***
Женщина улыбается глазами. Солнце играет с ее потускневшей кожей и волосами цвета в осень: богатого темного оттенка. — Как спалось, Таточка? Солнечные блики ползут по неровной поверхности стола, нелепыми пятнами ложатся. Такие несуразные. Кажется, что солнце этого мира недостойно, совершенно ему не подходит. Тата внутренне содрагается. Разве что солнце это должно выжигать души и слепить глаза до боли. — Не знаю, я не помню, что мне снилось. Наверное, хорошо, — ей страшно, что все может раскрыться и мгновенно рухнуть. Женщина понимающе кивает и отчетливо пожимает плечами. У нее была стойкая привычка ненароком прятать уродливый шрам на шее. — Значит, сон был глубокий и крепкий. Хороший сон — залог здоровья, — она кладет еще перловой каши, сваренной на воде, в миску. Тата ее ненавидит, эту безвкусную пресную еду, но молчит. Жаловаться бессмысленно — это же всего лишь каша. Не пробуждение посреди подземелья, не риск быть прихлопнутой пьяным или трезвым прохожим и не нахождение в другом теле. В общем-то, наплевать. Тата отсчитывала каждую ночь, боялась закрыть глаза и оказаться в подворотне наедине с трупом, но когда детский организм сдавался — ничего не происходило. Заснула у себя — проснулась у себя. И так уже пять ночей. Она боится повторения и до жути липкого нахождения не в своем теле. Нечто чужое. Несвойственное. Аллогенное. Из стройного носика алюминиевого чайника валит пар. Или никелированного? Был ли здесь вообще такое металл? Вода закипает, женщина вертится на кухне и разливает кипяток. Тате она нравится. И ее волосы — они напоминают о свежем молотом кофе, который она навряд ли попробует вновь. Не в этом мире точно. Тата боится у нее что-либо спрашивать о случившемся. И молча возекает перловку в жестяной миске.***
У нее были теплые загорелые руки. Довольно приятные и ухоженные. У отца большие с сухой грубой кожей. Этот контраст Тате нравится, иногда заставляет задуматься, как такие разные тела могут гармонировать друг с другом. Такое было очаровательным и существенным. — Уже в кровати? Вот умничка, — женщина едва улыбается, поправляя шаль на плечах. Может быть, руки их были даже заботливыми, покрытые линиями и трещинками ласки. Но Тата прикосновения не любит. Как мать убирает ей волосы за ухо, как гладит по щеке, как берет за ладони, как отец поднимает ее на руки, как треплет по макушке, касается рук, пальцев, волос, щек, касания, касания, касания. Инородные. Она не противится, просто знает, что это, должно быть, неправильно. Должно быть не так. Не с ними, и уж точно не в этом хорошем домике, и не запертыми за стенами. — Добрых снов, милая. Тата улыбается матери почти искренне и хлопает глазами, как это умеют делать только дети. Она надеется, что выходит похоже. Женщина чмокает ее в висок, гасит лампаду и уходит, прикрывая дверь. Тата, убеждается, что она и отец совсем разные, абсолютно во всем. Словно существа с запрогромированным характером, просто физически не способные в чем-то сойтись друг с другом. И Тата тоже другая. Она идеально подходит этой семье. Этой ночью она вновь просыпается не у себя. Она сминает уголок тонкого покрывала чужими пальцами и, не отводя взгляда, смотрит в окно. У нее все замирает в груди от страха. Спустя полчаса она наконец совершает первые движения: оглядывает комнату. Здесь чисто и темно, это хорошо — никто не увидит ее испуганных глаз. Тата судорожно прислушивается к дому, к чужим шагам, дыханию. Ничего не слышит, но точно знает, что она не одна. Она закусывает губу, сдерживая слезы, потому что настолько пугает неизвестность. Через час она начинает молиться Богу, Дьяволу и всем, кого знает. Эта пытка выжимает из нее все силы. Тата просто хочет оказаться дома. Вскоре она смиряется. Крутит в руках короткие жесткие пряди и пытается разглядеть в темноте чужие руки. Закрывает глаза и надеется, что это все совсем скоро закончится. Тата не замечает, как проваливается в сон, а потом вскакивает уже в своей постели. Она умалишенно трет лицо и до боли оттягивает свои волосы. Может, все это ей просто приснилось. Тата опускает ноги с кровати, и холодный пол отрезвляет. Она медленно идет в ванную, умывается ледяной водой и смотрит в зеркало. Это все еще она. В безопасности. В целости. Когда Тата окончательно приходит в себя и возвращается в спальню, она подходит к столу и смотрит сквозь занавеску в окно. Вот оно — ее небо над головой, луна и бледные звезды. Может, вся эта чертовщина не имеет к ней никакого отношения. Все это просто кошмар и помутнившийся после перерождения рассудок. По крайней мере ей удается в этом убедить себя. Но когда ее взгляд зацепляется за клочок бумаги на столе и ровный почерк, вздох облегчения застывает в легких. Тата ватными руками берет записку и читает. Читает, и читает, и читает. Почти прожигает записку взглядом до кривых дыр, перечитывая ее несколько раз. Ей хочется истерично смеяться. Она не знает что ей делать, ей — восьмилетнему ребенку в жестоком мире с титанами, связанной с сильнейшим воином человечества.