Платье

Представьте, что вас выбрасывают из самолёта на высоте десять тысяч метров при скорости восемьсот километров в час. Нет, самолёт, конечно, и так летел на одном двигателе и неизбежно рухнул бы над Атлантикой через какое-то время. Но она-то об этом не знала. Может, я бы успел что-то исправить, поменять курс. Я уверен, что смог бы. Всегда получалось. Если бы она не выбросила меня из гребаного самолёта с высоты десять тысяч метров. Не знаю точно, с какой скоростью падаю, но с достаточно медленной, чтобы осознать к чему все идёт. Лучше бы просто прикончила меня сразу. Всё что я мог — смотреть, как она собирает вещи. Просит помочь, но хрена с два я буду помогать ей уйти. Она суетилась между коробками, складывала, сбрасывала туда книги, одежду, туфли, несколько шляп и с десяток пар ботинок вперемешку с кедами. Вот и всё, что она забирает с собой: ящики с барахлом на первый взгляд, а при ближайшем рассмотрении — ошмётки последних двух лет жизни, что носила мою фамилию. Её она, кстати, возвращает: вместе с кольцом оставляет на столике у двери в лабиринтах сухих юридических терминов. Одну из коробок она доверху забила платьями. Из-под картонной крышки призывно смотрит бретель от тонкого платья цвета миндального молока. Сдвигаю крышку и вытягиваю струящийся шёлк на свет, и тут же на меня обрушивается цунами из воспоминаний, затягивая на дно ароматом её духов. Без неё платье повисло холодной безжизненной тряпкой, смятой в ладони, больно царапая кожу отголосками ощущений. Оно было живое и тёплое, когда я касался его в последний раз. Мне нравилось, какой она становится после двух бокалов вина. Такая розовощекая, зелёные глаза сверкают как изумруды; она морщит нос и улыбается, хмурит брови и поджимает губы, ругает меня, что не слежу за тем, что она пьёт, а сама хитро щурится. Ей нравится, её по-настоящему отпускает только после третьего бокала, и тогда она хочет танцевать. Ну, хорошо. Мне нравилось, когда она танцевала. Случалось это преимущественно в кухне или гостиной, и только когда мы были вдвоём, и от того, как легко и естественно она раскачивалась на волнах музыки, сносило крышу. Особенно сейчас, когда она в этом платье, отмечающем изгибы, оставляющем совсем немного места для фантазий. Выпускать её из дома в нём совершенно точно нельзя — в этом ужасно вызывающем платье, изящном обрамлении её женственных форм. Кто вложил ей в руки это оружие? Мне хотелось обернуть её одеялом и оставить так, хохочущую и обезвреженную. Шоколадные локоны, уложенные крупными мягкими кудрями, двигались вместе с ней, руки взлетали вверх и падали на мои плечи. Пытаюсь поймать губами ее губы, но она дразнит меня и попадает в свою же ловушку: ей становилось тесно в невесомом шёлке. Она бы сейчас с удовольствием от него освободилась, заполнив собою всю комнату, расправляя тонкие пёстрые крылья. Танцы окончены. Тяну ее к себе, вдыхаю древесно – мускусный аромат парфюма, смешавшийся с ее естественным запахом. Она прижимается щекой к моей груди, обнимает тоже. Думает о чём-то, улетает в свои миры, куда мне вход закрыт. По инерции ещё раскачиваемся какое-то время, но мои руки скользят по нежной ткани, считают рёбра, замирают на талии на несколько секунд и спускаются ниже, к упругим бёдрам. Провожу по ним ладонями вниз и вверх, сгребая чертово платье, и стягиваю через голову. Вот так — идеально. Смотрю, будто впервые вижу. Она глядит с призывом, с бесстыдством, на которое способна только женщина после трёх бокалов вина, — ни больше ни меньше. Такой секс всегда подают исключительно с тремя бокалами красного полусладкого. Подталкиваю к обеденному столу, — широкому, с массивным основанием, — аккуратно укладываю на отполированный камень. Улыбается уголком рта, вроде как, ну хочешь — давай, без разницы. Вот только рёбра её предательски поднимаются и опускаются с неестественной частотой. Мне нравилось, как она произносила моё имя. Растягивая «ш – ш – ш» сквозь стиснутые зубы, зло шипела как кошка, пока я медлил, хищно рассматривая обнаженное тело на столе. Голодно водил руками от впадинки между ключицами до самых щиколоток. По телу пробегает болезненный импульс, расползаясь внизу живота, навязчиво зудящий о том, что хватит бы уже упиваться чувством собственничества. Какая-то идиотская зависть к самому себе. Она здесь, твоя, без дурацкого платья — ты выиграл. Бери. Сжимаю тонкие лодыжки руками и укладываю себе на плечи. Она ждёт, пока я касаюсь правой губами. Шумно выдыхает, закатывая глаза. Нетерпеливая. Веду ладонью вниз по гладкой, чуть тронутой загаром коже, ощутимо сжимая пальцами бедро, спрашивая разрешения. Лишнее. Она принимает меня в себя, рвано глотая воздух, и выгибается навстречу, цепляясь ногтями за мои руки чуть выше запястий. Нахваталась повадок от своей кошки. Чувство власти опьяняет не хуже вина. Она морочит мне голову этой своей мнимой беспомощностью, а сама отдаёт приказы. Я могу только снисходительно улыбаться и делать что велено. Она почти светится в полумраке кухни. Почти. Ещё минута, и она вспыхивает как спичка. Я зажигаюсь от неё, выпуская ноги, которые тут же с жадностью обхватывают мои бёдра, отбирая пространство для движений. Стон — вдох. Она режет ими время на секунды. В такие моменты она нравится мне больше всего: в своей естественной среде обитания. Полностью свободная от обстоятельств и давящего прошлого. Самая настоящая. Такая, какой её и задумали. И вижу это только я один. Это ударяет в голову покрепче русской водки. Ну вот и что с ней делать? Сидит на столе, разомлевшая, дрожит мелкой дрожью, скидывая с себя остатки возбуждения, невидимой паутинкой осевшие на теле. Отплевываясь от собственных волос, смотрит на меня, недовольно вскинув бровь: — Можно мне? — протягивает руку с ниткой стеклянных бусинок, змейкой вьющейся вокруг запястья. — С ума сошла? — тлеющая сигарета, зажатая пальцами, взмывает под потолок. Слетает со стола пулей, обдавая горячим дыханием мою кожу прямо за ухом, щекочет растрёпанными каштановыми волосами: — Ну дай! Она прыгает, и мягкие пряди подпрыгивают вместе с ней. Мое сердце подпрыгивает — и бьется где-то в горле, — вместе с ней. Если она сейчас же не перестанет подпрыгивать за долбаной сигаретой — эта пьеса будет в двух актах. У маленькой мисс Совершенство только один недостаток, который никак не хочет лечиться все те полжизни, что я её знаю. Я знаю о ней все: она регулярно снабжала меня данными. И то, что в кофе по утрам ей лучше класть сахар, иначе ещё до обеда от ее хороших манер не останется и следа; и то, как грязно она материлась во сне, краснея от моих пересказов по утрам; и как любила хватать ртом сигаретный дым, замирая в его белёсых завитках; и о наших нерожденных детях (по крайней мере, о двоих я знал наверняка). Когда такие воспоминания на двоих — нельзя просто взять это прошлое, свалить в коробку и присвоить себе, как какие-то платья. Пропитала своими духами весь дом. Пустила корни по моим венам. А теперь выдрала их с мясом, сложила в чемодан и ушла. Причём совершенно без злости, показав ладошку на прощание, пожелав всё-таки стать наконец счастливым с самим собой. Такое простое, ощутимое на языке слово — счастливым … Да разве могу я теперь? Сжимая в кулаке это дурацкое платье в тупом порыве сделать ему больно, всё ещё не понимаю, что она выскользнула из него. И из моих рук, что ещё минуту назад так крепко сжимали тонкую талию. Забрала с собой весь воздух, оставила в доме, пронизанном её корнями, с рубленым на куски временем, отмеренным её вдохами.