Летние ОтМетки

      Капли крови на ослепительно белом снегу такие ужасающе яркие. Пистолет выскальзывает из ослабевших пальцев.       Убил?       Мозг отказывается в это верить. Нелепость. Какая нелепость.       Ноги путаются в длинных полах пальто, проваливаются по колено в сугробы. К нему. К нему! Какая смешная нелепость! Такого просто не может быть!       Морозный воздух рвет легкие. Тридцать два шага. Бесконечные тридцать два шага.       — Мертв, — короткое глухое слово вдруг разносится оглушительным вороньим карканьем среди деревьев.       — Вы шутите? — неестественный трескучий смех рвется из груди.       Капли крови на ослепительно белом снегу всё больше… всё ярче… Кажется само небо уже окрашено ими. Нечем дышать. Нечем дышать!       — Жека? Жека… — Залесский раздраженно пихнул соседа по парте локтем в бочину. — Мироненко, бл@ть! Храпи потише! Ты на коллоквиуме!       Прокатившийся по аудитории смешок вернул Женю в реальность. Сердце в бешеном ритме заходилось в груди, а в горле стоял ком, не продохнуть. Треклятые сны. В них он раз за разом убивает кого-то, чьего лица не мог разглядеть. Кого-то, кого убивать не хотел. Даже когда поднимал пистолет. Даже когда нажимал курок. Он ведь знал, что не промахнется. Знал и всё равно выстрелил первым. Потому что трус. Гребаный сон. Один и тот же. Стоит закрыть глаза — допотопный Counter-Strike!       С коротким скрипом, распахнулась массивная дверь в аудиторию. Пожилой сухонький преподаватель Валерий Никифорович Ильин окинул студентов изучающим взглядом поверх круглых, на манер пенсне, очков и поднялся на кафедру.       — Итак, молодые люди, всем доброго дня. Давайте-ка сверим список присутствующих, — раскрыл журнал и, отслеживая узловатым пальцем фамилии, принялся зачитывать их в алфавитном порядке.       Мироненко его даже не слушал. Развалившись на парте полубоком для наилучшего обозрения и подперев голову рукой, скользил сонно-равнодушным взглядом по лицам одногруппников. Все они — серая масса. Неинтересная. Абсолютно типовая. Но мнящая себя особенной. Ну-ну, бриллианты все как один. Аж слепит.       — Малявина Татьяна?       Женин взгляд невольно задержался на бледно-зеленой заколке с мелкими стразами, красиво сверкающей в русых волосах. Про такой говорят — мышиный, но Жене он необъяснимо нравился. Таня вообще выделялась на фоне сокурсниц какой-то трогательной мечтательностью. Такую Мироненко видел впервые. А вот она его не видела в упор, пребывая в своем, одной ей понятном и комфортном мире.       Словно почувствовав, что на нее смотрят, Таня обернулась. По темно-серым глазам ее расплескалась такая обида, что горечь ее захлестнула Мироненко, и тот быстро отвел взгляд.       — Малявина Ольга?       Что на него тогда нашло? Какая вожжа попала под хвост? Он, правда, пытался анализировать, однако ответ всегда оказывался одним и тем же «ты, Мироненко, просто конченная тварина». И память заново, как испорченная пластинка, возвращала его на ту вечеринку.       — Какого ты притащил меня на это недоparty, Литвин? — музыка грохотала так, что вопрос пришлось повторить дважды, отчего желчность претензии сошла на нет, и та прозвучала как обычный каприз. — Здесь же скучно до пошлости и пошло до скуки.        Всё это он уже видел много раз. Столько, что без труда мог угадать, кто нажрется до зелёных чертей, а кто попытается этим воспользоваться. Пьяные поцелуи. Пьяные псевдофилосовские разговоры. Пьяная эйфорийя. Пьяные разборки. Пьяные слезы.       — Это, конечно, не твоя Москва, но…ты же сам сказал, что замаялся искать подходы к Тане. Вот тебе шанс, — подняв стакан с невнятным коктейлем, явно не «Giggling Yoda», как значилось в карте, Володя многозначительно вскинул бровь.       — Не пей эту гадость, траванёшься, — Женя забрал у друга бокал и вернул бармену со словами. — Еще раз нальешь ему такое дерьмо и завтра от вас даже вывески не останется.       После внезапного и вынужденного переезда из столицы в область, найти здесь друга стало неожиданной удачей. И уж если его лишиться, то точно не из-за мутного пола, в котором от имбирного эля только ароматизатор.       — Слушай, если твой предел «Кровавая Мэри» и «Отвертка», нехрен пальцы гнуть! — огрызнулся парень за стойкой. — Этот цвет — фишка коктейля!       Зло прищурив глаза Мироненко полностью развернулся к бармену, но Литвин схватил его за руку поверх локтя и потянул на себя.       — Жень, Жень, мы же пришли развлекаться, — примиряюще улыбнулся и поднял вверх указательный палец, призывая раскрывшего было рот бармена захлопнуться. — Нас пригласили на вечеринку. Ты этого хотел.       — Я этого не хотел, — Мироненко с раздражением выдернул руку, невыплеснутая злость кипела в груди, требуя выхода.       Из бьющихся в конвульсиях под музыку тел взгляд выхватил Таню. Чужая рука крепко держала ее за талию, чтобы не упустить.       — А передо мной ломалась, недотрогу строила. Птички-цветочки, книжки-парки, — что-то едкое расковыряло сердце. — А ты выбрал правильную сестру. Оля хотя бы не скрывает, что шлюшка.       Улыбка медленно сползла с красивого Володиного лица. Что-то внутри Жени предупреждающе щелкнуло, но его уже несло.       — Не веришь? — ехидно усмехнулся. — Смотри.       Музыка рвала барабанные перепонки больно отдаваясь в анахате. Плевать. Оправданные танцем, где только не побывали его руки на Олином теле. Да, природа разделила всё не поровну, отдав почти кукольную красоту одной сестре, а интеллект — другой. Но эти голубые глаза и пухлые губы были ничем, в сравнении с огромными серыми глазами Татьяны. Было в ней что-то… с духами и туманами. И это злило. Злило до бешенства.       Прижав Ольгу к себе, он целовал одну сестру, глядя в глаза второй, с мстительным удовольствием замечая, как меняется их оттенок. Но не на ревность или злость, а на разочарование. Такое острое, что Мироненко оттолкнул от себя истисканную и зацелованную Ольгу прежде, чем получил в лицо от Литвина.       — Мироненко! — нет реакции. — Евгений Мироненко! — увидев вскинутую руку, профессор поставил в журнале плюсик. Несмотря на всю кажущуюся холодность и надменность, этот студент, в отличие от многих других, социально-позитивных сокурсников, рефераты сдавал своевременно, и что примечательно — выполнял их самостоятельно. Уж на это глаз Валерия Никифоровича за сорок с хвостиком лет преподавания был намётан. И хотя фаворитизмом, в отличие от артрита, изувечившего суставы, старик не страдал, всё же этого студента жаловал, очень жаловал.       Только когда в аудитории зашумели голоса, и профессор благосклонно улыбнулся кому-то из студентов: «Интересная мысль, молодой человек. А обосновать сможете?», Мироненко вдруг понял, что Литвин в универ не пришел.       — Не понял. А где Володя?       Залесский, только что с азартом участвовавший с дискуссии, переключился на Мироненко:       — Если «разъяснитеная беседа» проведена, то наверное в больнице. Если еще нет — то в курилке Стройфака, ждет тебя.       — В смысле «ждет меня»? — в голове зашумело, тяжело шевельнулась память.       Поцелуй. Драка. Стрелка.       — Бл@ть!       — А я думал, ты его спецом динамишь, — расстерялся Залесский, — чтобы унизить. Он, наверное, часа два уже ждет. Если его парни не от…       — Валерий Никифорович! — Женя сгреб тетрадь и ручку в рюкзак и резко поднялся из-за парты.       — Хотите что-то добавить, Евгений? — обернулся профессор.       — Извините, но…       — А извиняться, Евгений, никогда не поздно. Запомните это, — и махнул в сторону двери, словно выпроваживая.       Капли крови на ослепительно белом снегу такие ужасающе яркие. Пистолет выскользнул из ослабевших пальцев.       Убил?       Мозг отказывался в это верить. Нелепость. Какая нелепость.       Ноги путались в длинных полах пальто, проваливались по колено в сугробы. К нему. К нему! Какая смешная нелепость! Такого просто не может быть!       Морозный воздух рвал легкие. Тридцать два шага. Бесконечные тридцать два шага.       — Мертв, — короткое глухое слово вдруг разносится оглушительным вороньим карканьем среди деревьев.       Почему в нем слышится отчетливое злорадство? Не прикрытое. Кровожадное. Тот, кто произнес эти пять букв будто-то смакует.       Почему в душе из еще не прочувствованного горя рождается бессознательная злость? Попытка оправдать себя? Или нечто иное?       Дверь в курилку с полузакрашенным в прошлый ремонт номером 32 выбило вместе с щеколдой. От неожиданности пригнув головы, парни ошарашенно обернулись, отпуская Литвина. Их Женя не знал, никого. И точно помнил, что «воспитывать» Литвина никому не поручал. Это его друг и если кто ему и будет морду бить, то только лично он сам. Залесский явно перестарался.       — Ты… как? — это была не забота и даже не тревога, но что-то более глубинное, замешанное на чьей-то чужой и одновременно его собственной вине. Ноги будто приросли к полу.       Когда и как ушли «воспитатели», Женя не видел. Он вообще ничего не видел. Только лицо, удивительно похожее, на то, из сна. Наконец-то, он его увидел. Но мертвенная бледность не разливалась по нему. И от этого становилось легче дышать.       Литвин. Это его раз за разом он убивал в своих снах. Одновременно, убивая свою душу. Теперь он вспомнил, тогда они тоже поссорились из-за девушки. И тогда тоже он, Мироненко, был виновником. Но тогда нужные слова не нашлись.       Выровняв дыхание, Женя разжал кулак и протянул раскрытую ладонь другу:       — Прости меня. За всё прости.