Про нужду, бабая и молочное хулиганство

Выпинывать лежалую хвою из чуть проторённой лесной тропки - хоть какое-то занятие. Пока прошагаешь два километра до трассы, потом автобус, потом день рождения матери, возвращение в пионерлагерь на работу... Полдень знойно завис над макушками елей. Время скатывалось минутками пота за шиворот. А тебе 19. И хочется любви, парения, пирожков, на худой конец джинсов и чего-нибудь эдакого, перчёного, на что толкают пресный организм бушующие гормоны... А не вот это вот всё. Видимо, гормонам нужна передышка, и в кратковременное затишье ты успеваешь прислушаться к голосу разума, что должна, так надо и проч делайкаквсе. Сзади белым ангелом замаячила машина, которая мягко притормозила, и из салона чревовещательно произнесли: 'А давай подвезу'. Голос был молодой и доброжелательный, а иначе ни за что не купилась бы. Не ходите, дети, в Африку гулять - но то саванны, а здешние чернозёмные равнины выглядели простоватыми и изученными. Ввалившись в прохладное нутро, поблагодарила бритую макушку, выдав всю историю с поздравлением от начала и до конца. Через полчаса мать была уважена цветами и поцелуем, а ещё через час - я гоняла чаи в вожатской, весело прихихикивая от плоских шуток разнузданных девок, решивших подсластить простоватым ржачем чефирный вечерок. Думала, что весь день проваландуюсь с поздравлением, а вышло вон как легко и непринуждённо. Даже стала забываться история с неоценившим мои страстные порывы лагерным диджеем, запавшим на местную девушку лёгкого поведения и неотринувшему её даже при подстроенном мной просмотре, как она с другим и вообще со всеми в нашей общей комнате. "Ну и дурак," - легло на душу, прикрывая не  совсем разогнавшееся ретивое. Около лагерных ворот жёлтые фары солнечно высверливали унылые железные вертикали. Белый ангел принакрылся сумраком, а изнутри всё так же задорно и небрежно камонили: 'Ну, что, красивая, поехали кататься?' Расправив плечи и лебедино вытянув шею, я мысленно произнесла: 'Ну, диджеюшка, попомнишь...' Через мгновение притихший лес разрезала 'Девочка моя, синеглазая'. Вторая серия децибел запевала про 'дева-дева-дева-девочка моя, если б только знала, как люблю тебя'. На этом реальность оборвалась. Кто-то заботливо тарахтел проекторным фильмом, видимо, оберегая от губительной паники. - Ты чо - дура что ли - вцепилась в ручки. Щас оторвёшь, потом не расплатишься. Попробуй отойди далеко - труп и финита ля. Попытки положить не увенчались успехом из-за несгибаемо вжившейся в мозг неваляшки - так любимой мной детской песенки, которая звучала колокольным звоном во спасение. 'Мы милашки,  Куклы-неваляшки,  Куклы-неваляшки, Яркие рубашки. Не спим, не сидим И ложиться не хотим...' Гнусная се ля ви глумливо лыбилась из мышеловки с бесплатным сыром. Аморе мио и лав мимикрировали под похоть с прихотью. А ясный мозг искал выход под прожектором луны и истуканно вытянутыми соснами. Проникновенные попытки выхода накрепко пресекались ай-я-яем совкового воспитания. Прямо пойдёшь - получишь порицание - заседание присяжных бабок на лавке и их жалящий взгляд был страшнее анафемы. Вот и всё, а ты боялась - дурацкая детская рифмовка прилетела в память, но была треснута кирпичным 'нет'. Видимо, я своё пока не отбоялась. Налево пойдёшь - заблудишься в лучшем случае. Можно было бы попробовать, но толпа престарелых сосновых матрон осуждающе шевелила иголками и изредка кидалась шишками. Пришлось выбрать направо и отыграть в трубу. Не торжественно, но суетливо. И это был Оскар. За всё - за находчивость, не потерю головы, за подспудно назначенного режиссёра, который смог вырулить на лагерные ворота. Несколько минут - и железный квадрат был осёдлан. Кинолента вырвала последний кадр. Реальность заглядывала в глаза мутными фонарями, обнимала духотой июльской ночи. Не ходите, дети - рефренно рыдалось в тощую подушку. Дорого давался опыт, тот что сын. Ошибок, дрянных послевкусий и долгих ауканий. Прощай, наивность. Здравствуй, взросление.