у всех земель, у всех небес

      — Я тебя никому не отдам, — говорит Саша. — Отниму, отберу, отвоюю. Не отдам.       Марк и сам не уйдёт. Не от неё. Пока она не прогонит, он рядом. Пока не прогонит — и пока солнце не взойдёт. Потом ему надо будет возвращаться из леса.       Потом ей надо будет возвращаться в лес.       Не жди счастья, если с ведьмой свяжешься, учил его дед. Ей не будет достаточно твоей любви. Ей нужно будет твоё сердце, ей душа твоя будет нужна. Она не успокоится, пока ты земные поклоны перед иконами бьёшь, пока есть над тобой хоть какая-то власть, кроме её собственной. Не вставать тебе под знамя, не молиться богу, не брать себе жену — не пока не решит ведьма, что ты ей не нужен больше, и дай бог это произойдёт пораньше.       Он молится богу, но молится лишь о том, чтобы она никогда этого не решила. Чтобы она никогда этого не захотела. Он молится об этом вроде бы богу, но, по правде говоря, сам не знает, кому. Может быть, даже ей, в лунном свете невесомой, ей, что, его волосы перебирая, поёт что-то, ему непонятное, на языке незнакомом.       — Меня сговорить хотят, — говорит он. Она должна знать. Она будто не слышит, только вздрагивает на миг голос, прежде чем политься дальше перезвоном серебряным, журчанием воды родниковой. — Я сказал, что лучше в лес уйду и не вернусь никогда.       — Ко мне?       — К тебе.       — Тебя к ведьме не отпустят. Все же знают, что снадобья, которыми я с людьми делюсь, это ерунда, а самые сильные я делаю из человеческих сердец.       Она смеётся, но как-то горько. Марк садится рывком, хотя так и хочется продолжать лежать головой на её коленях, и любоваться на Сашу, похожую на лесного духа, с косой её пламенно-рыжей, венцом на голове уложенной, с глазами её, под луной не то серыми кажущимися, не то и вовсе прозрачными. Лицо её ловя в ладони, глазами он её взгляд ловит. Не отпускает.       — Пусть не отпускают, — шепчет он жарко. — Пусть хоть в доме запрут, хоть псов приставят. Не буду я ничьим женихом, кроме как твоим. Не будет у меня богов, кроме твоих.       — Если к тебе псов приставят, я их прогоню, — шепчет она в ответ, его лицо своими ладошками обхватывает так же. Пальцы её холодные, от рук травами пахнет. Марку думается, он бы так и тысячу лет просидел, касаясь её, её касания чувствуя. — Но ты не будешь моим женихом, ты же знаешь. Ты же знаешь, я не могу быть ничьей женой.       — Тогда и я ничьим мужем не буду, — смеётся он, лбом коротко к её лбу жмётся. — Но от тебя не уйду. Тебе не надо меня ни у кого отвоёвывать, ни у кого отнимать, ни у кого отбирать. Я весь твой, слышишь? Весь твой.       — Ты, — поправляет она, — весь свой, и только потом мой. Тебе никогда не будет достаточно леса. Тебе не будет достаточно меня. Я тебя никогда не прогоню, но ты сам уйдёшь. Ты сам оставишь меня. Моя колыбель — этот лес, Марк. Твоя — весь мир.       Как ей объяснить, что ему этот мир не нужен, он не знает. У него есть она, у которой есть этот лес. У него есть она, а у неё есть он, и он не уйдёт. А если и уйдёт, то, как самый верный пёс, чтобы вернуться.