Классика жанра

Вы со мною рядом шли. И я вам шёл. И вы мне шли.

// Классика жанра Твоя уверенность, что ваши отношения — сплошная трагикомедия, не кончалась, когда Даня морально кончалась на твоих коленях. Когда ты признавал, что уважаешь в ней соперницу. У тебя стучало в висках; ты не говорил ей, что сидеть не одетой напротив распахнутого балкона равно простуда. Она пальцами в петли твоих джинсов лезла, на продолжение не намекая, болезненно улыбаясь, выдыхая. А потом случалось то, что случалось. // Противостояния — Боишься, что весь твой запал остынет на Исландских морозах? — она явно стремится заморозить тебя не только морально, но и физически, когда ты не хочешь ехать с ней в её своеобразных отпуск. Ты не поддашься. Это же Даниэлла. Та самая желанно холодная с глазами-льдинами. Данька. Именно поэтому ты терпишь (и готов терпеть ещё?) её бесконечные уколы, не пугаясь выяснений отношений, душевных дискуссий и просто оставаться с ней один на один. Правда, строгая медсестра она только в твоих ночных снах, в пастельно нежные простыни спрятанных. В них она прекрасна. В них она с тобой и под тобой. В реалиях она где-то на другом конце континента. — Дань, ты… Ненавижу морозы. Пока она будет отмывать с себя усталость и вечный недосып, крича до одури при этом — В её жилах течёт Свобода. Инклюдинг кровь, лёд и где надо — смерть. Ты махнёшь в чужую страну, подписывая первый попавшийся контракт. Вспоминая русский трек из какой-то программы фигуристов, — о делёжке мира. Доводя Даню до белого каления (хотя куда уже белее среди ледников), играя не по её правилам. Ты хочешь целовать её обветренные губы и греть замёрзшие руки-ледышки, но, видимо, не судьба? // Дуэты Наверное, всё началось тогда, когда ты не отошёл с дороги, давая Королеве пройти. А она в ответ тебя не убила. Или тогда, когда она не возражала против твоих рук на её талии. А ты прижимал её к столешнице на съёмной евродвушке. Ведь вы изначально вели себя так, будто у вас не дуэт, а дуэль. С неравным счётом в не твою пользу. Она забирала остатки твоего самообладания, но давала в ответ нечто большее. Соло она не любила. На самом деле, она тебя любила. // Аэропорты — Меня выгнали из аэропорта. Забери меня отсюда. Спасибо, Дань. Она шипит тебе в телефон, разминая окоченевшие пальцы. В правду считая, что может так в твой сон врываться и чего-то требовать. В прошедшем времени требовать, чтобы мыслей задних у тебя не возникало. Она раздраженно бросает взгляд на таксистов через дорогу, переступая с ноги на ногу от упавшей ночью температуры, ожидая, что вскоре увидит твою машину с обогревом. У тебя с ней одинаковые сокращения имени. У тебя с ней общая фамилия в будущем и разные полюса в настоящем. У тебя с ней барная стойка в снятой им квартире и растопленный лёд из морозильника. У тебя с ней недомолвки, постоянные качели и доводящие до нервного тика сюрпризы, когда она пишет тебе из приземляющегося самолёта и параллельно ругается с бортпроводницей из-за выхода в сеть. Ведь она правда не верит, что в последние десять минут полёта с самолётом может что-то случиться. Ты забираешь её из холодного аэропорта в два часа ночи и не успеваешь дать свитер а-ля джентельмен, а она проваливается в сон на кожаном сиденье твоей чистой машины. Ты бы обязательно спросил, как она долетела, если бы она не лежала с закрытыми глазами и абсолютно похерительным лицом за твоей спиной, словно так и должно быть. Если бы ты не был так напряжен из-за её внепланового приезда и сорвавшейся доработки альбома. Тебя однозначно радует, что она засыпает. Тебе однозначно легче, потому что к утру ты остынешь и вспомнишь, что вы всё ещё любящие почти-муж-и-жена. И не сорвёшься. Морозильник горит ярко-синим, ночью отсвечивая в глаз. Ты взбалтываешь лёд с мятой в своём стакане и сразу до дна. Тебя злит её похер-фейс-настрой, с которым ты каждый раз в её голосовых сталкиваешься. Ты не видел её вживую полтора месяца. Даня. Контракты. Казань. Но пока она лежит на красном вельветовом диване в обнимку с олимпийским мишкой, оставшимся в этой квартире с далёкого четырнадцатого и включённым футбольным матчем на фоне, звук которого ей не мешает абсолютно. Ты заходишь в комнату, в темноте пульт нащупывая. — Что мне сделать, чтобы видеть тебя так рядом чаще, чем раз в полгода, Дань? — шепчешь ей в мелированные густые, в словах путаясь, в мыслях теряясь. Потому что Она — прекрасная. Даже всё ещё твоя. // Свобода Дане порой голову сносит совсем. За три минуты с простого ночного «а может?» рождаются сумасшедшие идеи. Данины любимые. Сумасводящие. Идеи. В понедельник твоя девочка тебе с утра не перезванивает. Голосовые не записывает. Твои не читает. В понедельник твоя девочка свои длинные — ниже поясницы — волосы режет под корень. Борясь с желанием выбрить виски. Даня полагает, что пока что так шокирует всех достаточно. Волосы её трёхцветные россыпью остаются на полу парикмахерской. Даня открывает шею, довольствуясь широкой чёлкой спереди и отсутствием волос сзади. Чередует белые пряди с тёмношоколадными. Ты не узнаешь, что это всё было ради твоей улыбки. Которая не забудется ещё месяц-два точно. Ради того, чтобы, переступая с пятки на пятку на холодном балконе, получить твои взлетевшие брови и эмоциональное: — Охереть. А ещё у Даньки помада специальная — светится в темноте. Она нашла её в каком-то нерусском аэропорту и не любила показывать никому. С тобой делиться она была не против. Твои губы вскоре тоже начинали светиться. // Лето Грузинский ресторан. Ярко розовый свитер. Фонтаны. Ты тащишь её в ближайшее приличное место, не уверенный, что её столичный желудок выдержит подвальную шаурму. Даня вертится и по сторонам оглядывается, то и дело вперёд вырываясь, фотографируя всё подряд. Девочка рычит на тебя — ты заставил её надеть тёплые чёрные джинсы, за десять минут успевшие стать нелюбимыми. Солнце, явно издеваясь, выныривает уже тогда, когда между домом и вами две станции метро и пара километров пешком. Солнце выныривает, купается в стриженном зелёном газоне и назад прятаться точно не собирается. Девочка плюхается на диван под кондиционером, тебе в отместку, заявляя, что больше с выбором не доверяет, не догадываясь, что твои выгнутые брови — не на бедный кондиционер. Ты бы, наверное, взорвался, если бы не ощущал её босые ноги нагло закинутыми на тебя. Потёртые джинсовые кеды точно также нагло сброшены под столом. И вы оба знаете, что льняная салфетка-скатерть ничего не прикрывает. — Я в сортир, — девочка облизывается, нарочито медленно поднимаясь, розовый свитер на животе одёргивая. Свитер ей бесконечно подыгрывает, оголяя белоснежные плечи, и ты даже про дышать забываешь. Когда ты уже получишь оскар за каменное рука-лицо и не-схождение-с-ума от вашей близости? Вы из ресторана выходите как прилично-неприличные люди. Поправив сбившиеся подушки на диване, бросив рядом с чек-книжкой чаевые. Небо на улице стремительно синеет, как будто ты из голубого сульфата меди получаешь ярко-тёмный медный оксид. Медь у тебя явно с примесями какими-то — на небе тонкой змейкой догорает полоска оранжевого. Августовский ветер усиливается, сбивая Данины волосы на одну сторону. Девочка хаотично лезет под твою кофту, свежесть воздуха вдыхая, руки на спине твоей укладывая, на вечерний холод внимания не обращая. Фонтан на фоне мигает с фиолетового на малиновый в цвет её свитера из Бершки. За этот свитер Даня по рукам тебя чем-то куханным хлопала, оправдываясь: — Затяжки оставишь! Ловя кайф с красных пятен на твоих ладонях-запястьях. — Дань, давай монетки бросим? — Даниэлла резко к тебе оборачивается. Ладонями в твою грудь настойчиво упирается, обойти не позволяя. — Детский сад, — вздыхаешь, на дно фонтана заглядыаясь. На дне ты видишь тысячу разных. Тысячу таких же, влюблёнными брошенных. — Я знаю, — девочка быстро цокает, тебя перебивая, — давай бросим, Дань. Одну на двоих, у меня мелочь есть. Мелочь, так-то, есть и у тебя, и ради короткой Даниэллиной радости ты бы даже её нашёл, но ей не это нужно. Дане нужно хоть что-то общее от вас здесь. Дане не нравится чувствовать себя чужачкой. Волчихой другой стаи. — Считай, — она показывает тебе юбилейную — одну из самых редких. Блестящую такую, чистую, — и дай руку. Кажется, тогда ты был готов за ней на край света. // Желания — Хотела набить себе татуировку, — на барном стуле нога на ногу сидя, словно между делом она вспоминает. Ты не веришь. У тебя до сих пор глаз дёргается от её танцев и ледников. Только она об этом не знает. Ты жалел её колени. И ментальное её здоровье. Но молча. — Ты же помнишь, что у тебя низкий болевой порог? — уточняешь, но ни на что не надеешься. Мысленно ты обещал себе, что вернёшься к ней и запрёшь её дома со всеми её «хотела». Мысленно ты ругал себя, потому что знал, что всё бесполезно. — Как-нибудь выдержу, — Даня уверяет саму себя. Заранее боишься, что нет. Заранее боишься, что ей будет больно. Но она точно знает, что ты будешь аплодировать ей (тоже мысленно), когда она даже с иглой на коже упрётся в тебя своими цвета Северного Ледовитого глазками. А ночью она попросит тебя перебинтовать, чтобы увидеть набитый шрам. Поэтому ты узнаёшь о желанной татуировке сейчас — раньше, чем она появляется у нее на руке. — А если я скажу «нет»? — ты не собираешься её отговаривать, заранее зная, на что шёл, и она это понимает. Но провокация за провокацией и ничего нового. — Мне заранее дубликат ключей делать? — твоя выпрямляется, — и сделай одолжение, сходи со мной, Даник . И она всё ещё охерительно уверенная, что у тебя не чешутся руки её придушить. Она надеется, что ты пойдёшь. В конце концов, часто она просит тебя побыть с ней рядом и подержать за руку? Но записаться в салон легче, чем прийти туда без мужской руки в своей. — Схожу, — соглашаешься, не думая. Ты сам наскоро рисуешь эскиз, над аккуратностью не заморачиваясь, над смыслом думая. Даниэлла соглашается набить твой вариант, несмотря на исписанную тетрадь дома. Признавая, что за три минуты вывел буквы ярче, чем то, на что она тратила неделю и нервы. Ярче. Живее. Свободнее. ~ В салоне она садится в кожаное кресло и смело правый рукав закатывает, кожу под иглу подставляя. — Бьём без обезбола? — ещё раз уточняет ассистентка. Бесит, потому что эскиз не сложный и Даня в это верит. Бесит, потому что она, сама того не понимая, искушает её на слабость. Бесит, потому что Данька сильная и обезбол не для неё. Ты видишь, что она всего лишь храбрится. Ты этого не хочешь, потому что в состоянии позволить ей этого не делать. — Давай так, — ты тянешь руки к ней, она мгновенно свои в них вкладывает, — ты выдерживаешь набивку без слёз, а я куплю нам синнабон? Ты забываешь, что татуировку хотел не ты и боль от неё не твоя. Даня царапает тебе руки. Ты помнишь, как она любит корицу с шоколадом, и смело обещаешь ей целую упаковку. Через два часа под бинтом на женском запястье красуется пепельное 'вечность', а ты расплачиваешься в ближайшем кафе-синнабон. А Даня вдыхает запах августа и радуется, что ты у неё рядом есть. // Воздух Погода меняется. Даниэлла меняется. Всё ещё путается в улицах и университетах, но при возможности бросает полюбившееся: — Рәхмәт, И приглядывается к черноволосым татарам. Чувствуя себя неловко со своими обесцвеченными. Ты ведёшь её обычным путём-для-туристов, догадываясь, что её не впечатлит, но её впечатляет. А ты заново влюбляешься в её мягкие ладони, удивительно нежные для такой девочки. Ладони, что в переплетении с твоими обещают покоя. Забываешь, насколько она непредсказуемая и неспокойная. Забываешь, что за редкие дни вместе ты не можешь выучить её всю. А Даня уже кидает ‘fuck’ одной из Зебр, что пристают к прохожим. — Не подходи к ним, Дань, — отводишь её в сторону, сердито пялясь на «попрошаек». — Да, девочка, не подходи к нам, — Зебра скалится в ответ, задевая Даню плечом, проходя мимо. // Здесь были вы После ты приходишь к выводу, что Казань — бесконечно прекрасная девочка. С её Кул-Шарифом и восемью ослепительно голубыми минаретами. С её исторической Бауманской, полной туристов набережной и огромной стеклянной библиотекой. С её детьми — Шаляпиным, Джалилем, Тукаем. С белокаменным Кремлём, что стар так, что помнит ещё Ивана Грозного. Вспомнит и тебя. После двух дней с Даниэллой всё, что тебе охота — обменять цветную шаурму на пару мелков у цыганёнка, что мельтешил перед глазами, и на каком-нибудь девятиэтажной панельке нацарапать обычное: «Даня плюс Даня равно август в Казани» А через год проверить, что от твоих настенных заметок останется. // Таблетки — Я не хочу остаться одна, — комкает в руках твой свитер. Свитер, который греет тебя в холодной двушке и удерживает её от больших потерь. Она не плачет, пока ты укачиваешь её на своих коленях. Совсем как ребёнка, но это последнее, что волнует. Ты трогаешь ладонью женский лоб, убеждаясь, что Даня горит настолько, насколько холодно тебе спать без носков в неотапливаемой квартире. Ссаживаешь её с колен, но она провожает тебя настолько жалобным взглядом, что тебя становится дурно-смешно. Бросаешь ей пачку ибупрофена, тянуться через весь стол вынуждая. — Не реви. Меньше скакать по набережным будешь, — говоришь так, будто набережная виновата в том, что вы снова не увидитесь несколько месяцев. Так, будто холода в твоём голосе её температура испугается и растворится, оставив лишь нормальные для неё тридцать шесть и три. Но от твоего холода мурашит только её, и она с обидой вытирает сухие глаза ладонями, не смотря на тебя даже. — Я скоро скажу тебе «ариведерчи» снова, — колет тебя, не желая, чтоб ты снова был так строг, — а я не хочу. Представляешь? — Мы не в Москве, чтобы фанатеть с неё, Дань. Тебе хочется ей спеть, уложив женскую голову себе на плечо, но на детские «успокой» не остаётся ни времени, ни сил. Но ты всё же шепчешь ей по памяти ласково «Корабли в нашей гавани Не взлетим, так поплаваем», интонацию и слова немного меняя. Ты раскачиваешь её эмоциональные качели сильнее, заранее угадывая, что скоро она будет рыдать в своей спальне, ноги к груди прижимая. Ненавидеть тебя за то, что ты снова довёл, но она ведь просто скучает. — Нравится тебе Казань? — Даня жмётся макушкой к твоей груди, надеясь, что ты её кривую-косую улыбку не видишь. — Нравится Казань, очень нравится, — ты соглашаешься быстро, мельком припоминая что-то рифмованное, внимательно в родные такие глаза всматриваясь, ничего кроме тоски в них не видя, — не расстраивайся, кот, два месяца потерпи. В такие моменты Даня вспоминает, что встретившись с тобой впервые, она ни на что не рассчитывала. А у тебя в планах висела семья. С той, что живёт в странах, для которых у тебя визы нет. Самому смешно. С тобой свою жизнь она раскрасила ярче, чем планировала. Казань в твоём контракте эти краски убивала. — Я буду ждать, ты звони, — тянешь тихо, к своему голосу будто прислушиваясь, — как долетишь, позвони. И это наконец не звучит, как «сделай мне одолжение». // Этим летом Охрененно идеальные на вид. Разбитые, от боли на стены лезть готовые, склеенные внутри. … Этим летом вы такие, какими ваши дети вас знать не будут.