Когда приближается гроза

Филипп

      Джемма с трудом крадет его из цепких объятий сна и кивает на сложенное на спинке стула нижнее белье, рубашку, синие кюлоты и камзол им в цвет. Филипп сразу угадывает, что они принадлежат господину аптекарю и придется использовать магию, чтобы подогнать их под свой размер.       Вот только его палочка и шпага до сих пор хранятся у Кастора Блэка.       Слыша, как раскачиваются за окном деревья, Филипп торопливо умывается и поспешно одевается: аптекарь, оказывается, немного шире в плечах и в бедрах, в остальном одежда сидит сносно, но Джемма, немного поколдовав над его внешним видом, удовлетворенно встряхивает волосами.       Сама она выглядит абсолютно прелестно в небесно-голубом атласном платье и белых перчатках с вышитыми на них голубыми тюльпанами. В ее иссиня-черные волосы вплетены незабудки и маленькие белые астры, оповещающие, что осень потихоньку вступает в свои права, а розоватое от смущения лицо скрыто белой вуалью.       — Негоже невесту-то до свадьбы видеть, — ворчливо замечает Констанция, когда они спускаются в холл, и протягивает Джемме маленький пестрый букет цветов. — Да я уже поняла, что между вами случилось-то, когда мисс меня на рассвете разбудила. Совестно вам должно быть, господин Принц! Все наоборот ведь делается: сперва в церковь, потом уж жаркие объятия, а вы прямо как хозяин: все наперекор приличиям.       Джемма мягко похлопывает ее по плечу, успокаивая, и Констанция, махнув на них рукой, уходит на кухню готовить завтрак.       Шотландская погода нисколько им не благоволит: штормовой ветер, прилетев с далекого моря, треплет одежду и пытается сорвать шляпы с их голов, в отдалении грохочет первый осенний гром, предвещая бурю, а на горизонте сверкают молнии — и Филипп ускоряет шаг, сжимая ладонь Джеммы в своей, и в маленькую деревенскую церковь они вбегают под первыми каплями дождя.       Священник встречает их радушно, несмотря на ранний час, и, выслушав, понимающе качает головой.       — Обвенчать вас дело нехитрое, — произносит он тихо. — До мессы еще два часа, исповеди просить не стану: вы уже и так рассказали достаточно. Кольца-то у вас с собой?       — С собой, святой отец, самые простые только. — Джемма вынимает из кармана два гладких серебряных кольца, что купила в ювелирной лавке на рассвете, разбудив недовольного хозяина громким стуком, и отдает священнику. — Но ведь не все золото, что блестит, верно?       — Верно, дитя мое. Подождите немного: я приготовлюсь к обряду и тотчас вернусь.       Филипп улыбается, глядя на взволнованное лицо Джеммы, причудливо подсвеченное отблесками свечей. В церкви еще темно, только частые молнии яркими вспышками озаряют старинный средневековый интерьер, и прямо над их головами раздается будто предупреждающий рокот грома.       — Ты определенно намерена выйти отсюда моей женой, — произносит он лукаво. — Завидую твоей непоколебимой целеустремленности.       Джемма насмешливо отзывается:       — С тобой иначе нельзя. Как говорится, куй железо, пока горячо; в твоем случае — пока ты не начал думать о том, что у нас слишком мало денег, что у тебя нет работы и прочие глупости. И конечно же, когда ты станешь кем-то очень знаменитым, то тогда непременно предложишь мне свою руку... Филипп! Я люблю тебя так сильно, что меня ничто на свете не страшит, и я прошу тебя в этом не сомневаться. Я стану твоей опорой.       Филипп не улыбается, глядя на нее.       — Джемма, ты единственное существо на всем свете, что способно воскресить во мне желание жить и бороться, учиться и создавать, работать и любить. Все последние недели в аббатстве я сражался сам с собой, пытаясь забыть тебя, выгнать из своего сердца, считая искушением, которое посылает мне господь, но теперь я ясно вижу, что господь, напротив, всеми силами указывал мне: иди и возьми эту женщину в свои спутницы, уважай ее, люби и заботься, и никогда не оглядывайся назад.       — И слушайся ее?       — В разумных пределах...       — Дети мои! — голос священника заставляет их замолчать и обернуться. — Дети мои, подойдите ко мне.       После венчания они выходят на улицу, счастливо держась за руки: гроза обрушилась на городок и помчалась дальше, позволяя солнцу прорваться сквозь тучи, и только воздух еще тяжелый и сырой, пахнущий дождем и мокрой землей. Они идут молча, поглядывая друг на друга, и Филипп ощущает непривычный холодок кольца на пальце.       — Тебе нравился дом, в котором ты раньше жил? — вдруг интересуется Джемма, поправляя цветы в волосах.       Филипп неуверенно пожимает плечами.       — Старый и сыроватый, но жить можно, и я к нему привык. Даже, наверное, в некотором смысле с ним сроднился.       Джемма останавливается и, набрав воздух в легкие, предлагает:       — Давай его купим?       — Купим?       — И сможем полностью его перестроить, не думая о владельце, — торопливо объясняет она. — Комнат всего две, кладовая и кухня, но с помощью магии мы сможем немного расширить второй этаж, а на первом устроить кабинет. Как тебе идея?       Филипп смотрит на нее с подозрением.       — Дорогая, но для покупки дома требуются деньги. Я вчера самовольно сбежал из монастыря без гроша и даже нижнего белья, а ты говоришь о покупке дома.       Джемма взволнованно стискивает его запястье.       — Его преосвященство прислал мне через поверенного очень хорошую сумму. Хватит на три дома, если не больше, но мы будем очень экономны и растянем их, чтобы хватило на время, пока ты не найдешь работу и не поступишь в университет. Я тоже получаю сносные деньги, помогая в аптеке, и даже кое-что отложила. Но тем не менее этот старенький дом мы способны себе позволить.       Филипп хмурится, переступая с ноги на ногу. Складывается именно та неприятная ситуация, которой он боялся и так хотел избежать.       — Я не хочу брать деньги твоего дяди, Джемма, — твердо произносит он. — Я говорил тебе об этом еще в то время, когда ты была невестой Кастора Блэка. Где это видано, чтобы мужчина покупал дом и жил на деньги жены?       — Во всем высшем обществе? — Джемма морщит носик. — Не далее как позавчера герцог Дюбарри купил конюшни в Гайд-парке на приданое юной супруги, потому что своих денег ему катастрофически не хватало.       — Плевать, что делает герцог Дюбарри.       — У тебя есть иное решение? — Джемма сердито приподнимает брови. — Ты утверждаешь, что у тебя нет ни гроша, но ведешь меня в церковь...       — У меня сложилось ощущение, что в церковь привела нас ты.       Джемма мгновенно бледнеет.       — А! Следовательно, я выпросила у тебя предложение, я отвела тебя в церковь. Мне больше всего необходимо выйти замуж за нищего молодого человека, которого никак иначе-то и не назовешь. Благодарю!       И она, развернувшись, стремительно шагает в сторону аптеки, зло шлепая башмачками по лужам. Филипп тихо стонет и, торопливо догнав ее, берет за руку. Джемма тут же отнимает ее и прячет в карман плаща.       Ему немедленно становится и стыдно, и больно, и он теряется в этих нахлынувших разом эмоциях, только тихо произносит:       — Джемма, ради бога! Мы только поженились, а уже нелепо ссоримся.       — Очнись, Филипп, ты больше не в далеком аббатстве с его мадоннами и ангелами. Ты вновь в реальной жизни, где каждый день нужна крыша над головой и еда на столе. Что ты предлагаешь? Куда нам идти? Жить у аптекаря? Допустим, он вернется не скоро или вообще никогда — и тогда его место займет другой аптекарь. Нет, решительно нет: нам нужен свой угол, пусть самый плохонький.       Филипп измученно проводит рукой по лицу. Он слишком долгое время был погружен внутрь себя и в постоянное изучение себя, так что возвращение в мир людей для него совсем не просто.       — Я понимаю. Прости... Я все иначе себе представлял, честное слово. Я хотел... чтобы ты мной гордилась. Я хотел, чтобы ты вышла за выдающегося студента, а не за никого, кем я действительно сейчас являюсь. Мне кажется, будто вся моя прошлая жизнь сгорела, как сухой кленовый листок, и я начинаю ее заново.       Выражение глаз Джеммы разом смягчается.       — Ты едва не умер за меня, любимый, — шепотом произносит она, взяв его под руку и прижимаясь щекой к его плечу. — Потратить деньги, подаренные мне дядей, на нашу маленькую семью — самая кроха из того, что я способна заплатить за свою слепоту и упрямство и отплатить за твою преданность и самопожертвование. Пожалуйста, Филипп, пожалуйста, дай мне эту возможность.       Он тяжело выдыхает и сдается, коротко кивнув. В конце концов, Джемма права: они оба не в том положении, чтобы отказываться от какой-либо помощи, и он несет ответственность не только за свою жизнь, но и за свою женщину. Обратного пути нет — только вперед, к счастью.       — Заглянем? — Джемма торопливо тянет его за собой, мельком взглянув на часы на ратуше. — У нас есть целый час до того, как отправиться к Блэкам.       Они бесшумно отворяют дверь ключом, спрятанным на притолоке, и входят внутрь. В кухне пахнет отсыревшим деревом и травами, развешанными над печкой. Над очагом висит старенькая посуда. В комнате Филиппа практически ничего не поменялось с тех пор, как он отправился отсюда на суд его преосвященства, а после — в далекий монастырь. И по спине его пробегает холодок страшных воспоминаний.       — Здесь устроим кабинет, — Джемма жизнерадостно размахивает руками, указывая то на один угол, то на другой. — Поставим кушетку, письменный стол побольше, здесь расположим книжный шкаф, заменим шторы. Что думаешь?       — Мне нравятся твои идеи, хотя шторы и сейчас вполне подходящие. А что наверху?       Они поднимаются вверх по скрипучей лестнице и осматривают спальню, где Джемма провела те две недели, что помогала аптекарю ухаживать за ним. Потолок низковат, и рама окна немного покосилась от времени и непогоды, но магия все приведет в приличный вид: в этом Джемма, несомненно, права.       Улыбнувшись, Филипп привлекает ее к себе и, обняв, принимается вслепую развязывать шнуровку корсета.       Джемма смущенно краснеет, но тут же приглушенно смеется:       — У всех первая ночь, а у нас — первое утро. Хочешь таким образом утвердить, что дом принадлежит нам?       Филипп осторожно подталкивает ее к кровати.       — Разумеется.       И Филипп снова убеждается в том, что он "се человек", а не бесплотное существо, и что все его желания, забытые за молитвами, сейчас превращаются в неутолимую жажду превратиться в единое целое с любимой женщиной. И аббатство становится невероятно далеким и призрачным, как странный красочный сон, из которого трудно вырваться.       — Знаешь, чего не хватает в доме? — Филипп откидывает волосы со лба. — Детской. Мы, конечно, воспользуемся магией, но я не уверен, что это идеальное решение.       Джемма негромко хмыкает.       — К тому времени, как мы решимся на ребенка, надеюсь, мы позволим себе дом и побольше. Или переедем в Рим и поселимся в старом особняке моего отца. Думаю, мне бы удалось получить на него права наследства.       — Я в это адское пекло категорически не вернусь, — отзывается Филипп, вспомнив жар, идущий от каменных плит на виа деи Фори. — Только поздней осенью или зимой. И работа все-таки ждет меня здесь... После визита к Блэкам наведаюсь в университет, посмотрю, как там меня встретят. До окончания вступительных экзаменов остается неделя: шанс успеть еще есть, хоть и крошечный. Столько всего придется повторять!       Джемма зевает и потягивается.       — А я пока что позавтракаю, чтобы не обидеть Констанцию, да разыщу владельца дома и нотариуса. Чем раньше оформим купчую, тем лучше. К слову, ты ведь не думаешь, что я превращусь в скромную хранительницу очага, повелительницу кастрюль и прекрасную мать семерых детей?       — Двоих вполне достаточно, — бормочет Филипп, представляя себя в окружении семерых балующихся детей. — Что до остального, то я убежден, что ты великолепно сумеешь совместить все сферы, в которых желаешь себя видеть. И потом: я не позволю тебе готовить и мести дом. Для этого мы наймем кого-нибудь за скромную плату.       Благодарно поцеловав его в щеку, Джемма берет со спинки кровати нижнюю рубашку и корсет и принимается неторопливо одеваться.       — Джемма, — тихо произносит Филипп, наблюдая, как ее молодое грациозное тело вновь прячется под одеждой. — Первое время будет непросто, совсем непросто, скорее — очень сложно. Следующую неделю придется провести за учебниками. Если я чудом сумею поступить на четвертый курс, то львиная доля моего времени будет уходить на учебу и практику. Я не уверен, что смогу сразу найти какое-то равновесие между семьей и образованием и что университет вообще позволит мне это равновесие искать.       Она подходит к краешку постели и касается кончиками пальцев давно заживших рубцов на его груди, оставленных раскаленным металлом.       — Напоминание, — произносит Филипп в ответ на ее вопросительный взгляд. — О том, чем я жертвовал и ради кого.       — Пусть они будут напоминанием для нас обоих, если мы вздумаем ссориться. — Джемма нежно проводит ладонью по его волосам. — Я понимаю, о чем ты говоришь, Филипп, и я разделяю твой страх. Я буду рядом, обещаю. Мы слишком много пережили, чтобы позволить глупостям развести нас в разные стороны.       Филипп обнимает ее и на несколько секунд утыкается лицом в ее живот, а потом поднимает на нее глаза.       — И еще: я знаю, я говорю сейчас как десятилетний мальчишка, но я совершенно потерялся. Джемма, у меня из-под ног будто выбили тот самый эшафот, и я, ловя ртом воздух, дергаю руками и ногами, пытаясь ухватиться сразу за все — и за ничего. Мне очень плохо — там, внутри. То есть мне хорошо, потому что ты стала моей женой, но при этом внутри меня одна большая пустота, и я... Я пытался заглушить ее Богом, да сам осознавал, что поступаю неверно. Я ничего не чувствую, кроме любви к тебе. Ни радости от возможной учебы, ни от покупки своего дома. Я даже не желаю фехтовать или читать книгу — и я совершенно не представляю, что с этим делать, но думаю, что было бы гораздо хуже, попробуй я притвориться, что со мной все в порядке. Я могу ранить тебя словами, не осознавая, что причиняю боль, — как сегодня утром, когда я сказал, будто это ты привела меня на венчание. Я рассердился, но сам не понял почему, ведь я действительно мечтал видеть тебя своей женой.       Джемма наклоняется и целует его. В глазах ее блестят слезы.       — Ты самый любимый мальчишка на свете, — произносит она утешительно и игриво треплет его по щеке. — Мы со всем справимся, даю слово. И я очень ценю твою искренность. А сейчас тебе в самом деле пора проведать Айрис.       Оказавшись у Блэков, Филипп сперва осматривает больную и, найдя в ее состоянии явную надежду на улучшение и выздоровление, идет следом за Кастором в соседнюю комнату, в кабинет.       Блэк, с присущей его профессии внимательностью, сразу замечает кольцо и непривычно блекло, без былого огонька в голосе замечает:       — Поздравляю вас, вы поступили как настоящий джентльмен. Желаю вам обоим счастья, друг мой.       — Благодарю. — Филипп несколько секунд колеблется, но все же произносит: — Я хотел отметить некие опасности для правильного развития плода у миссис Блэк после отравления подобным сильным ядом. Ребенок жив, но он может родиться нездоровым, с некоторыми отклонениями или откровенно недоразвитыми органами. Мы ничего не сможем исправить, так что вы просто должны быть к этому готовы.       Блэк опускает голову, кивнув, но ничего не отвечает.       — Что у вас случилось? — участливо спрашивает Филипп, не привыкший видеть его в таком состоянии.       — Мой брат погиб на войне, — Кастор ударяет кулаком по подоконнику. — На никому не нужной войне! Господин Снейп спас его, тяжело раненного, но вместо отпуска его вновь отправили воевать. И тогда уже он под обстрелом закрыл собой господина Снейпа. Жизнь за жизнь. А мой брат никогда не был трусом.       Сердце Филиппа бьется быстрее: следовательно, господин Снейп имеет небольшой шанс выжить в кровавой бойне и вернуться домой вместе с мисс Грейнджер. Ему остро не хватает его поддержки и жизненного опыта. Да и его присутствие наверняка помогло бы Филиппу быстрее прийти в себя и начать жить дальше, не оглядываясь назад.       — Я соболезную вашей потере, Кастор. Ваша жена знает?       — Я не решился ей сказать.       — Вы правильно поступили. Ни к чему ей сейчас лишние переживания. Продолжайте давать ей зелье каждые три часа еще день; завтра, думаю, я добавлю в состав другие лечащие ингредиенты и принесу вам новое снадобье.       Кастор молчит, и Филипп, сделав паузу, произносит:       — Вы не могли бы вернуть мои личные вещи? Если, разумеется, они все ещё хранятся у вас.       Кастор подходит к шкафу и, нажав на дверцу, достает из тайника чуть запыленную шпагу и палочку, убранную в бархатный футляр. Протянув их Филиппу, он вдруг нахмуривается и замечает:       — Послушайте, вы ведь не видели свой оправдательный приговор?       — Нет, меня даже не оповестили о его существовании.       Кастор закусывает губу и проходится по комнате, что-то обдумывая.       — Я четко помню, что в нем есть одно весьма неприятное условие: если чертов самозванец Чарльз появится в стране со своей наемной армией, вы обязаны сражаться на стороне его величества. Вас призовут, хоть вы станете великим врачом. Таким образом они собираются проверить вашу преданность.       Филипп мрачно затягивает ремень портупеи. Значит, дали право на жизнь, но в то же время и хитро отняли его. С другой стороны, Чарльз, возможно, никогда и не решится на вторжение: он мнителен и трусоват, да и сторонников у него, кроме церкви, немного, и еще меньше согласятся отправлять на верную смерть своих подданных. Только если все шотландские кланы открыто выступят за него: вот тогда война неизбежна.       Расставшись с Блэком, Филипп трансгрессирует в Эдинбург и, с робким удовольствием положив ладонь на эфес шпаги, шагает по направлению к университету.       Декан встречает его откровенно прохладно, но после коротких размышлений все же позволяет прийти на вступительные экзамены, будто будучи заведомо уверенным, что Филипп их не сдаст.       — Можете взять необходимые учебники в университетской библиотеке, — снисходительно произносит декан, протирая очки тряпочкой и водружая на место, словно желая получше разглядеть Филиппа. — У вас, скорее всего, нет денег на их покупку, а мы здесь, так скажем, благоволим всем желающим учиться, даже самым бедным.       Филипп молча проглатывает это оскорбление, тем более что возразить ему нечего.       Но стоит ему оказаться в огромной просторной библиотеке, пахнущей пылью, деревом и книгами, как все неприятные мысли разом исчезают, уступая дорогу полузабытому чувству некоего трепета перед прикосновением к пожелтевшим страницам, несущим в себе знания и таящим невероятно ценную информацию.       Отметившись у библиотекаря, несколько раз назойливо напомнившего о правилах пользования университетскими учебниками, Филипп трансгрессирует обратно в аптеку и неожиданно для себя видит в саду брата Марка, бродящего по дорожкам. Джемма, отмеряющая сушеную мяту для миссис Вейзи, чьи рыбьи глаза внимательно рассматривают его, молча кивает в сторону бывшего монаха.       Положив книги на край прилавка, Филипп поспешно выходит в сад, вновь оказываясь под серым шотландским небом. Брат Марк, остановившись в южном углу, любуется буйно цветущими белыми, голубыми и розовыми астрами и хризантемами, встревоженно качающимися на ветру.       — Я рад вас видеть. — Филипп разглядывает его полноватую фигуру, более не скрытую некрасивой мешковатой рясой. — Чем могу помочь?       — Я получил письмо от аббата, и он попросил меня узнать о вашем положении. Господин Блэк все ему доходчиво объяснил, так что у вас нет никаких обязательств перед аббатом, и, разумеется, никакого наказания не последует. Вы спасали жизнь, и дело это богоугодное. Но дорога в монастырь вам закрыта навсегда.       Филипп понимающе склоняет голову.       — Я теперь женат на той прелестной девушке, что встретила вас в аптеке. История долгая, но будьте уверены, что я абсолютно счастлив.       Брат Марк с сомнением произносит:       — Вы не похожи на счастливого человека.       — В грешном мире нашем слишком много забот, — Филипп горько смеется. — И я еще не особенно оправился от воспоминаний о пытках... Я хочу вам помочь и приготовить одно зелье. Оно не излечит вас до конца, но снимет неприятные симптомы. Прошу вас: не отказывайтесь и приходите за ним завтра после полудня. Господь любит всех своих детей, какими бы странными мы ни родились, так что негоже вам отказываться от моей помощи.       Брат Марк угрюмо обещает прийти завтра, но Филипп понимает, что он может и не сдержать свое обещание. Оставшийся день он проводит рядом с Джеммой, помогая ей упаковывать, взвешивать травы и разливать настойки и капли. Фобос растягивается на подоконнике, лениво зевая, потягиваясь и наблюдая за текущей на улице жизнью.       Посетители остаются вполне довольны, хваля их расторопность и слаженность, и около восьми Филипп уже собирается закрывать аптеку, когда колокольчик вдруг жалобно звякает, и на пороге появляется Флавиан Малфой.       Он подходит к прилавку вальяжным шагом, высокомерно смотря на Джемму и будто в упор не замечая Филиппа. Фобос, ощерившись, спрыгивает на пол и громко шипит.       — Корень эдельвейса, лепестки миддлмиста, три унции толченой шкуры бумсланга и сушеные венерины башмачки, пять цветков, — тянет Малфой снисходительно. — И поживее, я тороплюсь.       — Корня эдельвейса нет.       — Так замените его чем-нибудь.       — Его невозможно заменить... — спокойно возражает Джемма, но Малфой ударяет по прилавку хлыстом, перебивая ее, и Филипп немедленно вмешивается.       — Что здесь происходит? — Он встает напротив разодетого в красный бархатный камзол Малфоя. — Какого дьявола вы разговариваете таким тоном с моей женой?       — Женой! — Малфой презрительно прищуривается. — А, так нищий щенок выиграл себе пусть и не блестящую партию, но даму с некоторым состоянием, если состояние архиепископа еще не растащили вороны и сыновья.       Филипп касается эфеса шпаги — так демонстративно, что Малфой буквально краснеет от ярости и сквозь зубы произносит:       — А, так вы угрожаете мне?       — Совершенно верно. Убирайтесь вон.       — Вы очень сильно пожалеете о ваших словах, щенок. Думаете, спаслись от петли и теперь неприкосновенны? Вот только ваша жена такой привилегией не обладает. Один донос от влиятельного человека — и вы насладитесь зрелищем ее казни. Знаете, как забавно человек дергается на веревке? Предоставьте мне ингредиенты — и я продолжу хранить молчание.       — Филипп... — тихо произносит Джемма, и в голосе у нее звучит паника. — Прошу тебя, успокойся...       — Убирайтесь вон, — повторяет Филипп зло, наполовину вытаскивая шпагу из ножен. — Я считаю до трех. Раз...       Малфой сплевывает на пол и, погрозив Джемме пальцем, разворачивается и уходит из аптеки так стремительно, что его черный плащ развевается в воздухе.       Фобос, фыркнув, важно поднимает вверх хвост, будто он сам победил неприятеля, и исчезает на кухне.       Джемму бьет крупная дрожь.       — Он не первый раз здесь, верно? — Филипп берет с полки успокоительную настойку и наливает в стакан. — Выпей.       Джемма послушно принимает лекарство, едва не расплескав его на прилавок.       — Малфой появился где-то недели три назад, — шепотом сообщает она, обессиленно прижимаясь к Филиппу. — Он угрожал выдать меня следствию, более того — отравить тебя в монастыре с помощью своих людей. Я не могла потерять тебя второй раз, понимаешь? И я поддалась его шантажу, у меня просто не было никаких сил бороться.       Филипп обнимает ее за плечи и, поддерживая, ведет на кухню, жестом прося Констанцию подать горячий чай и ужин.       — Нельзя продолжать делать все, что он просит, любимая. Сегодня он требует от тебя венерин башмачок, а завтра прикажет убить кого-нибудь. — Филипп усаживает ее в кресло и опускается рядом. — Ты не должна бояться за меня.       — Но я боюсь, Филипп, я ужасно боюсь, я вся будто сжалась внутри в один ледяной комок. — Джемма в отчаянии закрывает лицо руками, и ее плечи содрогаются от рыданий. — Малфой обладает огромной властью, как и Селвины. Его даже не арестовали по обвинению в государственной измене! Он не лжет, говоря, что одно его слово отправит нас обоих в Тауэр.       Филиппу долгое время не удается ее успокоить. Господь всемогущий, он и не подозревал, как она напугана и как его пребывание в тюрьме отразилось на ее душе. А он наивно полагал, что спасать необходимо только себя, полагал, что Джемма пока что сильнее его духовно.       Он сажает ее к себе на колени и гладит по волосам, шепча, что никому не позволит причинить им вред, но Джемма не слышит его. И только когда успокоительная настойка наконец начинает действовать, она вытирает слезы насквозь мокрым платком и тихо замечает:       — Я ведь в самом деле купила дом, представляешь? Владелец был так удивлен и обрадован, что кому-то понадобился этот домишко, что сам побежал за нотариусом, и через полчаса сделка уже завершилась. Но мы, наверное, не сразу переедем туда? Надо ведь все распланировать, подумать о цветах, о расположении мебели...       Филипп ласково целует ее соленые, ещё всхлипывающие губы.       — Конечно, любимая, еще некоторое время останемся здесь, в доме господина Снейпа... Констанция! Будьте добры, принесите нам что-нибудь сладкое и садитесь с нами за стол. Отметим первое приобретение нашей семьи.       Констанция, расстроенная состоянием Джеммы, тут же бросается исполнять его просьбу.       — Это вы молодцы, что уж и угол себе купили, — она прихлебывает чай с блюдечка. Фобос сидит на стуле справа от нее как полноправный участник ужина. — Молодым положено жить самостоятельно. А с мерзавцем этим уж расправимся. Вот хозяин вернется скоро, так и задаст ему жару. Я хозяина-то во сне видела: жив он, целехонек, и море синее-синее позади. Это от бабки у меня — сны вещие.       Филипп помогает ей немного прибраться на кухне и после поднимается наверх, в спальню, устало зевая. Как бы и ему хотелось, чтобы господин Снейп вернулся поскорее! Им многое предстоит обсудить.       Джемма уже лежит в постели с закрытыми глазами, завернувшись в одеяло, и Филипп, раздевшись, забирается к ней в уютное тепло. В камине потрескивают догорающие поленья, а за окном все так же бушует осенний ветер.       — Ты ведь не исчезнешь? — спрашивает Джемма, не открывая глаз.       — Нет.       Она придвигается ближе к нему и натягивает одеяло до самого подбородка.       Лежа в теплом ночном сумраке, Филипп думает о том, что венерин башмачок входит в состав многих опасных и смертельных ядов, иногда заменяя собой бледную поганку.

Элизабет

      Мадам Лестрейндж входит в ее комнату в ту минуту, когда Элизабет, переодевшись с помощью камеристки в свое старенькое простенькое серое платье, снимает со стены карту колонии и внимательно ее рассматривает.       — Куда это ты собираешься, дитя?       — Вызволять господина Мракса.       — И думать забудь. Сгинул — и поделом ему. И слава богам, так сказать... Элизабет, ты меня слышишь?       Она чуть опускает карту и сердито смотрит на мадам Лестрейндж поверх белой бумаги.       — Ваших рук дело?       — Разумеется, нет. Стала бы я связываться с краснокожим сбродом?       — Думаю, вы связались бы с кем угодно, лишь бы добиться своей цели, — безапелляционно заявляет Элизабет, ловко сворачивая карту в трубочку. — Если хотите остаться со мной в хороших отношениях, то помогите вызволить моего жениха: я была однажды в руках индейцев, и я знаю, насколько они жестоки. Они будут убивать его медленно и изощренно.       Мадам Лестрейндж театрально взмахивает рукой.       — А ты не думаешь, что он медленно и изощренно в течение многих лет убивал свою бывшую жену, и теперь мироздание вершит свое законное возмездие?       — Давайте спросим об этом сестру Бекки. — Элизабет усмехается, разворачиваясь всем телом к появившейся в дверях монахине. — Как вы полагаете, господь ваш любит всех своих тварей, даже таких отвратительных, как господин Мракс?       Сестра Бекки часто моргает, застигнутая врасплох. По христианским законам она не может опровергнуть идею, поднятую в вопросе, но и утверждать, что Мракс заслуживает любви, ей крайне отвратительно.       — Го... господь наш всевидящий всех оценивает по делам их...       — Но любит?       — Разумеется...       — Видите? — Элизабет насмешливо смотрит на мадам Лестрейндж. — Бросите господина Мракса в беде — прогневаете всевидящего господа, откажете мне в поддержке — потеряете возможность быть рядом со мной. Выбор за вами, мадам.       Та приподнимает голову, разглядывая ее с некоторым удовлетворением.       — А ты хорошо играешь, — признается она наконец. — Твоя взяла, девчонка неразумная, наивная и упрямая. Я отправлюсь с тобой. Пистолет есть?       — Только дамский.       — Неплохо, но практически бесполезно.       — Я спрошу у Фрэнка, могу ли я использовать магию...       Мадам Лестрейндж фыркает, качая головой.       — Ничего и никого не спрашивай — никогда, особенно у таких высокомерных мальчишек с невероятным самомнением, как этот мракоборец Боунс. Делай, что считаешь нужным, а он исправит твои ошибки и уладит все вопросы просто потому, что ты имеешь над ним власть.       Элизабет недоуменно приподнимает брови.       — Вы считаете, он все еще питает ко мне некие романтические чувства? После того, что я сделала?       — Ты слепа, если не заметила этого. Безусловно, он ранен в самое сердце — у мужчин оно всегда слабое, но стоит тебе попросить, улыбнувшись, или попасть в беду — он помчится спасать тебя из любой передряги. Поверь моему богатому опыту, дитя.       Элизабет решает поговорить с капитаном Розье, точнее с братом, но это слово никак не желает укладываться в ее голове. Еще одна возможная привязанность, но зато самая надежная из всех.       Однако Гилберт не один: он о чем-то негромко беседует с Фрэнком и господином Снейпом, и все трое оборачиваются, услышав ее легкие шаги. Гилберт весело замечает:       — Спорим на сто галлеонов, что юная мадемуазель намерена вызволить свое косматое чудовище из лап краснокожих демонов?       — Да. И поэтому мне нужна ваша помощь. — Элизабет обращается только к нему, не взглянув на оставшихся мужчин. — Я помню, что вы владеете их языком, а также знакомы с их обычаями и образом мышления.       Гилберт широко разводит руками, громко рассмеявшись.       — Господа, не в моих силах отказывать только что обретенной сестре. Не желаете присоединиться к спасательной кампании?       — Ни я, ни моя жена не собираемся рисковать жизнью ради человека, олицетворяющего чистое зло. У нас найдутся дела гораздо важнее. — Снейп презрительно кривит губы. — Вы же можете подвергать себя нелепой опасности сколько вам угодно.       Фрэнк вдруг берет Элизабет за плечо и легонько встряхивает.       — Лиззи! Одумайся, прошу тебя, пока не стало слишком поздно. Индейцы невероятно непредсказуемы и опасны. Ради чего ты устраиваешь представление? Ни за что не поверю, что судьба Мракса тебя действительно волнует.       Гилберт спокойно произносит:       — Господин Боунс, при всем моем уважении к вам, отпустите мою сестру и сбавьте тон. Вас никто не заставляет участвовать в спасательной операции, мы прекрасно справимся и без вас. Моя новая матушка уложит десятерых великанов одним ядовитым взглядом, не то что краснокожих.       Фрэнк даже не выдавливает из себя подобия улыбки. Элизабет рассерженно отступает назад и холодно произносит:       — Жаль, что мы перестали понимать друг друга, Фрэнк. Но пожалуйста, не надо вести себя так, будто ты имеешь на меня какое-то право. Мы можем остаться друзьями, если ты не возражаешь.       — Друзьями! — повторяет тот потрясенно. — После всего, что ты сделала? Друзьями! Немыслимо.       Элизабет ничего не произносит в ответ, не желая тратить на ссоры драгоценное время. На короткое мгновение мысль о том, что Мракс больше не потревожит ее, принесла облегчение, но уже спустя секунду перед глазами возникло его лицо, полное сарказма, и в ушах прозвучали слова о том, что чудовищам вроде него любовь недоступна.       Боже мой, какая она дура! Ведь он любит ее — только не так, как другие, иначе, искаженно, как будто любовь его отражается в кривом зеркале, и он скорее умрет, чем признается в этом и ей, и себе.       Они выезжают через пару часов вчетвером: сама Элизабет на пегой кобыле, мадам Лестрейндж в мужском одеянии на вороном мерине, и впереди них на гнедых кобылах — Гилберт и Франклин, вызвавшийся сопровождать их и попробовать провести мирные переговоры от лица губернатора.       — Ты взялся за ум, как я вижу, — мадам Лестрейндж равняется с Гилбертом, поправляя черную перчатку. — Что, думаешь, удастся восстановиться в должности капитана и получить новое судно и команду?       — Господин Боунс утверждает, что у него есть на это полномочия.       — По-моему, он тебя дурит. Он мракоборец высокого звена, но у него нет возможности надавить на морской департамент. А вот у моего мужа — есть. Как ты знаешь, мой младший сын погиб на охоте, а ты хоть и дитя насилия, но все же Лестрейндж, и мой муж не раздумывая передаст тебе наследство и фамилию, а следовательно — великолепное положение в обществе.       Они могут плюнуть в лицо Розье, но не осмелятся и посмеяться над Лестрейнджем. Подумай. Я останусь здесь еще на неопределенное время, но мисс Грейнджер — или как там она теперь называет себя — скоро отправится в Англию: ты можешь к ней присоединиться, а письмо мужу я тебе передам.       К индейской деревне они подъезжают часа через полтора пути. Их встречает один из дозорных и резко вскидывает вверх левую руку и предупреждающе стреляет из лука так, что стрела пролетает над их головами и застревает в дереве. Франклин и Гилберт одновременно поднимают руки в ответ на приветствие и спешиваются, показав, что не имеют намерений двигаться дальше без приглашения.       — Он говорит, что Мракса держат как особо опасного пленника, без еды и воды, и периодически истязают, — шепотом передает Гилберт, внимательно выслушав индейца. — Скорее всего, либо шансов достать палочку не было, либо ее отняли.       — Дикари владеют магией? — Мадам Лестрейндж похлопывает мерина по блестящей шее. — Или только топором?       — У них своеобразная магия, — поясняет Франклин негромко. — Некая смесь классической и местной языческой, неподвластной изучению и не поддающейся превращению в форму заклинаний, поэтому у индейцев и нет палочек. Им помогают духи и божества, их личные тотемные животные, в чью честь некоторые индейцы и берут свои имена, когда вырастают. Подождите здесь, я переговорю с Красным Волком.       Но переговоры не приносят успеха. Красный Волк указывает то на себя, то на Элизабет, стоящую поодаль, широко расставив ноги и жестикулируя, и в конце концов Франклин, вернувшись к ним троим, разочарованно качает головой.       — Я сама с ним поговорю. — Элизабет осторожно сползает с кобылы, отдает поводья Гилберту и бесстрашно идет навстречу индейцу.       Красный Волк обнажен по пояс, на груди у него отчетливо виден красный рубец от раны, оставшейся после удаления пули. За его спинами стоят рослые и сильные соплеменники, тела которых разукрашены красной и черной краской. Позади них собрались женщины, на руках у некоторых сидят любопытные дети.       — Отпустите его, — напористо приказывает Элизабет, глядя прямо ему в глаза. — Я не желаю, чтобы он страдал.       Красный Волк завороженно касается ее волос: несколько прядей вырвались наружу и теперь щекочут шею.       — Ты стать моя жена, я его отпускать.       — Нет. Я дала ему свое слово раньше, чем вы совершили свое нападение, и я собираюсь его сдержать.       Красный Волк недовольно хмурится.       — Тогда мы с ним драться за тебя. Ритуальный бой за женщину. Обычай индейцев с древние времена.       Элизабет переводит обеспокоенный взгляд на Мракса, который безжизненно висит в воздухе, привязанный за запястья к огромной ветви раскидистого дерева. Он весь в кровоподтеках, резаных ранах и синяках, его губы полураскрыты, а глаза практически не видны из-за жестоких побоев.       — Я могу с ним поговорить?       Красный Волк сначала колеблется. Но ему важно показать соплеменникам, что он нисколько не боится соперника, так что он произносит:       — Говорить быстро.       Подобрав юбку платья, Элизабет подбегает к Мраксу и нервно прислушивается к его едва различимому дыханию. Раны от кинжалов покрыты запекшейся кровью, на которой сидят назойливые мухи.       — Сэр?       Он с трудом разлепляет распухшие глаза и недоверчиво смотрит на нее.       — Пташка безрассудная, что вы здесь делаете?       — Прошла спасать вас, сэр.       — Поклянитесь чем угодно, что это правда.       — Клянусь всем святым, сэр.       — Гм. У вас нет ничего святого. Каковы шансы осуществить вашу бестолковую идею?       Элизабет лихорадочно оглядывается на Красного Волка. Тот пристально наблюдает за ней, не двигаясь с места.       — Если вы победите, я — ваша, и жизнь вам сохранят. Проиграете — они заберут меня и убьют вас. Вот только я вижу, что вы и шага не сделаете, сэр. Вы сильно ранены...       Кто-то вдруг больно вцепляется ей в волосы и толкает вперед, приставив к горлу холодное лезвие кинжала и неразборчиво, зло шипя незнакомые слова.       Франклин и Гилберт поспешно подходят ближе, подняв руки в знак уважения и прося успокоиться, а выражение лица мадам Лестрейндж становится опасным. Красный Волк тоже раздраженно замечает:       — Отпусти ее, Черная Змея.       — Из-за нее чуть не убивать тебя, — низкий женский голос раздается над самым ухом Элизабет. — Я ее сама убью, и всем станет хорошо. Она мешать.       Красный Волк угрюмо повторяет:       — Отпусти. Или я изгнать тебя из племени.       Черная Змея с ненавистью отталкивает Элизабет, так что та, пошатнувшись и не удержав равновесие, падает на землю, пачкая платье и ладони. Гилберт тут же торопливо помогает ей подняться, смерив индианку уничтожающим взглядом. Та только поводит плечом — рослая и сильная, с выступающими мускулами на плечах, длинными и гладкими черными волосами и горящими огнем карими глазами. Окажись они в другой ситуации, ею можно было бы любоваться как представительницей чудной красоты, неизвестной свету до обнаружения этих земель.       — Пленник слишком слаб, он не сможет драться. — Элизабет спокойно вытирает ладони платком, глядя на Красного Волка, не показывая нарастающий страх. — Освободите его, довольно и того, что вы с ним уже сделали.       — Она сражаться со мной. За тебя. — Черная Змея потрясает длинным ножом, направив кончик клинка на Элизабет. — Я победить — она остаться твоя, брат, и пленник умирать, она победить — уходить.       — Если я одержу победу, то забираю с собой пленника, — уточняет Элизабет голосом, не терпящим никаких возражений, мельком думая, что никогда в своей жизни не держала никакого оружия, кроме маленького дамского пистолета, так что шансов против ловкой и сильной индианки у нее совершенно нет.       Красный Волк будто читает ее мысли и властно произносит:       — Ты выбирать своего защитника.       — Только женщина! — Черная Змея указывает на мадам Лестрейндж. — Ты драться со мной вместо этой слабой белой. Насмерть.       Мадам Лестрейндж неторопливо прикрепляет хлыст к ремню седла и, вынув серебряный кинжал и поиграв им, останавливается напротив Черной Змеи.       — Давно я не убивала самоуверенных сук вроде тебя, — произносит она таким ледяным тоном, что все реки вокруг должны мгновенно замерзнуть. — Элизабет, отойди в сторону, дитя, позволь матери внести ясность в сложившуюся ситуацию.       За их спинами раздается свист, а затем призывный гул барабанов, и обе женщины начинают двигаться будто по кругу: гибкая и ловкая молодая индианка с подрагивающими от возбуждения ноздрями и невозмутимая мадам Лестрейндж в мужском одеянии, опытным глазом оценивающая соперницу.       Барабаны смолкают. Тишина, наступившая вокруг них, оглушительная, и только далеко в лесу пронзительно кричит незнакомая птица. Индианка вдруг издает боевой клич и бросается вперед, но мадам Лестрейндж, уклонившись от удара, перехватывает ее руку, заламывает назад и резко всаживает ей кинжал в незащищенное горло. Страшно хрипя и мучительно царапая грудь, Черная Змея безжизненно оседает на землю.       Мадам Лестрейндж, цинично усмехаясь, вынимает кинжал из раны и, стерев с него алую кровь шелковым носовым платком, громко заявляет:       — Тащите сюда эту раненую свинью, и мы отправимся домой. В пять часов подают чай, и я не намерена опаздывать.       Красный Волк рычит от ярости и делает едва уловимый шаг к Элизабет, но мадам Лестрейндж выхватывает пистолет из-за пояса и целится в его широкую обнаженную грудь.       — Прочь с дороги, краснокожий. Моей дочери тебе не видать никогда. Попробуй сунуться — отведаешь свинца, а он, к сожалению, весьма плохо переваривается. Дал слово — держи. Что стоишь?       Элизабет взволнованно наблюдает, как индейцы медленно и неохотно освобождают Корвина.       Вот она и спасла свое жуткое бессердечное чудовище. Пусть и не совсем своими руками.

Гермиона

      Северус всегда просыпается раньше ее, но не остается в постели. Эта его привычка лишает Гермиону возможности понежиться с утра рядом с ним, и она каждый раз разочарованно проводит рукой по пустой половине кровати.       Северус, разумеется, обнаруживается в кресле у окна, внимательно читающий справочник лекарственных трав.       — Иди ко мне, — нежно произносит Гермиона, все еще завернутая в одеяло.       Северус переводит взгляд с книги на нее, потом на часы в углу комнаты и возражает:       — Вставай. Через час необходимо быть у Боунса в отделении мракоборцев, так что скоро принесут завтрак.       Гермиона огорченно выдыхает.       — А завтра останешься в постели? Я хочу проснуться так, чтобы ты был рядом. Ты ведь можешь читать и в кровати, правда?       Северус закладывает книгу вечерней газетой и убирает ее на подоконник.       — Чтение научной литературы в постели совершенно неэффективно и, помимо того, праздно, тем более под аккомпанемент сопящей жены.       Гермиона приподнимается на локте, глядя на него недоверчиво.       — Я соплю?       — Совсем незаметно, но с мысли это все равно несколько сбивает.       — Боже мой, Северус, с какой мысли? Ты читаешь лекарственный справочник!       — Вот именно, — он недовольно хмурится. — И попутно размышляю над теми свойствами растений, что указаны в восемнадцатом веке, но по странной причине опущены в двадцатом. Ты знала, что сушеную вербену можно добавлять в противоядие, а семена мака лечат суставы? Если поразмышлять, то оба свойства совершенно очевидны, однако открой издание пятидесятого года — и ты их не найдешь.       Гермиона заворачивается в одеяло с головой и делает вид, что не собирается вылезать из своего убежища и вести разговоры о сушеной вербене в восемь часов утра.       Голос Северуса раздается будто из-за неплотной завесы.       — Тебе действительно важно, чтобы я был рядом, когда ты просыпаешься?       — Хотя бы разочек в неделю.       — На разочек в неделю я согласен. Чертовы годы работы в школе вбили в меня привычку подниматься после шести, и я никак не могу от нее избавиться. Даже если меня мучает бессонница или снятся кошмары, я все равно не стану спать дольше. В последний год директорства приходилось пить сонное зелье, чтобы хоть немного отдыхать. А сейчас тебе правда пора вставать, Гермиона, иначе Боунс начнет следствие без нас, что абсолютно недопустимо.       Она откидывает одеяло и, пробежав босиком по половицам, садится на ручку кресла и, наклонившись, целует его, обняв за шею.       — Кошмары тебе и сейчас снятся? — интересуется она обеспокоенно, проведя рукой по его волосам.       — Иногда.       — О чем?       — Я не уверен, что готов отвечать на этот вопрос.       Гермиона пожимает плечами, но не настаивает, считая, что Северус еще крепче закрывает двери своей ракушки изнутри, если начинать требовать от него откровенности в тот момент, когда он к ней действительно не готов. И если она уже привычно, как и с Роном, делится с ним разными мелочами или эмоциями, будь то восторг от красивого заката или летящей бабочки, или мыслями о давно прочитанной книге, или рассказывает шутку, то для Северуса такие отношения непривычны. И он идет навстречу ей еще в полутьме, опасливо делая шаг за шагом.       Вчера вечером он изображал Невилла, работающего у котла в классе зельеварения — как показательный пример в споре о хорошем студенте, — и Гермиона хохотала так сильно, что у нее едва не заболел живот. Северус спор не прекратил, но остался крайне доволен тем, что сумел так ее рассмешить. Такие мелочи всегда сближают и запечатлеваются навсегда, и чем больше их в жизни, тем легче идти по ней рука об руку: мгновения улыбок, доверия и желания услышать.       — Корвин жив? — Гермиона, зевнув, принимается одеваться перед зеркалом. Невероятное количество слоев рубашек, юбок и корсетов! И столько времени бесполезно уходит на то, чтобы просто одеться.       — К сожалению, да.       — И между прочим, василиск в его особняке — тоже. Я бы не стала полагаться на благоразумие Беаты: девочка только что обрела независимость, и в ее голову могут прийти какие угодно мысли. — Гермиона поворачивается к Северусу спиной и досадливо просит: — Пожалуйста, помоги зашнуровать... А Тайная комната ведь снова открыта.       Он методично управляется с корсетом — гораздо быстрее, чем вначале.       — Предлагаешь запустить в нее василиска, пока он еще не вырос до необъятных размеров?       — В замке уже живет василиск Салазара Слизерина, одного вполне достаточно. Иначе в будущем Гарри столкнется с двойной опасностью и наверняка погибнет. Мне просто непонятно, зачем Корвину понадобилось ее открывать. Но и спрашивать у него я не стану. Возможно, необходимо сообщить об этом Диггори.       Северус морщится, и Гермиона знает, что он делает так лишь тогда, когда считает ее идеи бессмысленными или когда знает что-то, чего не знает она сама.       — Диггори — пешка в этой игре вроде нас с тобой, — поясняет он, отвечая на ее немой вопрос. — С первого взгляда, он все решает, но стоит проанализировать его поведение — и становится очевидно, что Министерство будущего играет с ним точно в такую же игру, в которой участвуем и мы. У него недостаточно полномочий, чтобы оставить за собой слово, и боюсь, это сыграет свою отрицательную роль.       Камеристка вносит сытный завтрак: поджаренный хлеб и яичницу, сливочное масло, местный козий сыр и нарезанное на тонкие кусочки вяленое мясо. Гермиона с аппетитом принимается за еду, уходя с головой в свои мысли о Тайной комнате — и в воспоминания о том, как они с Роном проникли внутрь, не зная змеиного языка, и, зажимая носы от едкого смрада, вытаскивали клыки из разложившейся пасти.       И спустя десять минут натыкается на изучающий и одновременно насмешливый взгляд Северуса.       — Я все еще думаю о василиске.       — Ничуть не удивлен.       — Понимаешь, — Гермиона понижает голос до шепота, отложив вилку на край блюдца. — Что, если на самом деле василиск Салазара и есть василиск Мраксов? И если мы не отправим его в Тайную комнату, то будущее изменится?       — Занятная теория. — Северус надламывает кусочек хлеба и задумчиво отправляет в рот. — Но совсем не аргументированная. Впрочем, я не отрицаю, что ты окажешься права, так что по возвращении домой придется проверить и эту историю. Готова?       Боунс ждет их в небольшой квадратной комнате, внутри которой стоит стол и два стула по обе его стороны, шкаф для бумаг и высокая этажерка с книгами.       — Я прихватил сыворотку, — Боунс ставит пузырек из мутного синего стекла на стол. — Однако я не вполне уверен в сроке ее годности. Если она хранилась около месяца просто среди других зелий, сохранит ли она эффективность?       — Если сварена с соблюдением рецептуры. — Северус откупоривает пробку и нюхает горлышко. — Пахнет достаточно приемлемо: можете смело использовать.       Охранники вводят Отто, насупившегося и сжавшегося, и оставляют перед сосредоточенным Боунсом.       — Присаживайтесь, господин... Бэгмен?       Глаза контрабандиста бегают из стороны в сторону.       — Откуда вы знаете мое настоящее имя?       — Не имеет значения. Выпейте, Бэгмен. — Боунс неспешно наливает сыворотку в чашку без блюдца и придвигает к мужчине, сам доставая сигару и закуривая. Гермиона с Северусом остаются стоять у окна, якобы присутствуя на допросе лишь условно. — Все до последней капли, прошу вас.       Контрабандист обреченно берет чашку за края, не за ручку, и залпом опрокидывает в себя содержимое, поняв, что другого выхода все равно нет. Боунс, придвинув к себе бумагу и обмакнув перо в чернильницу, задает первый вопрос:       — На кого вы работаете?       — Его зовут мистер Шарм.       — Кто он такой?       — Да понятия не имею. Мне платят за контрабанду, я договариваюсь, ловлю и перевожу, а потом передаю груз кому надо.       — Например?       — Моему брату, Людо.       — Он тоже работает на этого Шарма?       — Да.       — А кто еще?       — Мне не докладывали. Брат все знает, он давно в этом крутится. Дела семьи пошли отвратительно, а ему были нужны деньги. В Министерстве легко найти того, кто выполнит твою задачу, особенно если он работает в том же здании — так они и вышли на Людо, вспомнив его умение быть изворотливым.       — А Наземникус? — негромко вмешивается Северус.       — Наземникус играет на две стороны, как и всегда играл. Вот только зря он это делает...       Глаза контрабандиста начинают наливаться кровью, и Боунс кидает сигару в пепельницу и зло ударяет ладонью по папке, поворачиваясь к Северусу.       — Сможете что-нибудь сделать?       — Он все равно умрет быстрее, чем сработает противодействующее заклинание.       Боунс стремительно наклоняется к контрабандисту.       — Кто еще работает с вами здесь?       — Локсли... Помощник губернатора. Сын полковника Ли, Чарльз и капитан Уэксли...       Гермиона отворачивается, чтобы не видеть, как на губах у Бэгмена выступит пена, он задергается, а потом изо рта потоком хлынет кровь: очевидно, что сыворотка вступила в реакцию с особым заклинанием "неразглашения", которое накладывает тот, кто подозревает, что его сторонник рано или поздно попадет к мракоборцам.       — У вас нервы крепче, чем я полагал, — замечает Северус, с презрением разглядывая труп поверх плеча Гермионы. — Годы практики?       — Вроде того.       Гермиона понимает, что самого Северуса подобные сцены давно не трогают, и выражение его лица остается равнодушным. Да, постоянное присутствие на пытках — и, возможно, участие в них — притупляет осознание творящейся жестокости и не вызывает сострадания. С другой стороны, сердце человека не может выдержать, пропустить через себя столько боли, и в результате оно закрывается щитом, чтобы выжить.       Боунс раздраженно звонит в колокольчик, и в комнате появляется охранник.       — Уберите тело, Джон, — Боунс коротко отдает приказ охраннику и проводит рукой по лицу. — Ничего. Опять этот загадочный Шарм! Некоторую информацию мы получили, так что я предлагаю выпить кофе и чуть позже взяться за губернаторского помощника и сына полковника.       Северус небрежно замечает:       — С последним я бы повременил. Насколько я успел заметить, полковник Ли пользуется огромным авторитетом, он практически руководит колонией вместе с губернатором, имея здравые политические взгляды и вдобавок принося большой доход за счет производства табака, индиго и хлопка. Не стоит ссориться с ним до того момента, пока вы наверняка не убедитесь в участии его сына в контрабанде. Возможно, и сам полковник имеет в ней свою долю.       Гермиона прячет улыбку: ей нравится уверенность Северуса, его опыт, его умение подать себя и то, как она чувствует себя рядом с ним — женой человека, с чьим мнением считаются. Возможно, в ней говорит щепотка тщеславия. С Роном ей частенько приходилось краснеть на приемах в Министерстве, а потом корить себя за испытываемые эмоции. Семья важнее, чем то, как ты выглядишь в глазах коллег, — безусловно, но Рон иногда говорил такое, что она предпочитала потом делать вид, будто ничего не слышала. Нет, он не говорил глупости — скорее неудобную для всех правду.       Лакей приносит кофе и закуски в соседний кабинет, где можно расположиться за круглым столом у окна с видом на цветущий сад.       — Вас действительно волнует судьба животных или вы всего лишь отслеживаете нелегальную торговлю? — Гермиона добавляет ложечку сахара в кофе и заодно насыпает две ложечки Северусу. Она уже запомнила, что он пьет только черный кофе, но всегда добавляет сахар.       — И то и другое. Колонии всегда манили меня — еще с тех пор, как я поступил в Хогвартс. — Боунс делает глоток, рассеянно смотря сквозь стену в прошлое. — Так после окончания школы я поступил работать в Министерство, а те отправили меня сюда, потому что недавно созданному отделу не хватало сотрудников. Я довольно неплохо соображаю и мало чего боюсь — так что мой карьерный путь быстро пошел вверх. Но потом обстоятельства сложились так, что мне пришлось вернуться в Шотландию и присматривать за сестрой, работая журналистом под прикрытием. Пожалуй, только господин Снейп и разглядел меня — следовательно, он сам принадлежит той же сфере.       — Ни с чем не соглашусь, но ничего не отрицаю, — Северус тихо усмехается. — Что вы теперь собираетесь делать?       Боунс медленно допивает кофе.       — Сибилла в школе, так что я останусь здесь, чтобы завершить расследование: не думаю, что это займет много времени. Однако нас с вами объединяет стремление убрать с игрового поля барона Селвина. В этом господин Кастор Блэк, безусловно, способен нам помочь, но как он отреагирует на смерть брата, неизвестно. Тем не менее дело барона не терпит отлагательств: он слишком далеко зашел и слишком опасен. Думаю, я присоединюсь к вам через две или три недели. Меня здесь ничего не держит после окончания расследования.       Гермиона улавливает привкус горечи в его словах и невольно думает о Роне. Прошло уже полгода, а она так и не вернулась сказать ему хотя бы что-то. И не вернется. Или попробовать передать письмо с Олливандером? Или так получится еще хуже...       Боунс просит их прийти вечером около шести, решив взять некоторое время на размышления, и Северус настойчиво предлагает отправиться на прогулку верхом.       — Пегая кобыла мисс Уоррен тебе отлично подойдет: она стара и спокойна,— произносит он, выглянув в окно. — И погода нежаркая для недолгой прогулки. Гораздо лучше отдохнуть на природе, чем торчать в этом пыльном доме вместе с леди и лакеями. Сколько ты уже не ездила верхом?       — Наверное, месяца два.       — Вот именно, — Северус недовольно поджимает губы. — Ты совсем забудешь, как правильно сидеть и держать поводья. Идем.       Гермиона тяжело выдыхает. Верховая езда, как и квиддич, — не ее конек, и в них она чувствует себя неловко и нелепо, но если квиддич ей не пригодится, то умение ездить верхом в восемнадцатом столетии безусловно незаменимо.       На пути к их спальне Гермиона едва не сталкивается за поворотом с быстро идущей мадам Лестрейндж.       — А! Мисс Грейнджер! — восклицает та торжественно. — Вы отлично выглядите. Я всегда говорила, что присутствие мужчины в нашей жизни благотворно влияет на внешний вид и общее самочувствие. Вы не явились ни на злосчастный прием, ни на вчерашний вечер: что, настолько тосковали по вашему аптекарю, что не вылезаете из постели?       Гермиона пунцово краснеет.       — И нечего так смущаться, милочка. Мы и сами вправе требовать от мужчин того, что у них вечно на уме. Уверяю вас, они теряют голову от проявления женской инициативы. И когда это вы успели пожениться?       — Капитан Розье провел обряд на корабле.       Мадам Лестрейндж скептически изгибает брови.       — Чудеса! Мой непутевый сын все больше приобретает человеческий вид. Но ведь он вряд ли вносил запись в судовой журнал, так что ваш союз не подкреплен ничем, кроме слов. Если доказательства понадобятся, найдите меня. И, между прочим, вы очень удачно вернули мне кинжал. Он отнял еще одну никчемную жизнь.       По спине Гермионы пробегает холодок, и шрам на руке будто отзывается болью.       Переодевшись в кюлоты и рубашку, Гермиона спускается на крыльцо, где Северус уже ждет ее, обсуждая с конюхом нрав гнедого мерина, подозрительно косящего глазом на незнакомого ему человека. Пегая кобыла обнюхивает ее, выпрашивая лакомство, и Гермиона протягивает ей кусочек сушеного хлеба.       Забравшись в седло и взяв поводья, первые несколько секунд Гермиона вновь испытывает необъяснимую панику, но та быстро проходит, стоит им зашагать в сторону дороги, бегущей вдоль полей и плантаций. Северус вдруг останавливает гнедого и интересуется:       — Ты затянула подпругу?       — Нет. Разве этим занимается не конюх?       — Я попросил его оставить эту задачу для тебя. Отодвинь ногу назад и потяни за ремешок вверх... Неверно, за другой, это стремя. Да, теперь правильно.       — Мне тяжело, — Гермиона сердито хмурится. — Ты совсем не поможешь?       — Представь себе, что меня рядом нет. Или я ранен — что угодно. Я хочу, чтобы ты умела справляться с лошадью сама. Тяни сильнее, еще — вот видишь? Все получилось.       Гермиона молча сдувает прядь волос с щеки и закатывает глаза: нет, определенно, профессорство оставило свой отпечаток на и без того скверном характере Северуса; оно въелось в него наставлениями, объяснениями, даже когда она в них не нуждается, и этим кошмарным поучительным тоном — вообще всем, чем могло.       — Честно говоря, я думала, что этот Шарм и есть Мадлен Лоран, — произносит Гермиона, запыхавшись после рыси. — Оказывается, все еще хуже. Теперь я уверена, что кем бы он ни был, он из двадцать первого века, поскольку с ним связаны все те, кто связан с будущим. Но я ума не приложу, кто это, да еще с таким странным прозвищем. Почему Шарм? И расшифровать можно по-всякому. Шрам, очарование, чары...       Северус авторитетно заявляет:       — А самое главное — этот человек не из Министерства, но непосредственно с ним связан. Ничего, возможно, допрос Людо Бэгмена все изменит. Пока не получим от него информацию, Наземникуса не тронем... Прекрати так валиться вперед. Сядь ровнее!       Гермиона борется со своей посадкой на мирно трусящей кобыле еще минут десять, а потом окончательно сдается и вытирает рукавом выступивший на лбу пот.       — Ты спрашивала меня про кошмары, — неожиданно произносит Северус, шагая бок о бок с ней и глядя на горизонт, и пегая кобыла с гнедым мерином потирают морды друг о друга. — Раньше мне снилось, что я убиваю Лили, потом — что Поттер умирает от руки Темного Лорда или что я снова тот оборвыш в мятой рубахе из вонючего Коукворта, и отец запретил мне отправляться в Хогвартс. А сейчас мне снится и то, и другое, и третье — изредка, конечно. Чаще всего мелькают сцены твоего исчезновения в вихре маховика времени — снова и снова. А в другие дни я ничего не вижу, кроме непроглядной темноты.       Гермиона ласково касается его плеча.       — Северус, я не вернусь в будущее, я ведь дала слово остаться с тобой. Кроме того, я сама этого хочу и без всяких обещаний. Разве ты забыл?       Он произносит сквозь зубы, приглушенно:       — Твои планы, Гермиона, мало интересуют Министерство. Ты плохо представляешь себе, на что они способны, и тешишь себя мыслью, что Поттер прикроет тебя — и заодно и меня — отгремевшей славой былых достижений и вытащит из какой угодно беды. Ты очень глубоко и опасно заблуждаешься: бывшие герои редко имеют настоящий вес при принятии решений. Пока Темный Лорд был жив, Поттер был знаменем, но Темный Лорд пал, и необходимость в Поттере отпала.       Гермиона мысленно с неохотой признает, что он прав, и тогда на мгновение ей становится тревожно за Гарри. Покачав головой, она произносит:       — Допустим. Как это связано с тем, что ты боишься рассказывать мне о своих кошмарах?       Северус все так же смотрит впереди себя.       — Они часть моего личного, внутреннего пространства, куда никто не проникал и не проникнет, кроме тебя. Открываясь тебе с той же откровенностью, с какой ты делишься со мной своим миром, я очень быстро привыкну к тому, что ты значимая часть меня, неотъемлемая. И если тебе придется вернуться в будущее, я вновь останусь один, но в этот раз я останусь без огромного куска себя самого. Впрочем, понимая, что это мои личные страхи, я все же считаю, что не должен оставаться в коконе своих сомнений: ничего хорошего из этого не выйдет.       — "Каждую ночь я вырезал у себя сердце, но к утру оно вырастало заново", — задумчиво говорит Гермиона. — Запомнилось из одной книги, а название не помню. Знаешь, я думала сегодня об Элизабет и Фрэнке, и поняла, что я... поступила с Роном некрасиво. По-детски. Нет, я и раньше это понимала, но печальное лицо Боунса вызвало во мне острое чувство вины. Я должна была сказать ему про свое решение.       Они добираются до поля, обрывающегося у реки, и, спешившись и отпустив лошадей пастись, садятся на пологий берег прямо в траву, еще терпко пахнущую летом. Внизу бежит неширокая река, и за ее поворотом у воды можно различить стадо оленей, пришедших на водопой.       Северус возвращается к разговору и негромко замечает, вытягивая ноги:       — Твои слова ничего бы не изменили.       Гермиона срывает ромашку и рассеянно вертит ее в пальцах.       — Но я хотя бы осталась бы чиста перед самой собой.       — Верно. Почему ты от него сбежала? Нет, разумеется, мы говорим о тупице Уизли — следовательно, я и не удивлен, но все же?       И тогда Гермиона понимает его, вдруг поставленная перед прямым вопросом о личном, и более того — перед тем вопросом, на который у нее самой множество ответов.       — Мы перестали друг друга понимать, хотеть одного и того же, начали требовать друг от друга того, что не способны дать. Говорили на разных языках, будто инопланетяне с разных концов галактики. — Гермиона втыкает ромашку в волосы над левым ухом. — Единственное, что оставалось общим, — сон в одной постели. Я вставала рано, ведь столько дел еще необходимо было сделать до работы, Рон же поднимался около девяти и ворчал, что нам не помешает домовой эльф. Приходил домой он тоже раньше — даже иногда готовил, а порой миссис Уизли передавала нам что-нибудь. Знаю, она была мной недовольна.       Северус снисходительно дергает уголком губ.       — У Молли во главе угла всегда стояла семья и хозяйство, потому что она напрочь лишена амбиций. Но не воображала же она, будто ты бросишь карьеру и станешь стряпать пироги с почками и штопать носки ради ее безалаберного сына.       — В глубине души воображала. Но дело не в Молли. Мне важно, — Гермиона делает паузу, набирает воздух и решительно подчеркивает: — важно, чтобы человек рядом со мной поддерживал и уважал мои интересы. Он не обязан их разделять — но и не обесценивать, не смеяться и не быть равнодушным. Рона очень смешило и одновременно раздражало мое внимание к магическим существам, рано или поздно это начинает отталкивать. И тебя оно смешит, конечно. Никто не воспринимает меня всерьез.       Северус некоторое время молчит.       — Неправда, — выдает он наконец, проведя ладонью по ее чуть взмокшей от тряской рыси спине. — Не скрою: мне плевать на гоблинов, домовых эльфов и вампиров. Но я считаю, что люди вроде тебя встречаются очень редко: те, кому при рождении милосердия и сострадания досталось больше, чем другим. Без вас, пожалуй, в мире воцарится хаос, жестокое угнетение слабых и бесконечная тирания. Вы сохраняете баланс в противовес нам — тем, кто высокомерно указывает гоблинам на их место позади телеги. Я уважаю то, чем ты занимаешься.       На глазах у нее проступают слезы. Мерлин, неужели он сам произнес эти слова? Невозможно.       — О, Северус! — Гермиона поворачивается к нему и горячо обнимает за шею.       Его дыхание щекочет ухо.       — Тем не менее я полагаю, что домовые эльфы слишком глупы, а гоблины и прочие — непредсказуемы, чтобы давать им больше свободы, чем они того заслуживают.       — Однако ты не вправе решать их судьбу.       — Еще как вправе, — убедительно возражает Северус. — Если их не контролировать, они начнут контролировать тебя, только покажи им, что тебя легко прогнуть под их желания. Не советую проверять мою теорию на практике: выйдет новое гоблинское восстание. А оборотни и сами не знают, чего хотят. Незнание опаснее, чем подготовленное нападение. Нет, определенно нет, никому из них нельзя доверять, но ты пытаешься нащупать почву для доверия — и это важно.       Гермиона фыркает и падает спиной на траву. Голубое, чуть подернутое рябью облаков небо такое высокое здесь, а в Шотландии оно кажется гораздо ниже, будто касается тебя своим сводом.       Гермиона закладывает руки за голову и наблюдает за Северусом: тот сидит почти неподвижно, размышляя о чем-то, и ветерок чуть колышет пряди его волос. И его слова об уважении к ее делу поднимаются в ней, нарастают горячей волной, и сердце бьется чуточку сильнее. Им еще столько нужно обсудить — и вот даже этот самый разговор еще не окончен, но ей хочется ненадолго забыть обо всем в окружении необычной колониальной природы.       — Северус...       — Да?       — Ты мне нужен.       — Рад это слышать.       — Нет, ты мне нужен прямо сейчас. — Гермиона порывисто стаскивает рубашку через голову и бросает ее позади себя, оставаясь обнаженной до пояса и снова падая спиной на мягкую, щекочущую траву.       Северус смеется. Ей до сих пор порой удивительно слышать, как смеется этот вечно угрюмый, замкнутый в себе человек, каким она знала его в школе.       — Желание жены — закон, — он наклоняется и целует ее грудь. В темных глазах его вспыхивают огоньки. — И осознание того, что ты меня хочешь, слегка сводит с ума.       Гермиона запускает пальцы в его волосы. Лазурь далекого неба смешивается с запахом трав и объятий, наполняется предчувствием неги, а потом начинает вбирать в себя тихие стоны, ритмичные пульсирующим толчкам любви.