Когда приближается гроза

Гилберт

      Плавание до берегов Вирджинии проходит удачно и без происшествий, разве что первые дни тянутся довольно тоскливо. Дни, проведенные с Мэри, с продуваемого всеми ветрами капитанского мостика кажутся райскими, и оторванность от нее, расстояние, злые шторма, одинокая постель заставляют Гилберта тихо вздыхать. Ночью, лежа без сна и заложив руки за голову, он вспоминает Мэри, нежность ее кожи, податливость ее сильного гибкого тела, ее нежные поцелуи, шепот в полумраке спальни.       И лишь к началу второй недели плавания к Гилберту возвращается хорошее настроение, и в натопленной кают-компании снова раздается смех, и к голосам экипажа и пассажиров добавляется его собственный. И по вечерам, достав портрет Мэри из кармана камзола, Гилберт целует его и кладет рядом с собой на прикроватный столик.       Среди пассажиров в этом плавании не так много женщин, но среди них настоящие великосветские дамы и их дочери, решившие навестить своих родных или родственников в колониях на приближающееся Рождество. Одна из них, мадам Говард, жена герцога Норфолка, уделяет Гилберту повышенное внимание, будучи всего лишь на год младше его. Она очень хороша собой: ее блестящие каштановые волосы украшены лентами в тон красного платья, кожа светлая, почти фарфоровая, приоткрытые розовые губы скрывают ровный ряд жемчужинок-зубов. Помимо того, она умна, образованна и обаятельна, а не скучна и ограниченна, как большинство светских дам, живущих сплетнями и модой.       При других обстоятельствах Гилберт с удовольствием бы ухватился за этот лакомый кусочек без всяких последствий для себя и прекрасной дамы: корабль умеет хранить множество тайн, а также имеет каюты, попасть в которые возможно через небольшую потайную дверь, обычно прикрытую тяжелой портьерой.       Женившись в двадцать лет и быстро разочаровавшись в жене, любви и браке, Гилберт пустился в привычные для света увлечения и игры, забываясь в объятиях разодетых надушенных дорогими духами женщин, которые были отнюдь не против приятно скоротать время на корабле. Затем, немного насытившись, он пошел дальше и заводил интрижки среди француженок в Новом Орлеане, поставляя им товары по условиям королевского контракта, а следом — среди индианок, что очень любили отдаваться за всякие европейские вещички и грошовые безделушки.       Никаких обязательств, никакого разбитого сердца: только свободная любовь, море, ветер и скрип мачт.       При этом репутацию искушенного любовника в Старом свете Гилберт не имел: о его развлечениях знали лишь те, кто был в окружении или путешествовал на "Морской деве", так что в глазах лондонских джентльменов он был, скорее, несчастным рогоносцем, поскольку Джорджиана, в свою очередь, развлекала себя как могла, и до славы Кастора Блэка ему было далеко.       Но дамы, путешествующие на его корабле, говорили друг другу, прикрывшись веером: "Этого — не пропустить", и у Гилберта всегда была сладкая компания на ближайшие три или четыре недели, стоило даме ступить своей изящной ножкой на верхнюю палубу и посмотреть на него особенно выразительно.       Смерть жены привела Гилберта в чувство, ужаснула, заставила взглянуть на себя со стороны, а потом бросила на самое дно, где он пытался забыться. Но появлением мадам Лестрейндж встряхнуло его, а то, с каким рвением господин Снейп помчался на всех парусах спасать свою воинственную даму, вернуло ему давно утраченную веру в любовь. Гилберт вдруг осознал, что любовь на самом деле существует, и что то, что он наотрез отказывается в нее верить, отдав сердце морю, лишь его собственный выбор.       Когда он увидел Мэри в простой кухоньке Снейпов, то сразу влюбился. Она еще ничего даже не произнесла, а он уже точно знал, что у нее мелодичный голос, и что она умна, и у нее было какое-то особенное выражение глаз, какого он не замечал у других женщин. И как она решительно отказалась от его предложения проводить ее! Она ничего не знала ни о море и кораблях, ни об искушениях, ни о предательствах и боли, которое наносят друг другу близкие люди: у Мэри был старый вяз, горбатый мостик, туман над лугами, птицы и лисы.       Покрытое толстой коркой морской соли сердце Гилберта встрепенулось и ожило.       И сейчас, глядя в смазливое личико герцогини Норфолк, Гилберт улыбается восхитительному ощущению уверенности в своем выборе и невозможности измены. Улыбка наверняка совершенно глупая, потому что герцогиня непонимающе приподнимает плечо.       — Ходят слухи, что вы женились, капитан. — Герцогиня кутается в меховую шаль, стоя рядом с ним на верхней палубе. Она три года назад вышла замуж за герцога Норфолка и еще не устала блистать на балах и кружить головы.       — О, этим слухам смело верьте, мадам.       — И кто же ваша избранница, капитан? Вы сделались богатым человеком со связями, если верить другим слухам: ваш сын унаследует титул маркиза Лестрейнджа и его состояние как ближайший родственник, а вам положено жалованье двадцать пять тысяч в год.       — Все так, мадам.       — Бог мой, вот это волшебное восхождение после неудач с морским департаментом, какие же некомпетентные сотрудники там сидят, право. И все же, кто она?       — Мэри Уилкс, дочка деревенского травника.       — Шутить изволите, капитан.       — Никак нет, мадам.       — Вы большой оригинал, однако. — Герцогиня разочарованно жмурится. — Из всего цветника светских дам выбрать такой неприметный цветок, выросший за оградой... Жаль, жаль... Нет, я разумеется, поздравляю вас, но заранее сочувствую мадам Блант и ее дочери, которую она так мечтала познакомить с вами поближе.       Они возвращаются в кают-компанию, поеживаясь от прохлады. Дочка мадам Блаунт бросает на него смущенный и испуганный взгляд, и Гилберт понимает, что герцогиня говорила правду. Ох уж эти богатые маменьки, пытающиеся ненавязчиво устроить счастье дочерей за одно плавание — никуда от них не спрятаться.       — Что, капитан, вас пока не призывают участвовать в военных действиях? — Лорд Таунсенд, вальяжно развалившись на диванчике, закуривает сигару. — Говорят, кораблей может не хватать для ведения боя, и в этом случае непременно призовут торговые суда.       — Слава богу, нет. А прикажут — так не огорчимся, зарядим пушки и обнажим шпаги, лорд, — отзывается Гилберт весело. — Мои молодцы за короля и отчизну постоять готовы, хоть ночью разбуди. Да и я никогда трусом не слыл.       — Верно. Впрочем, полагаю, что после взятия Портобелло война на некоторые время притихнет, прежде чем разгореться вновь. Здесь нельзя принимать поспешных решений. Но посмотрите, как изменился мир с появлением пушек. Обстрелять город, а затем высадить пехоту. Гениально!       Гилберт наливает виски на донышко стакана на один глоток и садится напротив мадам Норфолк, потому что все остальные места в каюте уже заняты. Она чуть заметно морщит нос, показывая свою досаду от того, что ей не придется провести чувственные ночи в его компании, а ей наверняка нашептали, что он прекрасный любовник, но не оставляет попытки привлечь его, взывая к его мужской сущности, и для того занимает то положение, при котором наиболее заметна ее соблазнительная грудь в низком декольте и бьющаяся жилка на шее. Гилберт равнодушно выпивает виски и обращается к собеседнику:       — Я вам скажу, что на самом деле меняет ход истории, лорд Таунсенд: болезни, тропические болезни, в особенности лихорадка. Сегодня у тебя десять тысяч ребят, а завтра — семь, а послезавтра — три. Предугадать подобное невозможно, полагаться возможно только на удачу и божью помощь.       — В том случае, если бог решит занять сторону англичан, — хмыкает лорд Уэверли, плывущий обратно на свою плантацию хлопка. — А мне иногда чудится, господа, что бог остался с католиками. После того, что натворил Генрих с аббатствами и монахами, я бы больше не рассчитывал на божью милость.       — Позвольте, но как же Непобедимая армада?       — Последний намек господа, что он любит англичан превыше всех остальных, но им следует остаться в истинной вере. Вы, герцогиня, ведь ярая католичка?       Мадам Норфолк выпрямляется и берет с подноса сочный персик с темным пятнышком на боку.       — Убеждена, что католическая вера единственная до сих пор соблюдает все ценности и постулаты. Взгляните, что стало с религиозным миром, стоило лишь позволить Реформации пустить свои отравленные корни повсеместно. Лютеране, кальвинисты, квакеры, англикане, всех не упомнить — сумасшествие, победа ереси над Спасителем. Однако спросите меня, желаю ли я, чтобы Чарльз Стюарт занял престол, и я твердо отвечу: "нет". Я встречала его в Риме, он глуп, молод и недальновиден. Пройдет еще несколько лет, и он потеряет поддержку и Папы, и Франции. Стюарты не вернут себе корону, пусть даже не мечтают об этом.       Лорд Таунсенд поправляет сползшие на кончик носа очки.       — Дай-то бог, герцогиня, дай-то бог. Не хватало нам новой гражданской войны. А вы, капитан, никак второй раз женились? У вас прежде другое кольцо было, с сапфиром, а нынче простое совсем.       — Истинно так.       Мадам Блант обиженно подает голос:       — Когда же вы успели? Бедняжка Джорджиана ведь совсем недавно почила, а вы так скоропалительно женились. Она, верно, невероятная красавица и очень богата? Вы ее от света специально прячете. Неужто француженка? Нехорошо, господин капитан!       Гилберт от души смеется, поглядывая на герцогиню. Та вспыхивает от его смеха и восклицает:       — Шутник! А мне сказал, будто на дочери травника женился. Безобразник! А я и поверила... Противный!       И герцогиня, подавшись вперед и обдав волной парфюма, игриво ударяет его веером по плечу.       Посмеиваясь, Гилберт понимает, что прятать Мэри от высшего общества долго не получится: его положение в свете как наследника и лорда Розье и маркиза Лестрейнджа налагает определенные обязательства, запереться в "Трех танцующих розах" не представляется возможным, так что их обоих вынудят появляться на приемах, а на Гилберта возложат дела, которые не способен вести его отец ввиду длительного нахождения на войне.       Через три с половиной недели они наконец достигают берегов Вирджинии: пассажиры, уже привыкшие друг к другу, обнимаются и целуются на прощание, надеясь встретиться вновь и приглашая навестить то или другое поместье. В Портсмуте теплее, чем в Ливерпуле: градусов десять тепла и пригревающее солнце, так что разодетые в меха пассажиры выглядят несколько нелепо среди встречающих.       — Митчелл, поди сюда. — Гилберт делает знак помощнику, и тот, прикрикнув на неуклюжего матроса, торопливо подбегает и прикладывает руку к шляпе. — Слушаю, капитан.       — Мне надобно отлучиться, чтобы доставить пакет, — Гилберт понижает голос. — Ты, пожалуйста, друг мой, присмотри за командой, чтобы прилично себя вели, останешься за меня. Вернусь дня через три или четыре, смотря какие сейчас дороги. Погрузка назначена на завтра, а после отдохните вдоволь. Но помните о приличиях. Никаких женщин на корабль не водить, если охота большая — бордели ты знаешь, где найти. Ну, ступай, будь молодцом.       Явившись в департамент, Гилберт просит предоставить ему лошадь, объяснив, что ему необходимо доставить пакет губернатору Ричмонда.       Начальник лениво и медлительно подписывает бумагу, и Гилберту выводят вороного мерина с белой отметиной на морде. Проверив подпругу, он садится в седло и, пустив мерина рысью, выезжает из города.       К позднему вечеру Гилберт рассчитывает добраться до Питерсберга, потому что больше лошадь не выдержит: до него и так ехать около пятидесяти миль, а трансгрессия находится под контролем МАКУСА и нежелательна к применению лицами, которые проживают в колониях не постоянно. Колониальные законы магии довольно суровы, но справедливы и связаны с огромным количеством переселенцев, использующих магию как им заблагорассудится и как они привыкли использовать в своей родной стране.       Следовательно, колониальные представители пытаются создать такой свод правил, чтобы урегулировать большинство и не получать бесконечные претензии о превосходстве британского Министерства Магии.       Еще при выезде из Портсмута Гилберту показалось, что за ним следят, но дорога, слава богу, довольно оживленная: ему навстречу едут повозки, экипажи и одинокие всадники, изредка — пешие путешественники. Нападение среди свидетелей ему не грозит, но стоит въехать в Питерсберг, как за его спиной появляются трое преследователей и понемногу сокращают расстояние между ними. Оглядевшись, Гилберт замечает экипаж и, отбросив сомнения и все правила приличия, равняет уставшую и хрипящую лошадь рядом с ним и стучит в окошко.       Шторка отодвигается в сторону, окошко опускается, и в нем появляется миловидное девичье лицо с серыми глазами и темными бровями.       Гилберт снимает шляпу и склоняет голову:       — Мадемуазель, прошу прощения за дерзость, но я в этом городе впервые: не могли бы вы подсказать мне наилучшее место для достойного ночлега? Держу путь в Ричмонд, но ни я, ни лошадь не выдержим еще тридцать миль.       Девушка рассматривает его с любопытством и наконец произносит:       — Я и сама собираюсь остановиться на ночлег. Следуйте за экипажем, господин капитан.       — Капитан Розье, мадемуазель, к вашим услугам.       — Я леди Шарлотта Ли, дочь полковника Ли. Мы с вами будто бы встречались у губернатора Филадельфии, но поговорить не довелось. Мы с матушкой тоже держим путь в Ричмонд, с визитом к леди Бёрд. Завтра около восьми утра тронемся, будем весьма рады вашему обществу.       — Боюсь, у меня срочное поручение, мадемуазель, но я благодарю вас за содействие и доброту. — И Гилберт, отстав от экипажа на полкорпуса уже чуть припадавшего на правую ногу коня, осторожно оглядывается, чтобы убедиться в преследовании.       Да, чертовы испанцы. И документы у них безупречны, ведь никто не знает об их истинных целях нахождения в колониях, а между тем испанцы живут и в Вирджинии, и в Мэриленде, немало их и в Южной Каролине.       Расположившись в гостинице без особенных роскошеств, но заплатив за номер два фунта, Гилберт первым делом заряжает оба пистолета и вытаскивает из ножен кинжал и шпагу. Ничего необычного не происходит до того момента, когда напольные часы в холле гостиницы пробивают полночь.       В галерее жалобно скрипят половицы, а потом дверь в его спальню резко распахивается, и внутрь врываются сразу трое нападавших. Ранив одного выстрелом, уклонившись от чужой пули, которая чиркает его плечу так, что рубашка окрашивается алым, Гилберт швыряет стул в другого и, воспользовавшись его замешательством, удачным броском всаживает кинжал в его живот. Сам он едва уворачивается от клинка шпаги, получив глубокую царапину над бровью. Кровь, заливая глаз, мешает сосредоточиться на противнике. Оставшийся третий испанец не дает ему и секунды передышки, обрушиваясь на него со всех сторон, угрожая и шпагой и кинжалом. Гилберт получает несколько болезненных порезов, уворачиваясь, пытаясь вытащить пистолет: но испанец, как обуянный дьяволом, сыпет ударами так быстро, что Гилберт едва не пропускает самые смертельные.       Что, черт подери, в этом проклятом пакете? Очевидно, что-то политически важное, что испанцам велено перехватить ценой жизни или смерти.       Удачно вспомнив уловку, которой научил его Филипп, Гилберт обманным маневром ранит атакующего в предплечье и тут же сам громко вскрикивает от боли.       Раненый испанец, приподнявшись, стреляет Гилберту в грудь: пуля, войдя под ключицей, застревает в теле. Он успевает выстрелить в ответ — попав в голову, но испанец, тот, что еще стоит на ногах, перекладывает шпагу в здоровую руку и наступает вновь.       — Отдайте пакет, — цедит он по-испански, — живо!       — Идите к дьяволу, господин хороший, — отвечает Гилберт, осознавая, что сил у него осталось слишком мало. — Чтобы получить пакет, вам придется меня заколоть.       Испанец усмехается и, бросившись вперед, едва не сбивает Гилберта с ног: тот, отражая удары, все медленнее работает шпагой, отступая к дверям и вытаскивая второй пистолет.       Выстрел — мимо!       Испанец наносит удар справа, протыкая левую руку Гилберта, но тот, вспомнив о запасном кинжале в плаще, висящем позади него, отчаянным движением вытаскивает его и, швырнув в грудь испанца, едва удерживает равновесие, чтобы не упасть.       С трудом, опираясь на стену, он добирается до соседнего номера и громко стучит в дверь. К его удивлению, ему сразу же открывает встревоженная и словно взъерошенная мадемуазель Ли.       — Выньте бумаги, — надрывно произносит Гилберт, касаясь груди, и без сознания падает на ковер, чувствуя, как мир вокруг него исчезает, вращаясь в кровавой пелене.       ...Он приходит в себя уже в экипаже: солнце неприятно светит ему в глаза, и рана возле плеча немедленно отзывается тягучей болью от неспешной рыси лошадей.       — Ш-ш-ш, вы в безопасности, господин капитан, — девичий голос раздается над его ухом. — Мы с maman немедленно нашли врача: слава богу, пуля успешно извлечена, но вам нельзя двигаться: кровотечение еще может открыться. Вы потеряли много крови, капитан, вы изрезаны, вам необходим строгий покой, но мы с maman побоялись оставить вас в гостинице и самим везти пакет губернатору. Что, если они пошлют других убийц к вам, а вы сейчас совсем беззащитны? Потерпите, прошу вас, через два с небольшим часа мы окажемся в доме у губернатора.       Гилберт облизывает пересохшие губы и шепотом просит воды.       Мадемуазель Ли, бережно приподняв его голову, помогает ему напиться и после промакивает платком капли на его подбородке.       Гилберт встречается взглядом с леди Ли, неодобрительно глядящей на него и будто говорившей ему этим взглядом: "У меня дочь на выданье, видишь, не скромпрометируй, не соблазни, не осрами".       Когда его наконец вносят в красиво обставленную комнату и опускают на постель, Гилберт молчаливо благодарит господа за облегчение его положения. Ухабистая дорога на подъезде к городу стала сущей пыткой, и только мужская гордость не позволила ему стонать от боли. Несколько долгих и благословенных минут он лежит в тепле, тишине и неподвижности. Затем за приоткрытой дверью раздаются голоса, один из которых ему определенно знаком.       — Как? Капитан Розье, вы сказали? Пустите меня, я войду к нему сейчас же.       Розоватое лицо Элизабет смазанным пятном возникает перед ним, и Гилберт прикрывает глаза, борясь с подступившей тошнотой.       — Мерлин святой, и во что тебя угораздило ввязаться в этот раз? — обеспокоенно ворчит Элизабет в своей привычной манере, и Гилберт вспоминает, что они на прощание условились говорить друг другу "ты".       — Меня просили передать пакет — я выполнил просьбу.       — В следующий раз тебя попросят сходить в ад и обратно. Лежи смирно, я погляжу на рану.       — Ты одна?       — С Корвином.       — А! Вышла замуж?       — Да.       — А я женился. — Гилберт приоткрывает глаза. Элизабет хмыкает, внимательно изучая рану. — Ее Мэри зовут, и она чудо какая замечательная.       — Я бы сильно удивилась, останься ты надолго холост с таким состоянием и титулами. Там наверняка все матушки страны учуяли такого завидного жениха за триста миль... Я точно справлюсь, рана несложная, только потерпи.       Заживляющая магия неприятно жжется, так что Гилберт закусывает губу и упирается взглядом в расписной потолок, считая сладко улыбающихся амуров. Элизабет знающе крутит палочкой, потом, полюбовавшись результатом лечения, подает ему чистую рубашку.       — Жить будешь, — произносит она задумчиво, прячет палочку и спрашивает: — Испанцы?       — Они самые, дьявол на их головы.       — Корвин считает, что они могут попробовать захватить те земли, что принадлежали им до того, как перешли в собственность английской короны.       — Вполне вероятно. — Гилберт приподнимается на локте. — Ты очень похорошела, Элизабет, прямо-таки расцвела, и платье голубое великолепно тебе идет. Эх, я отчасти скучаю по тем временам, когда ты, простая скромная гувернантка, лихо вытащила меня из рук пиратов. До сих пор помню обалдевшее от твоей наглости лицо пиратского капитана. Ха!       — Нисколько по тем временам не скучаю, — замечает Элизабет равнодушно. — Все мной помыкали, то можно, это нельзя, иди сюда, встань там, не мешайся. Рядом с Корвином я себя чувствую не только желанной женщиной, но и человеком, в конце концов, а не призраком, сквозь которого все смотрят.       Она помогает ему опереться спиной о взбитую пуховую подушку и заботливо подтыкает одеяло.       Гилберт осторожно трогает запекшуюся кровь раны над бровью, которую Элизабет оставила, чтобы не вызывать подозрения со стороны губернатора-маггла и его семьи.       — Не обижает тебя этот медведь?       — Дразнится и порыкивает только.       — А как поживает школа?       — Девочки большие умницы. — Сестра вдруг лучезарно улыбается, будто он спросил о самом сокровенном. — Все очень старательные, так что думаю, к лету их ждут большие успехи, я экзамен публичный устрою, покажу губернатору и этим занудным старым тетушкам из комитета по образованию, чему может научить бывшая гувернантка.       — До чего же ты забавно тщеславная, Лиззи, и очень похожа на мать.       Элизабет сердито выпрямляется и как-то недобро сверкает глазами.       — Пожалуйста, никогда не называй меня Лиззи. Элиза, Бэтти, — но только не это унизительно-пренебрежительное "Лиззи". Терпеть его не могу!... Вставать не вздумай. Сегодня проведешь день в постели.       Гилберт покорно вытягивает руки поверх одеяла и наблюдает за хозяйственными движениями сестры: как она подвинула стул, сложила окровавленную рубашку, встряхнула продырявленный в нескольких местах камзол, открыла его саквояж, нашла камзолу замену, придирчиво осмотрела и повесила на спинку стула.       — Мадемуазель Ли уже по уши в тебя влюблена.       — Разумеется. Я дьявольски хорош.       — Ты женат. — Элизабет укоризненно поджимает губы. — А она дочь полковника, который действует в моих интересах и в интересах Корвина. Не стоит ссорить меня с ним только потому, что ты тоскуешь по женскому вниманию, не позволю безобразничать.       Гилберт праведно возмущается:       — О, богом клянусь, я по нему совершенно не тоскую! Эти проклятые женщины так и предлагают мне себя, кто-то открыто, кто-то одним лишь томным взглядом. Нет, хватит с меня этих любовных похождений на суше и в море, я верен Мэри до самого холмика.       Элизабет, с сомнением хмыкнув, оставляет его одного, чтобы распорядиться насчет подачи бульона с гренками.       Время тянется мучительно медленно. Часы в углу бирюзовой спальни раздражающе тикают. Гилберт, не вынося собственных мыслей о том, что обратное плавание теперь задержится, потянувшись, достает со столика какой-то французский роман и от безысходности принимается за чтение.       Слуга вносит поднос с бульоном как раз тогда, когда Гилберт, уже неохотно увлекшись линией подброшенной в монастырь девушки, молчаливо бьтся об заклад, что скоро появится монах из соседнего аббатства.       В доме губернатора Гилберт проводит три дня вместо одного, старательно уходя от задушевных разговоров с заинтересованной им дочерью полковника, но вместо этого постоянно сталкиваясь с обществом зятя.       — И какого черта вас несет в такую даль от дома? Только женились ведь, виться и виться змеем вокруг женушки, а вас несет на всех парусах пакеты политические раздавать.       — Позвольте, господин Мортон. Кто, если не я?       — Толпа народу. Незаменимых на службе нет. Не боитесь, что без вас там вашу прелестную женушку окучивают?       — Голову сверну.       — Это вы уже опосля свернете. А в таких делах медлительность равна позору и опасна насилием, — тот качает головой, исподлобья глядя на Гилберта. — Молоды вы больно, но ничего, поумнеете. Неприятности и несчастья быстро голову приставят на правильное место. Когда обратно собираетесь?       — Завтра.       — Кроветворного зелья выпейте, я вечером через Элизабет передам. — Корвин останавливается на верхней точке луга, заканчивающегося обрывом. Перед их глазами причудливо вьется река. — Будете в Филадельфии — просим навестить, хоть дом довольно скромный. Но мне, признаться, любо — надоело торчать в четырех стенах в Йорке. Все темно, мрачно, портреты предков со стен таращатся, молча уничтожая и давя, мол, ничтожный отпрыск славного рода. Сжег бы их всех к свиньям, да поздно, теперь дочь особняком этим владеет. Бабы поумнее многих будут, а сестра ваша — великолепная самочка, не устаю радоваться. Я ей на днях ушастого помощника приобрел, дорого они здесь стоят, скажу я вам, так только вчера робко решила приказать, чтобы еду подал да прибрался. Умора!       Гилберт морщится от этого отвратительного слова "самочка", но ничего не возражает. Если Элизабет позволяет так говорить о себе, это их личное семейное дело и нечего ему совать туда свой любопытный нос.       — За ружье возьметесь, если испанцы решат вернуть себе земли? — интересуется он, пиная камушек носком сапога. — Губернатор всерьез обеспокоен, говорит, не сегодня, так завтра попробуют отбить колонию. Вы, впрочем, в Пенсильвании: там спокойнее.       Корвин издает крякающий звук горлом и негромко заявляет:       — Я вам так скажу, господин капитан: мы все здесь — братья и сестры, хоть и грыземся за власть, земли и рабов, но супротив общей беды пойдем рядом, плечом к плечу. Это наша земля, мы ее возделываем, мы орошаем своим семенем, нечего чужакам на нее зариться — в задницу выстрелим, чтобы помнили, кто здесь хозяин. А потом... Да, потом...       И он, быстро и внимательно взглянув на Гилберта, мгновенно умолкает.       ...Митчелл встречает его радостно и, не сдерживая чувств, крепко обнимает, хлопая по спине.       — Я уже боялся, что вас прирезали эти кровопийцы испанцы, — говорит он, счастливо блестя карими глазами и вытягиваясь как струна. — Нам другого капитана предлагали на замену вам, сэр, раз от графика отстаем, так мы дружно отказались. Груз давно в трюмах, сэр, все как вы велели, женщин на корабле нет. Но я разрешил ребятам немного выпустить пар.       — А сам-то выпустил? — посмеивается Гилберт, поправляя шляпу. — Ну, дело житейское, конечно. Собирай живо команду, и отчаливаем: даст бог, будем дома к Рождеству. К Рождеству, слышишь?       И он грозит небу кулаком, будто запрещая тому играть с ним скверные шутки и посылать жестокие дикие шторма. Потом, украдкой перекрестившись, поднимается на капитанский мостик и осматривает верхнюю палубу. "Персефона" уже привычна ему, понятна и удобна, но он до сих пор тайно горюет о потере "Морской девы". Да, она все еще в пиратских руках, но, возможно, однажды встретившись с ними, он храбро отобьет ее и вернет на родину, в Ливерпуль.       Погода им нисколько не благоволит: северный ветер дует с такой силой, что едва не отклоняет их от курса, несколько раз случаются довольно суровые бури, захлестывая палубу мерзлой водой и едва не унеся с собой одного из матросов, но стремление Гилберта скорее увидеть Мэри оказывается сильнее всех ветров, и вечером двадцать четвертого декабря "Персефона" ложится на якорь в родном шотландском порту.       Подписав необходимые бумаги и сердечно попрощавшись с командой до следующего плавания, Гилберт с предвкушением встречи трансгрессирует в Глостершир, к скромному особняку "Три танцующие розы". К его искреннему изумлению, все окна дома полны света, а в гостиной мелькают знакомые лица и звучит рождественская музыка.       Гилберт взволнованно взбегает на крыльцо и громко стучит в бронзовый замок.       Ему открывает лакей, немолодой Петер, которого Гилберт переманил служить в сельскую глушь из отцовского дома.       — Батюшки, да никак сам господин капитан? Живы, живы! А мы уже всякое надумали.       — Это вы совершенно зря. — Гилберт снимает плащ с бобровым мехом. — От меня так просто не избавишься. Ну! Не переживай, друг мой, вот тебе золотой в честь праздника. Леди моя здорова?       — Да как же, все хорошо. Гостей полон дом, все чаще дамы. Ездит в деревню часто, помогают деревенским, сама доброта. О, шажочки в холле: услыхала, значит, она вас денно и нощно ждет.       Гилберт поворачивает к слуге спиной и торопливыми, размашистыми шагами идет навстречу Мэри. Та, заметив его, счастливо бросается навстречу и прижимается к его груди, в глазах у нее блестят слезы.       — Бог милостивый, что это? — Ее пальчики бережно касаются еще не исчезнувшего шрама над бровью. — Ты ранен?       — Со мной все хорошо. Мэри, любимая моя, ангел! — Гилберт привлекает ее к себе за талию и целует. Она пахнет жасминовыми духами, что он подарил ей прежде, и вся теплая и уютная в своем светло-розовом атласном платье и с розовой лентой в золотистых волосах. — У нас прием?       — Рождественский вечер. Я тебе подарок заготовила, я знала, что ты обязательно вернешься: он там, наверху, под нашей елью. Мы так красиво ее украсили! Детишки в восторгах. А Ирэн, малышка, начала называть меня мамой, представляешь? Чудеса, да и только.       Гилберт вынимает из кармана смятую белую розу, азалию и страстоцвет и протягивает Мэри. Он сорвал их в последний день пребывания в Ричмонде, в губернаторской оранжерее, вспомнив о ее словах.       — Ты просила диковинные цветы — пожалуйста, полюбуйся, как мог берег у самого сердца. Вот и мой скромный подарок, больше ничего привезти не сумел — потом расскажу. Завтра. Или послезавтра, когда я надоем тебе своими поцелуями и ласками.       На ее щеках проступает румянец смущения. Прижавшись щекой к его плечу и бережно взяв цветы, Мэри направляется в сторону гостиной. Громким шепотом она произносит:       — Там и обе твои матушки, и леди Айрис и Кастор Блэки, и сама леди Блэк с дочерью Вероникой и ее серьезной подругой. И кое-кто еще. И все очень, очень ко мне добры.       Гилберт на мгновение останавливается.       — Кто еще, Мэри?       — Ты сам увидишь. — И Мэри, игриво потянув его за собой, входит в ярко освещенную гостиную. — Вернулся, вернулся, дамы и господа!       И радостные лица обступают его со всех сторон, поздравляя с возвращением, праздником, пожимая руку, что-то кричит Роберт, и Гилберт с наслаждением и облегчением осознает, что он наконец-то дома.

Северус

      Чем опаснее и напряженнее создается обстановка, тем более холодным, закрытым и сосредоточенным становится Северус. После гибели Олливандера он немедленно накладывает дополнительные защитные заклинания на дом и кладет кинжал под подушку.       Вечером они с Гермионой до двух часов ночи варят разнообразные зелья, и за это время Северус не произносит ни слова, обдумывая сложившуюся ситуацию. С утра он отправится к Малфоям, чтобы вместе выбрать наиболее удачный путь защиты, а днем переговорит с Филиппом о завтрашнем заседании.       — Я бы не разрешил юноше присутствовать в зале суда, но это невозможно. — Северус смотрит на устало раздевающуюся Гермиону. — Я молю всех богов, чтобы он не сказал чего-нибудь лишнего, но надежнее, конечно, использовать Конфундус.       — Я растеряна. — Гермиона, похоже, совсем его не слушает, садится на край кровати и распускает волосы. — Я никогда не была настолько растеряна, в таком тупике. Даже когда мы с мальчиками ушли в бега из Хогвартса, у нас был пусть не всегда удачный, но примерный план. А что теперь нам делать, я ума не приложу. И меня это беспокоит.       — В первую очередь утром ты наденешь маховик времени под платье и будешь носить его при себе. — Северус протягивает руку и касается шелковистых мягких прядей. — И ни в коем случае не выходи из дома без меня до окончания суда. Я помню, что тебя приглашала Беата на музыкальный вечер: откажись. Скажи, что нездорова.       — Ты прав. Я больше не доверяю Грейс. — Гермиона взбивает волосы пальцами. — Я начинаю всерьез полагать, что она задумала использовать Беату в своих целях. Она определенно что-то знает о будущем ребенке, чего не знаем мы.       Северус поправляет одеяло и произносит:       — Определенно, да. Или думает, что знает. А ты вспомни, между прочим, что Грейс тоже не должна была выжить: ее спасла Беата, как она своего рода спасла Сивого на пустоши. Что, если кровь обещанной удлиняет и без того долгую вампирскую жизнь?       Гермиона тянется к прикроватному столику и специальным колпачком гасит свечи.       — Следовательно, за всем этим новым вампирским миром в будущем стоит Грейс. А как же Беата?       — Беата — игрушка. И я бы не стал наверняка утверждать, что в будущем все возглавляет именно Грейс. Но, вероятно, она способна участвовать в заговорах или создании неких сильных вампирских сообществ. Сложно представить вампира, сумевшего подчинить себе магический мир. Разве только... Если его обратили в довольно сознательном возрасте, и он обладает навыками волшебника и вампира одновременно. В вампирской среде такое редкость.       Гермиона непонимающе хмурится.       — Почему редкость? Вампиры не рождают детей, они их обращают, а значит, популяция растет только за счет обращения новых людей. Именно поэтому их так мало.       — Верно. Только как много волшебников они обращают?       — Обращение волшебников преследуется по закону...       — Именно! И они обычно выбирают магглов. Сложнее отследить и отрегулировать. Большая часть вампиров — магглы, которые вынужденно стали частью магического мира. Как легко ты справишься с такой тварью? Да с закрытыми глазами — теоретически. Но что, если перед тобой вампир, владеющий волшебной палочкой? Ты будешь защищаться, атаковать или сражаться?       Гермиона смотрит на него оторопело.       — Понятия не имею. Но, допустим, я выберу сражение, раз он владеет палочкой: так надежнее.       Северус мрачно кивает.       — И столкнешься с усиленной вампирской магией.       — Теперь я еще в большей растерянности. — Гермиона ложится рядом и поворачивается к нему. — И что бы сделал ты?       — Залез бы ему в голову.       — Вампиры — отличные легилименты.       — Я все равно лучше.       Гермиона тихо смеется, и с ее лица на время исчезает тревога. Северус обнимает ее, стараясь не думать о том, что скрывает ее длинная ночная рубашка, подавляя себе нарастающее желание. Завтра вечером он доработает зелье, а после суда, каким бы он ни был, они проведут время вместе, в сумраке спальни, под треск поленьев в камине. Но предчувствие говорит ему о том, что ничего этого не будет, и что все закончится совершенно не так, как все они рассчитывают. И самым правильным было бы подарить друг другу немного тепла сейчас, когда они еще не стоят на краю пропасти.       Но у него не хватает мужества развернуть к себе Гермиону и стащить с нее чертову сорочку. Ему кажется, будто бы это — последняя ласка, своего рода молчаливое любовное прощание, хотя никаких предпосылок к тому, что Гермиона отправится в будущее сразу после суда, нет. Но заниматься любовью, целовать ее и думать, что это — конец или почти что конец, Северус не в силах.       И, уже засыпая, он слышит тихий и огорченный вздох Гермионы.       ...Малфой принимает новость о предстоящем предательстве невозмутимо, будто он заранее предугадывал этот подлый ход со стороны барона. Закурив сигару, он подходит к решетчатому окну и некоторое время наблюдает за медленно кружащимся снегом. Павлины теперь расхаживают в небольшом стеклянном домике, построенным специально для них.       — Благодаря вашему предупреждению у меня было предостаточно времени для выстраивания собственной защиты. Кроме того, я сжег все свидетельства своей причастности не только к заговору, но и к кампании Чарльза по подготовке восстания изнутри.       — Позвольте полюбопытствовать, почему?       — Толку от Стюартов и их политических интриг я не вижу, а я наблюдаю за их попытками подорвать авторитет Георга уже как минимум десять лет. Интерес к Стюартам во Франции начинает незаметно, но уверенно снижаться, а это — верная гибель для его стремлений. Нет, я не говорю о том, что его бросят что бездомного котенка без наемников и денег уже завтра, я предположу, что он все же рискнет высадиться в Шотландии, но широкой поддержки не получит. А значит, война окажется яростной, но короткой.       — Таким образом, вы окончательно переходите на сторону его величества. Похвально, похвально, и главное — весьма дальновидно. Что же, с такой же позицией у вас превосходные шансы не пострадать на завтрашнем заседании. Намерены ее придерживаться?       Малфой приоткрывает окно и выпускает струйку дыма.       — Одна из главных особенностей моего рода — умение точно предвидеть развитие ситуации. Мой знаменитый предок выбрал сторону бастарда Вильгельма — и возвысился, вознесся в аристократический лимб. А ведь многие утверждали, что Вильгельма ждет страшная неудача.       Северус прохаживается вдоль камина, поглядывая на пейзаж с собаками. Было бы несомненно удачно сейчас переговорить с Абраксасом, но тот, вероятно, был заведомо предупрежден о его визите.       Флавиан прикрывает окно и лениво замечает:       — И у меня для вас плохие новости, господин Снейп. Барон собирается в скором времени избавиться от вашей жены, как он избавился от старика Олливандера: разумеется, не по своему уму и не своими руками, а по приказу из будущего и с помощью сторонников Шарма. И поверьте, спасти ее будет невозможно.       — Черт подери, чем ему помешала моя жена?       — Она отказалась явиться на музыкальный вечер Беаты Мракс. Да-да, вы не ослышались, новости самые свежие: я был у барона ранним утром, и тот, — Флавиан театрально закатывает глаза, — тот, представьте, уверял меня, что мое отношение к заговору скроют, что я выйду невредимым...       — Погодите, — резко перебивает его Северус. — Вы хотите сказать, что мадам Яксли связана с бароном? Какая-то несусветная чушь. Ведь она...       Он замолкает.       Ведь она вместе с Беатой пробралась в особняк барона и предупредила Блэка о готовящемся нападении оборотня и о том, что Айрис отравлена именно Селвиным. Если они действуют сообща, зачем ей подставлять его?       Что-то здесь определенно не сходится. Либо сходится, но не в данном столетии, и это опять-таки наводит на подозрение о невероятной живучести Яксли и смене ее настроений и принципов.       Распрощавшись с Малфоем в еще более скверном и раздраженном настроении, Северус трансгрессирует в центр Лондона, чтобы встретиться с Филиппом наедине, без Джеммы, все в той же таверне "Белый слон". Неведение и ощущение некоторой загнанности в ловушку начинает понемногу выводить и его из себя, не только огорчать Гермиону. Уж лучше быть двойным доверенным шпионом, а не Дамблдором, роль которого он временно и в целом успешно играет.       Сегодня суббота, и юноша сидит в таверне не один, а вместе с раздражающим Северуса учителем фехтования, встречающим его хитрым взглядом. По-детски глупое чувство ревности к Филиппу загорается в душе Северуса и неприятно шкрябает ее когтями.       — Ваша мазь превосходна, господин Снейп.       — Благодарю. Я знаю.       Перальта ударяет ладонью по краю стола и громко смеется.       — Ишь! Люблю тех, кто не стесняется своего таланта, таких днем с огнем не сыщешь.       — Филипп, я бы на вашем месте остался завтра дома. — Северус не обращает на него внимания. — Если вы потеряете самообладание, то вновь окажетесь в Тауэре. И на это раз никто вас не спасет.       — Вам не удастся меня уговорить. — Филипп, раскрасневшийся после урока фехтования, категорично взмахивает ладонью и чуть не опрокидывает кружку с водой. — Джемма без меня никуда не пойдет. Или вместе, или никак.       — Черт бы побрал ваше упрямство! И в кого только оно?       Филипп с безразличием пожимает плечами.       — Тетка всегда говорила, что в отца.       — Враки! — Перальта щурит здоровый глаз. — Упрямство истинное от баб идет. Я многое в жизни повидал, мне верить можно. Но ты, мальчик, ты подумай. Если не владеешь собой, как господин аптекарь талдычит, так и дома останься: охота тебе ради юбки опять в петлю лезть?       Филипп вскакивает со стула и вспыльчиво произносит:       — Она моя жена. То, чего у вас, сэр, никогда не было и не будет! Вы ни к кому не привязаны, вы не любите — и не умеете любить, вы живете как вам вздумается, так и живите!       — Эк дерзкий какой, норов-то прежний остался, хоть пытай, хоть не пытай, — ворчит Перальта негромко, потом достает платок и промакивает вспотевший лоб. — Что, за ним отправитесь?       Оставив вопрос фехтовальщика без ответа, Северус неуклюжим движением бросает шиллинг на стол и быстрым шагом догоняет Филиппа на следующем перекрестке. Лондон укрыт пушистым снегом словно пуховым одеялом, и все втайне надеются, что снег не растает до Рождества.       — Вы зря обижаете этого человека: он много пережил, только вам со своих лет это еще непонятно. — Северус равняет с ним шаг, и Филипп поджимает губы, но ничего не возражает. — И он очень одинок. Мне на него плевать, но вы ему многим обязаны. Постарайтесь быть терпимее.       В голосе Филиппа неожиданный скользят колючие нотки:       — С чего это вы вдруг человеколюбцем сделались?       — Бросьте, я же ради вас усердно стараюсь не вымещать свою желчь на ни в чем не повинном учителе фехтования, хотя мне невероятно хочется это сделать.       Филипп болезненно морщится.       — Не пытайтесь перевести тему. Завтра Джемму отправят в Тауэр, я твердо это знаю. Боже милостивый! Только-только у нас все начало налаживаться. Я почувствовал, какой по-настоящему счастливой и сплоченной может стать наша совместная жизнь, и — безысходность... Я зайду в церковь. Если хотите — идите домой без меня, сэр. Вам все равно не удастся меня утешить или приободрить.       Но Северус без слов заходит за юношей внутрь небольшой католической церкви, выстроенной в начале двенадцатого века в романском стиле и приобретшей со временем и узнаваемые готические черты. Темно, сыро, пахнет камнем, воском и ладаном.       Филипп, словно разом забыв о его существовании, проходит вперед и, купив свечу у служителя, теряется в церковном сумраке.       Северус недовольно присаживается на деревянную скамью возле западного входа и погружается в загадочный мир беззвучных молитв и покаяний. Тени верующих скользят по стенам, образуя причудливую круговерть.       И Северус, невольно не сводя глаз со страдальческого и понимающего, всепрощающего лика Иисуса, вспоминает тот самый едва слышный вздох Гермионы во тьме. Глупо, как же глупо лишать ее ласки, когда она всем видом, всем телом показывает, как отчаянно она в ней нуждается. Он опять думает только о себе. О своих страхах.       Рядом с ним бесшумно садится человек в черном плаще и, сняв шляпу, размашисто осеняет себя крестным знаменем.       Северус, усмехнувшись, шепотом произносит:       — Выкладывайте, господин Блэк, что у вас опять стряслось.       — Я думал, вы молитесь.       — Я давно не верю в молитвы. Я жду Филиппа.       — Послушайте, я изучил жалобу международного магического суда. — Кастор понижает голос, поймав на себе укоризненный взгляд пожилой дамы, прямо говорящий о том, что церковь не место для разговора. — Выглядит весьма опасно, если говорить откровенно. Я с радостью прикрою вас в любом деле, но мне нужно для этого обоснование. Вы нарушили закон Рима не для выполнения задач Министерства, а в личных целях. А барон, будучи председателем, легко сыграет против вас: его слово тоже имеет вес. Пока что я не представляю, как выкрутиться из этой ситуации.       Северус холодно интересуется:       — И каким будет наказание?       — Вас лишат палочки, возможно, сломают ее или отправят на хранение в специальный судебный сейф. Кроме того, наложат запрет на использование иной магии и, вероятно, отстранят от работы в аптеке.       — Такой расклад меня не устраивает. — Северус замечает фигуру Филиппа у мраморной статуи Богоматери. — Я придумаю, что сказать, потому что ни палочку, ни аптеку я никому отдавать не собираюсь.       Блэк тяжело и обреченно вздыхает.       — Рим, господин Снейп, это Ватикан. Не дай вам боже столкнуться в открытом противостоянии с католической церковью. Это верная смерть или изгнание.       — Вам не кажется, что церковь слишком много на себя берет? С такой легкостью решать человеческие судьбы, говорить, кто прав, кто виноват — только позавидовать остается их уверенности в собственных убеждениях. При этом я глубоко сомневаюсь, что сам Иисус их этому научил. Посмотрите внимательно на его лицо: такие не сжигают людей на кострах во имя веры и не подвергают анафеме.       Кастор нервно поводит плечом и на всякий случай еще раз крестится. Набожная старушка справа от него теперь смотрит на них с подозрением.       — Вы бы говорили потише, господин Снейп. Здесь у стен имеются уши. А что попало в руки католиков, то пропало, и это я о вас сейчас говорю. Будьте осторожны, следите за тем, что говорите. До встречи в суде.       После длительной молитвы Филиппа они вдвоем выходят на заснеженную и ветреную улицу.       — Слышите? — Студент вдруг останавливается и оглядывается. — Как будто жалобный писк какой-то... О, малыш, неужели ты потерялся?       Белый щенок с рыжими подпалинами испуганно вжимается в стену дома, дрожа от холода и поскуливая. Его матери нигде не видно — либо мертва, либо он отбился от братьев и сестер и не сумел их найти.       — Собаки вам только не хватало, — ворчливо замечает Северус, с неприязнью глядя на щенка. Филипп садится на корточки и ласково гладит животное. — Что вы делаете, Мерлин! Он весь грязный и наверняка блохастый. Бросьте вы его, этих щенков на улице полно, всех не спасете. Пойдемте домой, уже поздно.       Филипп подхватывает щенка на руки и внимательно осматривает, пачкая шерстяной плащ.       — Девочка. Какая прелестная! Вы человек без сердца, если можете пройти мимо несчастного существа, господин Снейп.       — У меня сердце холодное, к чужому горю равнодушное.       — Я ее не оставлю. — Филипп заходит под арку дома в поисках других собак, но никого не находит. — Верно, потерялась от страха или дети прогнали. Делать нечего: приютим эту бедняжку хотя бы на некоторые время.       Они трансгрессируют в Аппер-Фледжи, в аптеку, и застают своих женщин на кухоньке пьющими чай с яблочным повидлом и пирожками, что с утра напекла Констанция. Обе встревожены, но стараются сохранять присутствие духа и ободряюще улыбаются, увидев их вместе.       — Я благодарю вас за поддержку моей жены от всего сердца, миссис Снейп. — Филипп чуть склоняет голову в сторону Гермионы. — Я понимаю, что Джемма последнее время очень... нервничает, так скажем, и я рад, что ее... настроение не мешает вам проводить время в ее обществе. Поверьте, ей это важно, только она сама вам ни за что не скажет.       — Филипп! — На щеках Джеммы проступает стыдливый румянец. — Сейчас же перестань... Что у тебя там такое под плащом? Боже мой, да это настоящий щенок!       — Девочка, совсем еще маленькая, месяца два, не больше. — Филипп передает собаку жене. Гермиона тут же с любопытством подходит поближе. — Я не смог мимо пройти, извини меня. Знаю, что лишние хлопоты...       Щенок тянется к Джемме и облизывает ее нос. Рассмеявшись, та приподнимает его повыше, рассматривая короткие лапы и розовое пузо.       — Какая очаровательная! Мы ведь оставим ее себе?       — Смотрите, пятнышко будто в виде сердца. — Гермиона касается спины щенка, и Северус неодобрительно хмыкает в ответ на ее сентиментальность. — Уверена, она принесет вам удачу. Филипп, вы огромный молодец, что спасли животное. Они беззащитны! А Северус, разумеется, и не заметил бы.       — Я отговаривал юношу как мог. Сострадание не доводит до добра, попомните мои слова. Берите вашего щенка и идите поживее домой, — нарочито сердито произносит он, взмахивая ладонями в жесте, говорящем: "брысь отсюда". — Ваша писклявая мадемуазель сейчас стряхнет у нас всех своих блох: думаю, Фобос не слишком обрадуется этой новости, а Деймос, того и гляди, еще подцепит заразу: у него организм юный и неокрепший. И держите теперь ваши конспекты, юноша, взаперти.       Гермиона провожает их до двери и, задвинув засов, подходит к нетерпеливо ожидающему ее Северусу. Тот наклоняется и целует ее, привлекая к себе, и тихо шепчет, касаясь губами краешком уха:       — Пойдем наверх. Не зря же я избавился от гостей.       И Северус, подхватив Гермиону на руки, поднимается вверх по лестнице и толкает дверь в ее бывшую спальню.       — Я сам, оставь, — произносит он и распускает шнурок корсета, одновременно целуя ее шею. — Раздевать в предвкушении наслаждения — что может быть приятнее...       — Северус, что с тобой происходит? — Гермиона оборачивается к нему и с нежностью и одновременно обеспокоенно заглядывает в его глаза. — То ты отказываешь мне, говоришь о новом зелье, держишь дистанцию, то сам приносишь меня в спальню.       — Видимо, я переживаю трансформации, как гусеница, — язвительно отвечает он, пряча внутри страх потерять ее. — Стадия окукливания позади, пора расправлять крылья.       Гермиона переступает через юбки платья, лежащие у ее ног.       — Глупости, никакая ты не гусеница, а самый настоящий рак-отшельник.       Северус издает короткий смешок. Как верно она подметила! Прячется в раковину, когда не желает видеть мир, щелкает клешнями, когда взбешен. И иногда, находясь в более-менее хорошем настроении, язвительно общается с другими.       Давно не тронутая никем постель радушно принимает их в свою сокровенную обитель. Тепло, исходящее от натопленного камина, приятно для обнаженных тел. Северус не намерен торопиться: ему хочется насладиться каждой секундой, каждым стоном, прикоснуться ко всем чувствительным точкам на теле Гермионы, заставить ее задыхаться от желания и томления. Сегодня он ведущий и дарящий наслаждение. Он не спрашивает, чего она хочет, он уже изучил, что ей нравится, и это, пожалуй, самое приятное.       На мгновение остановившись, Северус смотрит на Гермиону, раскрытую до предела перед ним, раскрасневшуюся, запрокинувшую голову назад и прикусившую губу. Пальчики ее мнут простынь, глаза полузакрыты — потрясающее зрелище, и не менее потрясающе ощущение своей власти над ее наслаждением. Почувствовав его медлительность, она вопросительно и умоляюще смотрит на него, совершенно бесстыдно призывая продолжать.       Северус самодовольно улыбается.       В этом веке, в этом времени она — его женщина, а он — ее мужчина.       И так будет всегда.       — Иди, выпей зелье, — каким-то чужим, не своим голосом, полным выплеснутого напряжения и одновременно заботы, проговаривает Северус после того, как они некоторое время лежат обнявшись в тишине, и тянется за рубашкой. — Я жду тебя в нашей спальне... Погоди минуту. Если что-то вдруг случится: каждое девятнадцатое сентября, Йорк, римская колонна. Знаешь, где это? Отлично. Иди.

Гермиона

      Спустившись в аптеку в темноте, Гермиона наощупь находит зелье справа от прилавка, где оно обычно стоит, и берет пузырек дрожащей рукой.       Выпить?       Вылить?       Если она выпьет — что случится?       Вероятнее всего, выкидыш. В состав зелья входит душица и полынь, а они представляют серьезную опасность для беременности.       Гермиона откупоривает пробку и нюхает содержимое. Мыслями она еще далеко, в постели, где Северус вытворяет с ней такие потрясающие вещи, что она с удовольствием повторила бы все снова. Нет, с ним определенно что-то происходит: даже близость сегодня была иной, словно он совершенно забыл о себе и помнил только о ее желаниях, сдерживая себя, но она отчетливо видела в его глазах жажду.       Что он знает, чего не знает она?       Гермиона подносит склянку к губам и тут же опускает руку.       Выпить — и все закончится. Или только начнется? Жизнь, где она не доверяет Северусу, где она принимает такое важное решение одна.       Нет, так нельзя.       И Гермиона закупоривает склянку. Потом откупоривает ее вновь и принимается расхаживать по комнате, объятая паникой, чувствуя, как душащей волной из глубины поднимаются слезы.       — Миссис?       Гермиона крупно вздрагивает от испуга и прижимает ладонь к груди. Констанция заглядывает в аптеку и ставит одинокую свечу в подсвечнике на прилавок.       — Мерлин всемогущий, Конни! Что ты здесь делаешь в такой час?       — Дак как же, миссис, я уже шла ложиться, да слышу, ходит кто-то да частит шагами. Так и поняла, что вы не спите перед днем завтрашним-то...       — Дело не в завтрашнем дне, Конни. Все в порядке, иди спать, пожалуйста.       — А отраву вы бы не пили, миссис. Ребенка потеряете.       — Тише, Конни! — Гермиона смотрит на нее умоляюще. — Как ты поняла?       — А чего ж тут понимать, миссис: у меня матушка семь раз рожала, я уже к третьему дитятку научилась понимать что к чему с раннего срока. Вы от перца отказались, от кофия вас позавчера подташнивало, вы молока попросили, а вчера утром пожаловались, будто я плотно затягиваю корсет и в груди вам больно, хотя я все затягивала как обычно.       Гермиона еще сильнее сжимает склянку в ладони.       — Конни, милая, что же мне делать?       — Сперва хозяину сказать. Вы думаете будто он против будет, а зря, когда свое, оно иначе понимается. Чужих детей мало кто любит, а за своего и жизнь отдаст: вы бы не делали глупостей, потом не вернешь ведь ничего.       — Я не могу сказать ему сейчас... Завтра, да, завтра или... попозже. — Гермиона откупоривает склянку и, решительно подойдя к окну, открывает его и выливает содержимое на улицу. — Но ты права: пить зелье опасно. Кто знает, как оно подействует?       Констанция одобрительно качает головой, и Гермиона вдруг инстинктивно вынимает из кармана домашнего платья палочку.       — Легилименс! — неуверенным шепотом произносит она, направив палочку на служанку. Перед ней мелькают воспоминания: Джозеф на сельских танцах, больная женщина в кресле, хулиганящий Фобос... Наконец она находит нужные ей отрывки о перце, кофе и корсете. — Обливиэйт! Обливиэйт максима!       Констанция несколько секунд стоит неподвижно и часто моргает, потеряв ориентацию в пространстве. Гермиона взволнованно прячет палочку и надеется, что не сделала ничего плохого: но Конни остра на язык, а неожиданная правда от нее сейчас произвела бы только отрицательный эффект на их взаимоотношения с Северусом. У нее просто не было иного выхода.       Констанция берет свечу и уходит в свою комнатку, пожелав ей спокойной ночи.       Выдохнув, пригладив растрепанные волосы и мысленно собравшись, Гермиона поднимается в спальню. Здесь так жарко, что она чуть приоткрывает маленькое оконце.       — Тебя не было целую вечность, — сонно ворчит, приподнимая голову.       — Констанция спрашивала, что приготовить завтра на ужин, и мы немного увлеклись деталями. — Гермиона демонстративно зевает, снимая платье. — Если все завершится удачно, думаю, мы устроим праздничный ужин.       — Зелье не показалось тебе горьким?       — Немного.       — Я добавлю остролист или календулу, они немного смягчат горькость, — произносит Северус задумчиво. — Иди ко мне.       Гермиона ложится в его объятия и кладет голову ему на грудь. Все, что происходит — неправильно и неестественно. Они женаты, но она боится рассказать ему о ребенке. Вот уж в чем можно было бы совершенно открыто признаться Рону: он был бы счастлив. Да, разумеется, счастлив.       Но, с другой стороны, Констанция права относительно возможной реакции Северуса: Гермиона и сама не слишком любит чужих детей, но, думая о своем собственном, о том крошечном комочке, что живет внутри нее, она сжимается от мысли о том, что он ее покинет. Это что-то волшебное, сокровенное, интимное — связи матери и ребенка.       Они встают несколько раньше обычного: Северус уходит в аптеку, чтобы просмотреть, какие ингредиенты необходимо дозаказать в лондонской лавке, и принять посетителей до завтрака, Гермиона же надевает на шею маховик, одевается в домашнее платье и перепроверяет все бумаги, которые она подготовила для защиты Уолпола. Но Джемма остается без какой-либо защиты: как ни крутила Гермиона всю ситуацию в целом, но так, чтобы не затронуть Малфоев, выкрутиться из нее не получается, а Малфоев необходимо оставить в стороне, иначе их род потеряет возможность развиться в полной мере. Остается полагаться на невидимые силы или бога, если он действительно существует.       Заседание назначено на полдень и пройдет в Вестминстере, в одном из старых зданий, сохранившихся от средневековых построек. Его величество является представителем суда, отчего тот носит название "Суд королевской скамьи".       Гермиона выбирает темно-синее платье и черную шляпу, чтобы выглядеть более или менее по-деловому, Северус же надевает синий камзол, который ей так безумно нравится.       Пожав ее запястье, Северус уходит направо в зал, где уже собирается гудящая, будто рой пчел, публика, а Гермиона, волнуясь, проходит на свое место защитника и учтиво кланяется полному судье в напудренном высоком парике, перешептывающимся присяжным и худосочному секретарю, на лице которого подергивается мышца.       Оглянувшись, она находит взглядом Северуса: тот о чем-то тихо беседует с Кастором, чья поза выдает напряжение и озадаченность. Позади них, на скамье, сидит мрачный Филипп: он не смотрит на мертвенно-бледную Джемму, и та только отчаянно крутит пальцами шелковый платок. Наискосок от них, в первом ряду, покачивает золотыми перьями на шляпе мадам Лестрейндж, великолепная в алом атласном мужском костюме с золотым кружевом на рукавах. Перехватив взгляд Гермионы, она кивает, давая понять, что при необходимости не останется в стороне.       При ярком свете множества свечей премьер-министр выглядит поблекшим, больным и изможденным. Покашливая, он садится рядом с Гермионой и слабо улыбается морщинистыми губами.       — Я вами горжусь, миссис Снейп, чем бы ни кончилось дело. Женщина вашего возраста и положения, защищающая премьер-министра — это достойно самой высокой похвалы.       Судья стучит молоточком: все присутствующие поднимаются и приветствуют его величество, по правую руку от которого сидит его фаворитка, разодетая в шелк и меха. Георг, несколько секунд пристально разглядывавший вальяжно сидящую мадам Лестрейндж, делает жест, прося начинать.       Гермиона выступает первой: она негромко, но уверенно заявляет, что с позволения начальника тюрьмы опросила всех живых участников павлиньего заговора и записала их ответы при двух свидетелях, и ни один из заговорщиков не упомянул имени премьер-министра.       — Возможно, об этом было условлено заранее. Не выдавать премьер-министра для того, чтобы тот мог остаться шпионом выживших заговорщиков при его величестве. — Барон Селвин встает с места. — Вы можете опровергнуть этот факт, миссис Снейп?       — Перо было получено в конверте от вашего посыльного. На конверте написано два слова — вашим почерком. Вы сможете опровергнуть этот факт, господин барон? — Гермиона приподнимает брови. — Если что, конверт у защиты при себе имеется.       — Клевета, — ледяным тоном отвечает барон. — Вернее пса, чем я, на королевской службе сложно представить. У вас нет доказательств, миссис Снейп, что письмо принес мой посыльный, но доказательство причастности премьер-министра есть: его перо выдернуто из того же павлина, что и прочие перья заговорщиков. Павлины принадлежат Малфоям. О его участии в заговоре и содействии с самозванным принцем нам охотно поведает миссис Принц.       Судья не успевает вмешаться: Джемма, бледная до такой степени, что походит на мраморную статую, выпрямившись, встает на небольшое возвышение, поставленное для ответчиков и свидетелей, и смело кладет трясущуюся руку на Библию. Она просто одета, но сейчас, в эту страшную для нее минуту, красива какой-то холодной, почти отталкивающей красотой.       Судья протирает пенсне и, водрузив его на нос, с некоторым недоумением смотрит на Джемму. Суд идет неправильно, не так, как положено, но Гермиона сразу понимает, что вместо суда им всем предстоит поучаствовать в некоем представлении, подготовленном бароном.       — Миссис Принц, — кашлянув от неловкости, начинает судья, — у вас в самом деле есть доказательства участия лорда Малфоя в якобитском заговоре?       — Да, ваша честь.       — Вы слышали лично, как он поддерживает самозванца Стюарта и предлагает сместить законного короля?       — Да, ваша честь.       — Каким же образом вы узнали об этом?       Джемма на секунду медлит, встречается глазами с застывшим Филиппом и с мукой произносит:       — Я сама — бывшая якобитка, ваша честь. Я знаю всех, кто сочувствует принцу Чарльзу и готов выступить на его стороне и оказать поддержку людьми и деньгами при вторжении в страну.       По залу проносится удивленный шепот. Его величество вдруг поднимается с кресла и приближается к Джемме.       — Позвольте, позвольте, юная леди. Вы утверждаете, что вы — бывшая якобитка? Стало быть, вы осознали неверность своих убеждений и теперь являетесь моей ярой сторонницей?       Джемма молчит — и, вскинув голову, звонко отвечает:       — Нет, ваше величество. Я по-прежнему отрицаю ваше право занимать престол. Я могла бы легко солгать, чтобы спасти себя, но мои убеждения для меня ценнее жизни. Знайте, что статуэтка, что вы храните на каминной полке, сделана вот этими самыми руками — руками изменницы.       Гермиона отчетливо слышит стон, сорвавшийся с губ Филиппа. Кастор привстает на месте и снова садится.       Однако Георг не кажется ни расстроенным, ни взбешенным. Он лишь хмурится и, почесав нос, замечает:       — Юная леди, расскажите-ка мне, почему вы считаете, что Стюарты на троне принесут вашей родине больше пользы, чем я? Они давно не знают, что такое английская, шотландская или уэльская душа, они превратились не то во французов, не то в итальянцев. Вы полагаете, что страной способен править только тот, в чьих жилах течет самая правильная кровь? Нет, страной обязан править тот, кто приведет ее к успеху и улучшит жизнь своих подданных. Я не боюсь якобитских шепотков за спиной, только потому что знаю: я делаю все в интересах Великобритании. Ваша вещица прекрасна: что, если я сделаю у вас заказ, скажем, на тридцать статуэток, а на вырученные деньги мы откроем еще один приют для сирот или, быть может, богадельню? Кто из моих поданных поддержит идею и приобретет по вещице?       Мадам Лестрейндж, усмехаясь, молча поднимает руку. Вслед за ней еще несколько человек повторяют этот слегка странный жест не произнося ни слова, а затем вверх протирается и ладонь мадам фон Вальмоден.       — Что скажете, юная заговорщица? Казнить вас было бы слишком просто: сложнее показать, что я не так ужасен, как считаете. Уверен: подданные должны знать, за кого они молятся утром и вечером.       Джемма опускает взгляд на Библию и поджимает губы: очевидно, работа на его величество противоречит ее политическим принципам, но и идея помочь простому люду привлекает ее. В конце концов она негромко отвечает:       — Я согласна, ваше величество, предоставить вам возможность показать себя с лучшей стороны.       Георг весело смеется и протягивает Джемме свой платок с вензелем.       — Возьмите же в залог нашей с вами дружбы, дерзкая девчонка. Я разрываюсь между желанием восхищаться вашим своенравием и отрубить вашу хорошенькую головку. Идите домой и ждите приглашения на аудиенцию.       Держа в руках платок, Джемма нетвердым шагом возвращается в зал. Филипп берет ее за руку и, низко поклонившись его величеству, уводит за собой.       На лице барона Селвина проступает выражение ненависти и гнева, но он быстро справляется с ними и громко торжественно восклицает:       — Поистине нет пределов милости и доброте его величества короля Георга! Однако, ваше величество, вернемся к насущным делам. Вы слышали подтверждение слов об участии Малфоев в заговоре: думаю, необходимо призвать и отца, и сына к ответу. Недопустимо, чтобы...       — Господин Малфой был у меня сегодня рано утром. — Георг проходит обратно к креслу и целует ладонь мадам фон Вальмоден. Мадам Лестрейндж издает звук, похожий на смешок. — Явился с повинной в девятом часу, подлец, ползал на коленях и уверял, что навсегда отказался от идеи поддерживать Стюартов.       С плохо сдерживаемым бешенством, плещущимся в глазах, барон интересуется:       — Ваше величество, вы чересчур милосердны.       — Вы забываете, что мы активно воюем, барон, мы теряем людей, корабли и деньги, отстаивая наши интересы в южных колониях. Господин Малфой предложил денежную поддержку в виде суммы, которой хватит на строительство трех кораблей и экипировку команды, а следовательно, его интересы совпадают с моими собственными. Мы казнили самых яростных заговорщиков, этого довольно. Я считаю, что могу позволить себе проверить лояльность господина Малфоя так же, как миссис Принц милостиво предоставила мне шанс показать, что такое великий король.       Уолпол вытирает пот со лба.       — В таком случае, ваше величество, возможно, ваша милость и великодушие снизойдут и до меня? Я остаюсь верен вам, клянусь богом. Кроме того, есть некоторые моменты относительно внешних событий на войне, на которые я бы хотел вам указать, и они требуют незамедлительных действий.       Судья снимает парик, обмахивается папкой с бумагами и заявляет, что не видит смысла в дальнейшем продолжении заседания, поскольку сегодняшний суд запомнят как самый справедливый в истории Великобритании. Гермионе кажется, что он бы предпочел выбрать слово "нелепый", имей храбрость Джеммы, но не посмел и не рискнул оскорбить короля, пребывающего в великолепном расположении духа.       — Не торопитесь, господин судья.— барон Селвин зловеще кривит губы и поправляет шляпу. — У нас осталось одно безотлагательное дело. Женщина, что защищала сегодня интересы премьер-министра, ведьма. У меня имеется множество неопровержимых доказательств.       Гермиона не успевает ничего возразить, потому что Георг вдруг становится серьезным, и глаза его впиваются в фигуру барона.       — Предоставьте, барон, все имеющиеся доказательства, — сквозь зубы цедит король. — Я не потерплю магии при дворе. Я слышал, что колдуны да ведьмы, питаясь энергией дьявола, влияют на умы, а я не желаю, чтобы кто-то завладел моим умом.       Открыв черную кожаную папку, барон вынимает целую пачку белоснежных листов, исписанных тем же самым почерком, каким написано письмо о приглашении на суд Визенгамота.       Барон упоминает все, что так или иначе связано с Гермионой: использование трав, в том числе для ее величества, трав, что применяются только колдунами для специальных обрядов, говорит о наличии у нее волшебной палочки, извергающей магические потоки, про особые амулеты, спрятанные под платьем, и ее неожиданные перемещения на дальние расстояния.       Несколько секунд после того, как барон замолкает, выжидающе глядя на короля, мадам Лестрейндж стремительно подходит к Гермионе и небрежно произносит, повернувшись к его величеству:       — Георг, дорогой мой, ты ведь не станешь верить этим глупостям? Барон из тебя веревки вьет и дурака делает: пора бы наконец очнуться, любовь моя.       Король рассерженно щурится.       — Я не потерплю магии! — он повышает голос. — Обыщите ее!       — Она могла ускорить смерть вашей жены, сир, — многозначительно добавляет барон, не обращая внимания на маркизу. — Что, если теперь она примется и за вас? Ведьмы многое умеют, ваше величество. Помните историю о том, что ведьма пыталась сотворить с вашей матерью?       Мадам фон Вальмоден делает робкую попытку вмешаться:       — Ваше величество, но эта дама получила ваше личное одобрение на...       — Ничего не желаю слышать. Немедленно раздеть и обыскать! И бросить в Тауэр в самую дальнюю камеру, пока мы не разберемся, что за демонические амулеты эта дама имеет при себе.       Гермиона краем глаза замечает, что Северус неуловимым движением касается кармана, где спрятана палочка. Три гвардейца идут ей навстречу, и мадам Лестрейндж обнажает шпагу и кончиком языка облизывает губы.       — Как давно я никого не убивала. Идите сюда, идите, молодцы, посмотрим, на что вы годитесь.       — Мадам Лестрейндж, немедленно прекратите это нелепое представление...       И тогда в правой части зала появляются двое высоких мужчин в темных плащах и черных масках: они одеты так же, как убийцы, преследовавшие недавно старика Олливандера.       Кастор, сорвавшись с места, в одно мгновение оказывается около короля и громко произносит:       — Вам необходимо уйти, ваше величество, здесь может быть небезопасно. Позвольте сопроводить вас и вашу даму... Гвардейцы, за мной!       Двое из трех гвардейцев в нерешительности останавливаются. Третий, уже раненый мадам Лестрейндж, зажимает рану в плече, выронив шпагу из поврежденной руки. Приглашенные в зал суда поспешно покидают свои места, направляясь к выходу вслед за королем и мадам фон Вальмоден.       Северус встает между двумя нападающими в масках и Гермионой и коротко, спокойным голосом произносит:       — Уходи. Быстрее, уходи.       Гермиона ледяными пальцами вытаскивает из-под корсажа маховик, но все еще медлит, глядя на строгий и сосредоточенный профиль Северуса, отражающего заклинания убийц. Она должна, должна сказать, что любит его, и что...       Мадам Лестрейндж резко отталкивает Гермиону в сторону, и красный луч пролетает над ее головой: барон Селвин внезапно присоединяется к сражению, но уже следующее его заклинание встречает мощный щит, выставленный маркизой.       — Милая моя, не время витать в облаках, — насмешливо произносит она, снимает шляпку и отбрасывает ее на стол. — Как же я мечтала снести голову этому мерзавцу!       Гермиона сглатывает. Неужели вот именно сейчас — конец? Они расстанутся навсегда. Навсегда!       — Живо уходи! — В голосе Северуса звучит приказ.       Да, он не обернется. Не взглянет на нее в последний раз: не потому что не способен оторваться от боя, а потому что не в силах вынести прощание.       Гермиона с бессилием вращает крошечные золотые песочные часы.       Вестминстерский зал исчезает в цветном водовороте, ее несет сквозь время и пространство, словно бешено вращая на месте, и через несколько мучительных мгновений она обнаруживает себя на той самой кухоньке съемной квартиры, которую уже успела позабыть.       Рон, в полосатой ночной пижаме, сидит за кухонным столом, поставив одну ногу на стул, и лакомится пирогом. На столешнице возле него разложены разные товары из "Волшебных вредилок".       Увидев ее, он едва не давится куском и надрывно кашляет.       — Мерлиновы кальсоны, Гермиона! Ты выглядишь так, словно сбежала с чертовой костюмированной вечеринки.       — Я беременна, — Гермиона панически ощущает, как по внутренней стороне бедер течет что-то горячее и липкое. — И кажется, мне срочно нужна помощь.