трагический изъян.

Если бы Малию Тейт спросили, как она относится к Тео Рэйкену, она бы не столько задумалась (потому что, как ни крути, все еще не до конца сама понимала, как к нему относится, что несколько усложняло задачу не относиться к нему никак вообще), сколько поискала бы наименее безобидный вариант интерпретации слова «презрение». Ему следовало пойти в театральное, вот что бы она сказала. Потому что Тео Рэйкен был актером. Потому что он был актером, лжецом, манипулятором, превосходным мастером самых отвратительных перфомансов над чужими чувствами — был кем угодно, но не писателем. Все, что в нем было от писателя, так это способность потрошить чужие истории и личные переживания на благо себя. И искусства. Преподаватели не отмечали в нем амбициозности (слишком много прогулов в месяц, слишком большая пассивность на парах), но регулярно говорили о таланте, о том, как искусно и ловко он может вызвать своими текстами мурашки по коже. Мисс Гибсон плакала над его рассказами. Мистер Финниган хохотал над его иронией и сатирой. Мистер Спеллман, убежденный атеист, богом клялся, что Тео будет одним из лучших прозаиков этого века. Их ошибкой было полагать, что он стал бы довольствоваться только этим поприщем. У Тео был талант, но ему всегда хотелось чего-то большего, чего-то, что выходило бы за рамки писательства, за страницы книг, за теорию прозы. Большие трагедии маленьких людей мало волновали его. Да, он отлично справлялся с заданиями, да, он был одним из лучших. Но ему этого всего было недостаточно. Куда больше Тео привлекали трагедии реальной жизни, эти микродисгармонии и микродисбалансы микровселенных. Может быть, поэтому он с такой жадностью впился в Малию еще на первом курсе. — То есть это твой бывший, да? От него пахло американо из автомата, недосыпом, L’Homme от YvesSaintLaurent и проблемами, проблемами, проблемами. — Что тебе нужно? — Стайлз, кажется? Тео не унимался. Тео пропускал ее вопросы мимо ушей и ухмылялся так, что почти скалился — то ли яд капал с его губ, то ли за ними таились клыки. Он был чем-то средним между змеей и волком, медленно травил заживо простыми вопросами и доводил до асфиксии своим присутствием, заполнял пространство подле и рядом, в голове и внутри мыслей, просачивался в ноющие ссадины и расплавлял рубцы, делая их свежими ранами. Заживо раздирал на куски и поглощал так неуемно и жадно, что ей становилось жутко. Подушечки пальцев ныли от ощущения кипятка сквозь тонкий пластик одноразового стаканчика. Жилка на шее билась, словно в эпилептическом приступе, быстро и часто. Было жарко. Он ждал ответа. Его духи пропитывали собой весь воздух, потому что он стоял так близко, что она ощущала холод его кожаной куртки своей голой кистью. — Да. Латте обжег язык. Яд продолжал сочиться с его губ. Он наклонился ближе, как если бы хотел доверить тайну. А вместо этого сказал: — Как он мило беседует с этой рыженькой. — А затем: — Новая подружка? Малия ощутила то же, что и в первые несколько лет своей реабилитации после аварии: желание убежать от действительности, агрессию, страх, дрожь в руках и невыносимую тоску по чему-то, чего в ее жизни больше никогда не случится. По семейным праздникам, например, когда в доме пахнет хвоей из-за принесенной отцом из леса ели, ягодной шарлоткой, испеченной мамой вот только что, и мандаринами, свежими, сладкими и сочными; по собственным дням рождения, веселым и шумным, с дешевыми хлопушками-конфетти, с фейерверками на заднем дворе, шоколадным тортом и вразлад напетым «С днем рождения тебя!»; по чтению сказок на ночь, горячему какао с маршмеллоу и семейным походам в горы летом. Это были настолько сильные флэшбеки, что ее начинало тошнить физически. Сейчас ей было просто тошно. Одно присутствие Лидии рядом со Стайлзом было наглядной демонстрацией фразы «ты — не она». Потому что Лидия улыбалась по-калифорнийски солнечно, кокетливо накручивала длинную рыжую прядь на указательный палец, смотрела на Стайлза по-приторному очарованно и очаровывающе и заставляла короткий подол легкого платья (в середину зимы-то) так же легко задираться на несколько миллиметров выше середины бедра, стоило ей только переступить с ноги на ногу. — Как думаешь, где в университете они уже успели потрахаться? Его теплое дыхание обожгло ее ухо. Ее латте обжег ему лицо. На паре по истории литературы средних веков было еще шестьдесят два свободных места. Он выбрал то, что осталось свободным рядом с ней. — И снова привет. Белая футболка с огромным пятном от кофе на груди сменилась серой с черным, непонятным с нынешнего ракурса принтом. Его щеки и подбородок в некоторых местах слабо краснели из-за раздражения. Он внимательно смотрел на мистера Спеллмана и слушал его, но обращался исключительно к ней. — Тебе по приколу что ли кипятком в морду получать? — Не будь такой скучной, я за разнообразие. К тому же, кофе у тебя сейчас нет. Так что мимо. Скука и непринужденность пропитывали его голос какой-то почти сонливостью и незаинтересованностью, и это был такой ловкий трюк. — Что тебе нужно? Он, казалось, оживился. Повернулся к ней вполоборота, оперся локтем на стол и посмотрел в глаза. Обдумал свой ответ, медленно облизал губы и заговорил достаточно тихо, чтобы мистер Спеллман не услышал: — Я тут, знаешь, пишу работу. О маленькой девочке, попавшей в автокатастрофу со всей семьей. Выжила только она. Подумал, что ты со своей биографией сможешь помочь мне максимально достоверно передать ее чувства. Руку обожгло. Он ошарашено уставился на нее. Отпечаток ее ладони виднелся на его щеке. В аудитории все стихло. — Мисс Тейт? Не хотите объясниться? Голос мистера Спеллмана был полон презрения за прерванную лекцию. — Не хочу. Пусть Рэйкен объяснится, если вам будет угодно. Ладонь все еще слабо ныла, когда дверь в аудиторию захлопнулась за ее спиной. Коридор был пустым и полным насыщенной полуденной тишиной. Может быть, оно того не стоило, но этот импульс, эта открытая демонстрация ранимости, задетости и подверженности собственным эмоциям были чем-то самим собой разумеющимся и находящимся на грани автоматизма. Были чем-то таким же естественным, как хруст засохшей грязи и замерзших листьев под ногами, как тонкая наледь на лужах и отсутствие тепла при ярком свете солнца в ноябре. Малия надавила носком ботинка на кристальный покров сильнее, и он надломился. Бурая вода лужи потекла через края пробоины, затапливая собой остатки льдины, и все ближе подбиралась к подошве ботинка. — Имитируешь Титаник? От неожиданности Малия машинально дернулась, сделала шаг вперед и услышала, как в один миг ее Титаник — ее ботинок — пошел ко дну. — Если ты так любишь драмы, я могу быть твоим Джеком. — А ты с первого раза не понимаешь, когда тебя шлют нахуй, да? — Роза так не выражалась, — Тео с добродушным укором вскинул брови и протянул ей стаканчик из Старбакса. — Латте. Мое лицо запомнило. Малия не хотела улыбаться. Не хотела подкупаться этой улыбкой и спуском ситуации на тормоза. Не хотела принимать купленный им кофе. Но все равно сделала это. А потом присутствие Тео стало чем-то привычным. Кофе из Старбакса вместо кофе из автомата, ее компания вместо компании Хэйден, зависавшей теперь с Лиамом Данбаром, соседние места на парах и «я провожу», когда темнеть начало слишком рано. Однако, несмотря на сменившую антипатию симпатию, несмотря на совместное горение писательской стезей, несмотря на общую любви к нетривиальному, несмотря на походы на ночные закрытые кинопоказы, несмотря на поцелуи в переносицу перед сном и его пропитанную L’Homme футболку вместо пижамы, несмотря на все это и многое другое, им никогда не довелось бы стать героями еще одной истории о любви — это было не про них, слишком скучно, пресно и сухо, до отвращения клишированно и жалко; но для трагедии они были идеальными антагонистами. С другой стороны, сложно назвать трагедией что-то, что никак не навредило лично тебе. Малии даже кошмары после той ночи не снились — напротив, спала она сладко и крепко, окутанная запахом L’Homme, теплом и спокойствием. Разве что ощущала слабый укол вины и стыда каждый раз, когда видела Стайлза, поникшего, угасшего, растерявшего все прежнее веселье и бывшего призраком себя прежнего. — Но разве он этого не заслужил? — Тео постукивал парой карандашей по краю стола, разбавляя тишину библиотеки барабанным соло. Малия легко пнула его под столом, и он прекратил. — Не знаю. Чью-то смерть можно заслужить? — Почему нет? Но вопрос заключался не в том, почему нет, а в том, почему да. Или, возможно, в том, как все вообще пришло к тому, к чему пришло. Если изначально Малия скидывала все на действие алкоголя, на неожиданную близость вперемешку с первыми личными касаниями (рукам к рук, губами к щеке — кожа к коже, не прикосновения, а сплошь мягкое электричество), то уже после замечала словно бы влияние некой обсессии. Не сказать, чтобы она была одержима Тео — вовсе нет. Малия спокойно проводила без него свободное время, не дергалась от вибраций телефона, не искала его взглядом в толпе ежечасно и, уж тем более, не считала их парой вовсе. Но было в Тео нечто такое мрачное, глубинное и леденящее кровь, что заставляло безропотно повиноваться, подчиняться и соглашаться на любые безумства. Он говорил тебе мельком или прямо о чем-то, и спустя секунды тебе уже казалось, что и сам так думаешь. Его мнение касательно «Орфея и Эвредики»? Ну конечно, ты согласна с ним. Предложение прогулять пары и просто проспать весь день, потому что в кровати нереально тепло и вылезать никуда не хочется? А как отказаться от его рук и тепла, так близко, так рядом? Сходить на ночной сеанс недавно вышедшего триллера с неоднозначной репутацией? Будет потрясно, даже если фильм окажется убогим. Убить Лидию Мартин? Но ведь она заслужила. То есть, конечно, нет. На самом деле, смерть заслужить чем-либо было нельзя, если не кидаться в крайности и не рассматривать совершение виновником какого-либо ужасного преступления. С другой стороны, а не ужасным ли преступлением со стороны Лидии было лгать на протяжении долгих, бесконечно долгих и мучительных месяцев, когда запах ее духов на коже Стайлза чувствовался за километр? Когда из его карманов время от времени — и все чаще — выпадали скомканные чеки? Когда он все реже звонил и находил любые отговорки, чтобы не видеться? Когда они с Лидией не-встречались так открыто, что это было почти смешно, не будь настолько болезненно? Малия никогда не была из числа того типа девушек, которые закатывали истерики по любому поводу для уличения в измене. Все, чего она хотела, это банальной честности. Они и расстались-то как-то молча. Не потому, что сказать было нечего, а потому, что все все прекрасно понимали. Разве что у Малии оставался один вопрос — почему? Хотя Стайлз и на него как-то дал ответ: «Потому что ты — не она». А потом появился Тео. А потом они убили Лидию. Вот как-то так все пришло к тому, к чему пришло. Это было мерзко, но Малия после той ночи чувствовала не угрызения совести, а некое подобие самодовольства, отмщения, хотя желания мстить Стайлзу за что-то никогда прежде не испытывала. Сверху этого оценки по всем предметам стали подтягиваться, а преподаватели чаще ее хвалили, хотя и отмечали порой чрезмерную мрачность в работах. Тео лишь улыбался, мол, видишь, я же говорил. Смерть Лидии была для него способом получить то вдохновение, которое не давали никакие другие источники, и, хоть это и было преступлением, в его восприятии оно было средством достижения некоей власти над собой и своим сознанием, а значит, было инструментом благого дела, и если так, можно ли это считать преступлением вовсе? Тому, кто не попадал под это странное манипулятивное влияние Тео, философия показалась бы не просто бредовой, а пугающей, но Малия, пусть и не сразу, его взгляды разделила. Образ Лидии, летящей спиной на скалы, с широко распахнутыми глазами и колышущемся на ветру платьем из тонкой ткани, иногда всплывал у Малии перед глазами, но она отгоняла его так же, как отгоняют от себя рукой назойливо жужжащего комара. В какой-то мере душу даже грело то, что спустя три месяца после смерти Лидии никаких улик так и не нашли. Вообще ничего не нашли, кроме ее трупа, который, наверное, успел наполовину разложиться к тому моменту, когда полиция пришла в дом Тейтов. Отец был на работе, Тео предупредил, что уедет на выходные с семьей за город. А теперь стоял позади констеблей и смотрел на нее с тем презрением, с которым смотрела она на него на первом курсе, стоило ему только приблизиться. Это было похоже на дурной сон, или кошмар наяву, или худшие опасения, которые сбылись, или на что угодно, но ничего хорошего, в любом случае, не происходило. Запястья обожгло холодом наручников, резкий щелчок за спиной привел в чувство. «Вы имеете право хранить молчание. Все, что вы скажете, может быть использовано против вас». Сколько раз она слышала правило Миранды в детективах и триллерах, сколько раз смеялась над натужной серьезностью. Воспринимать происходящее всерьез было нереально. Тупая, в край ущербная шутка Тео в честь какой-то даты (по иронии это она забывала важные дни, а не он), просто его желание приколоться, попытка с помощью такого стремного квеста получить вдохновение для новой работы — что угодно, только не реальность. Ну да. Не реальность. Вот только потом была очная ставка, вполне себе, кстати, реальная. Тео сидел напротив нее за металлическим столом и говорил, говорил, говорил. Говорил сокрушенно, устало, расстроенно, растерянно, запуганно. Рассказывал детективу о том, что Малия толкнула его на убийство Лидии Мартин, вынудила позвать жертву в позднее время якобы прогуляться («мисс Тейт буквально настаивала на том, чтобы я сходил «развеяться», и считала, что прогулка с мисс Мартин благотворно скажется на моем творчестве, но если бы я только знал…»), а на деле — зазвать на верную гибель, о чем он не имел малейшего понятия и свидетелем чего не был, однако, конечно, неожиданно вспомнил об этом спустя время, когда пропавшая без вести Лидия Мартин так и не нашлась; рассказывал о множестве издевательств, которые стойко и мужественно пережил за все время этих ужасных отношений, веря, что Малия сможет со временем совладать со своей чрезмерной агрессией и грубостью; рассказывал о том, как однажды она плеснула ему кипятком в лицо, когда он просто предложил вместе попить кофе в перерыв между парами; рассказывал о том, как она заставляла его ночами таскаться по заброшенным домам (куда таскал ее сам, чтобы словить неповторимую эстетику мистической заброшенности и разрухи) и в районы с сомнительной репутацией (где «будет классно, Лиам с друзьями устраивает вечеринку, пойдем со мной»); как предлагала попробовать наркотики (марихуану, которую сам же и купил) и как всячески мешала ему вести свою жизнь отдельно от нее, постоянно его проверяя, совершая звонки по сотне раз за день и отправляя по двадцать смсок в час (позже в ее телефоне и правда обнаружили множество исходящих звонков и смс с разным по уровню грубости и агрессии содержанием, но когда Тео успевал это проворачивать — вопрос хороший; впрочем, возможно, это было упущением Малии — не заботиться о нахождении своего телефона вообще, учитывая, с какой регулярностью Тео же при необходимости находил его в том или ином углу ее дома или своей квартиры; теперь хотя бы можно было объяснить его заботу о пополнении ее баланса). Тео плел паутину своей лжи настолько безупречно, что Малии было просто нечего возразить в ответ. Все ее аргументы казались жалкими и несущественными, потому что даже вывернутый наизнанку случай с кофе мог подтвердить кто угодно из однокурсников, не говоря уже о пощечине прямо на паре или нескольких ссорах в коридорах университета. Детектив смотрела на нее с презрением и осуждением, наручники не сняла, но дала несколько минут на объясниться. Если бы Малию Тейт спросили в этот момент, как она относится к Тео Рэйкену, она бы не столько задумалась, сколько поискала бы наименее безобидный вариант интерпретации слова «презрение». — Тебе следовало пойти в театральное. Малия чувствовала скорее недопонимание, чем обиду, и на языке у нее был все тот же вопрос — почему? Но с Тео все было понятнее и проще, чем со Стайлзом, потому что все это время он почти прямым текстом говорил ей ответ на еще не заданный на тот момент вопрос. Потому что даже мистер Спеллман еще в самом начале понимал, почему: им никогда не довелось бы стать героями любовной драмы, но для трагедии они стали идеальными антагонистами. — Пожалуй, — Тео пожал плечами и откинулся на спинку металлического стула. От прежних эмоций на его лице не осталось и следа — только самодовольная ленивая ухмылка. Хищник загнал жертву в угол, игра окончена, интерес потерян. — Но знаешь… Этого мне оказалось достаточно. Стул тихо скрипнул, когда он поднялся, а тяжелая металлическая дверь закрылась так же бесшумно, как он вышел из комнаты допроса.