, пытаясь хотя бы так наконец найти свою обетованную землю и скрыться на ней от всего, что окружало меня.       Мне не нужен был Алан, не нужна была Катриона, вся толпа Престонгрэнджа и их постоянная коллизия с каждым с противоположной стороны. Мне не был нужен никто. Мне нужно было только остаться здесь одному, сидеть, не замыкая глаз, и не думать ни о чём, но нет — меня настойчиво преследовал её прекрасный образ. Я хотел бы прогнать это настойчивое видение прочь, но я не мог просто так отпустить её, ровно так же, как я не мог отпустить её прочь все дни, прошедшие с нашего знакомства. Я готов был уже возненавидеть себя за это рвение вцепиться в свою призрачную надежду и держать, будто это было самым драгоценным, что было у меня в жизни, хотя это было лишь то, что заставляло меня жить, а не волочить своё существование в бренной акедии. Это было глупо до умопомрачения — да, именно так, — но я никогда и не отрицал свою глупость. Я проходил все эти мысли раз за разом, подобно грешнику на каждом греху Ада, и всё ещё не мог понять, чего же именно хотел.       Я оставался в ячменных полях до утра.