***
Шум на реке и листья. Шум и листья. Листья и шум среди белого льда. Иван смотрел на это, на огненные мелкие ягоды по берегам реки, на белый слабый лёд, сковывающий воду с краёв, и старался не думать о предстоящем деле — хотя бы пока это возможно, хотя бы до начала рабочего дня. Но рабочий день — как всегда, ненормированный, как всегда, непредсказуемый — как всегда, врывался раньше положенного — звонком, вибрацией, голосом Оксаны: — Галине Николаевне пришёл срочный запрос из министерства, меняем план операции. Приезжай быстрей. Ты далеко? Иван перешагнул через мелеющий, грязноватый ручей, сплюнул, выдохнул и ответил: — Скоро буду. Сделай кофе, будь добра. Я никакой. — Да уж слышу, — лаконично ответила Оксана. Раздались гудки. Тихонов, застегнув ветровку под горло, ускорился. Часы на фасаде школы показывали без четверти девять. Сколько же он пялился в этот ручей? В переговорной было людно, душно, суматошно. Амелина поставила перед ним стакан с кофе; Иван благодарно кивнул и принялся водить пальцем по пластмассовой крышке. Аналитики, не покидавшие офис с вечера, сверяли выводы; опера обсуждали операцию. Валя и Холодов, взобравшись на любимого конька последних дней, разбирали метод Куклолова с химической и анатомической точек зрения. — Вот например с головой. Он разрезал грудную клетку, вынул внутренности, достаточно аккуратно, насколько позволяли время и опыт, и вложил в подреберье голову предыдущей жертвы. Зашил… — И залил ядрёной смесью. Что-то подобное, судя по составу, использовали в Древнем Египте, когда мумифицировали трупы фараонов… Иван слышал это уже сотню раз за последнюю неделю, но всё равно едва справился со рвотным рефлексом. Вспомнил, как выглядели руки и ноги, извлечённые из тел жертв — разрезанных, выпотрошенных, начинённых чужими частями и сшитых заново, тщательно и ловко. — Ну и ещё в пользу теории о том, что он хотел собрать из этих частей отдельную куклу… — задумчиво протянула Антонова. — Руки — правая и левая. Ноги — правая и левая. Верхняя половина туловища подобрана так, чтобы быть соразмерной рукам, нижняя — ногам. Да и в целом всё вполне соразмерно, финальная кукла получилась бы органичной, дай… — Давайте без этого, пожалуйста! Хоть сегодня! — не выдержал Иван. — …дай мне Галя её собрать. Но… — Но мы Федеральная Экспертная Служба, а не экспериментальный морг маньяка-извращенца, — перебила, входя, полковник. Взяла протянутые Оксаной распечатки, кивнула операм, прошла к своему креслу и мимоходом похлопала по плечу Ивана. Он знал, к чему это. Он помнил вчерашний разговор и понимал, что она хочет загладить вину. Не вину даже — кто обвинит её в том, что она не пустила на задержание программиста? — а отказ в личной просьбе. — Иван, спокойствие. Сегодня мы с этим закончим. Оксана, скинь информацию по району в общий чат. Рита, имей в виду, без бронежилета ты никуда не поедешь. Коля?.. Круглов глянул на часы и кивнул: — Получасовая готовность. — Отлично, — хлопнула в ладоши полковник. Иван втянул в себя кофе. В наступившей тишине звук оказался неожиданно резким, неприятным; все, кто был в переговорной, обернулись. Он поставил чашку на стол и опустил голову. Ему было всё равно, что они думают, что скажут. В кофе чудился странный привкус; он никак не мог разобрать, что именно. Клубника? Вишня? — Розовый перец, — шепнула Амелина, поняв его с полувзгляда. — Взбодриться. Розовый перец. Розовый перец и розовые лепестки. Тот сорт назывался «Вздохи гейши», Оксана не могла этого знать, этого вообще никто не мог знать, никто, кроме него, Лары и... Но… «Совпадение? — глядя в чёрную плазму, криво улыбнулся себе Иван. — Не думаю».***
Это был почти мальчик, кажется, у него ещё и щетина-то не росла. Высокий, светловолосый, с безобразной родинкой на щеке, кое-как замаскированной густым слоем пудры. Тихонов испытал мерзостное желание вмазать по этой родинке или срезать её ножом. — Лариска была моей лучшей девочкой. Лариска делала такое под наркотой… Он едва сдерживал себя, сжимал кулаки, сцепил зубы. — Вытворяла, как настоящая сучка. А когда я дал ей тот, новый образец… Это была забористая ночка. Жаль, побочка оказалась такой сильной. Если бы твоя сестра была пополнокровней, а то ведь — кожа да кости. Она не вывезла просто… А жаль… Жаль… Ты такой же дрыщ, впрочем, и тебе тоже вряд ли справиться. Хотя тебе понравилось бы, я уверен… Иван зарычал и прыгнул вперёд. Злоба вкатывала в тело миллиард иголок; он вырвался из державших его рук и схватил парня за голову, вгрызся в ухо, молча, клокоча, изо всех сил потянул на себя… Его отодрали. Что-то тяжёлое, очень тяжёлое обрушилось на затылок. Прежде чем потерять сознание, он понял, что кусок уха остался в его зубах. Услышал: — Я ускользну от любой спецслужбы, из любых клещей. Можешь не пытаться. Если вдруг захочешь дозы — имей в виду, мы встретимся только один на один, братец. Братец Иванушка…***
Накануне вечером Его было не выманить. Его было почти не найти. Почти — потому что однажды Иван всё-таки нашёл Куклолова, нашёл в какой-то норе за сотни километров от Москвы. Выяснил, где тот обитает, с кем крысятничает, где держит свою лабораторию и с какими клиниками сотрудничает для поставок подопытных. Только вот какой в этом всём смысл, если он не мог сделать ничего, ровным счётом ничего? Иван впервые встречал столь тонко настроенную паутину. Тронь любую нить, наступи легко, совсем неслышно — но хозяин почувствует, вибрация мгновенно доберётся до центра, и вспугнутый паук, сверкнув матовыми глазами, растворится в воздухе. И всё же Тихонов предпринял попытку. Порвал паутину. И упустил. Ещё несколько лет слежки, поиска, осторожного выжидания, несколько лет кошмаров, в которых ему являлась смеющаяся Лариса с носом, припудренным порошком. Вскоре во снах её руки испачкались кровью: сначала кончики пальцев, потом кисти, затем — по локоть. Ломая спички, пальцем ероша тлеющую начинку сигарет, Иван холодно гадал, что это значит. Что он совсем съехал? Что пора к психологу, пора просить помощи чужих рук — не любящих, но профессиональных, способных заново собрать его по кускам? Он смеялся, открывал окно, стряхивал пепел, смотрел на ночную Москву. Дурная привычка — курить в окно; привычка, от которой он не мог избавиться. Дурная привычка — не спать ночами. Дурная привычка — вглядываться в мелкие далёкие огни, выпытывая у города, ища, представляя себя Рогозиной, пытаясь перенять её сверхинтуицию, невероятную чуйку, которая, может быть, помогла бы ему найти убийцу сестры. Во второй раз ему помог случай, смена профиля. Химик стал кукольником — вот такая метаморфоза. Прежде ему нравилось руководить, повелевать психическим состоянием жертв. Теперь он перешёл на новый уровень, на ступень марионеток. Или, скорее, перчаточных кукол, кукол, внутри которых чувствовалась рука мастера. Если бы не это — им бы никогда не столкнуться вновь. Годы сбора информации, кропотливого поиска по ночам, секретов и контактов… Единственным, что получил Тихонов в результате, был клочок с имейлом. Он скрывал его от ФЭС, скрывал от Рогозиной. Почему? Ведь эта была нить, по которой добраться до паука было куда быстрее… Впрочем, паук опять почувствовал бы вибрацию, он исчез бы снова. Куда надёжней было накрыть его банкой — такой громадной, чтобы он не сразу заметил надвигающийся стеклянный купол. А когда заметил — было бы уже поздно… И теперь этот купол, как всегда, возводила ФЭС. Иван закрыл глаза, потёр веки. Трупы, которыми были забиты все холодильники морга. Аккуратно отрезанные, обработанные, симметричные, холёные руки. Ноги. Туловище. Голова. Он всё-таки хотел сложить из них ещё одну куклу. Но почему позволил найти их? В чём замысел? В чём секрет? И то, что будет завтра… Может быть, Куклолова упустят. Может быть, убьют во время задержания. Рогозина дала добро стрелять на поражение, увидев, как Антонова и Селиванов вдвоём вытаскивают из-под рёбер мумифицированную голову… Что будет завтра? Может быть, это его последний шанс свести личные счёты. Может быть, последняя возможность избавиться от кошмаров, от смеющегося, перекошенного «Вздохами гейши» лица сестры. «Я ускользну от любой спецслужбы, из любых клещей. Можешь не пытаться. Если вдруг захочешь дозы — имей в виду, мы встретимся только один на один, братец. Братец Иванушка…» «Завтра. Хочу увидеться», — написал Тихонов. Минуту пялился в расплывающиеся огни, рассеянно думая, что Рогозина убила бы его за такое. Он ведь снова делал себя живцом. Снова. Снова. Но что поделать, если живец и охотник — две стороны медали? Если ты не можешь выбирать, если не можешь быть исключительно кем-то одним? Огни расплывались, становилось скверно, легонько позвякивало в голове. Тихонов открыл окно шире, животом лёг на узкий подоконник и посмотрел вниз. Как. Всё. Просто. Если он, конечно, захочет. Ответ пришёл спустя четверть часа: «Филёвский парк. Четыре часа. Третий двор от метро, дом буквой П, подъезд в центре. И если ты будешь не один…» Четыре часа. Удачно, что облава назначена на семь, и он почти никак не участвует в этом. Парой часов раньше — и пришлось бы срывать операцию, так тщательно спланированную ФЭС. Ради личной встречи.***
Переговорная опустела. Опера, посмеиваясь, отправились проверять на складе бронежилеты. Рогозина уточняла последние детали со спецназом. Иван сидел, откинувшись на вертящемся стуле, и ногой лениво кружил себя вокруг оси. Перед глазами проплывали экраны, лицо полковника, разбросанные по столу файлы, стёкла, дверь, снова экраны, снова лицо полковника… Часы показывали начало одиннадцатого. День обещал быть долгим. Тихонов криво ухмыльнулся, опёрся о столешницу и резко встал. Слегка повело, но он устоял, выдержал неожиданно острый, недоверчивый взгляд полковника. «Чует, что ли?..» — вяло мелькнуло в голове. Не отводя взгляда, он собрал ноутбук и бумажки, улыбнулся ей и не торопясь вышел из переговорной. Вот так, Галина Николаевна. Вы сами виноваты. Невозможно, так долго работая с вами бок о бок, не научиться держать лицо. В половине третьего, когда оперативники, сцепцназ и все, причастные к операции по задержанию Куклолова, выдвигались на свои места, Тихонов вытащил из джинсов второй мобильник и нащёлкал: «Ок». Он бродил в районе Филёвского парка, изредка поглядывая в мобильник, клятвенно обещав Рогозиной, что никакой самодеятельности во время операции не будет, что, раз уж он не задействован в задержании, он просто погуляет, подышит воздухом — в конце концов, весна, а он так долго не был на улице… «Ок» неторопливо ушло адресату. Иван закрыл глаза, понимая, что реакция последует быстро, может быть, мгновенно. Что у него осталось несколько минут, чтобы вдохнуть, вобрать напоследок всё, что не успел. «Всё, что не успел», — мысленно хихикнул он. Всматриваясь в чужие окна с занавесками, с рухлядью, с разномастными горшками рассады, он испытал резкий укол в сердце, резкую горечь. И в тот момент, когда он краем глаза уловил движение справа — осторожное, ленивое, полное грации, отточенное кошачье движение тени, — успел подумать: какой бред. Бред-то какой. У меня ведь никакого оружия, кроме… А как я ему предложу? Не брошу же в него этот долбанный пакетик. Идиот, Тихонов. Ну какой же ты идиот… Столько лет в ФЭС, а ты, за своей пеленой мести, даже план не продумал. Дуби-и-на… А впрочем, именно этого он и ждал. Оставалось надеяться на антитезу своего умения находить — умение прятать. А потом мир завертелся, кто-то ударил под дых, и он ждал, что начнут бить по лицу, но не начали; только что-то рвануло за спиной, потом захлопали по карманам, потом мелькнуло ещё несколько секунд быстрого, умелого обыска, и всё стихло. Всё стало как прежде. Тихий солнечный двор, рассада в окнах, поваленная берёзка. Иван, мотая головой, сел на ребрик. Ничего не сломано; не болит даже. Так, саднит… А главное — заветный пакетик, на который было положено столько труда, — не нашли. Зато оставили записку: «Молодец, чистый». — Освидетельствование пройдено, — хмыкнул Иван, порвал записку на мелкие кусочки и втоптал в жирную весеннюю почву. Рюкзак утащили. И телефон. И второй, разумеется, тоже… Что ж, стоило оставить его на виду, чтобы скрыть более ценную вещь. Он нащупал крохотный, вшитый с обратной стороны ремня кармашек; слабо хрустнул плотный полиэтиленовый пакет. Всё на месте. Всё на месте, Ларка. Уж я угощу его за тебя сегодня. Тихонов засмеялся, поднялся, прихрамывая, пошёл вперёд. Пока единственное плохое — это то, что Галина Николаевна, конечно, уже знает, что с ним что-то не то. Его «официальный» мобильник варварски размозжили, а значит, полковнику уже пришёл сигнал тревоги. Он лично впаял подобные программки в телефоны всех сотрудников ФЭС — на всякий случай. А жаль. Так не хотелось беспокоить Галину Николаевну такой ерундой. Он мерил шагами двор, бродил, зачерпывая кроссовками мелкие лужи, вглядываясь в мать-и-мачеху, в кривые ветки, в пыльные стёкла первых этажей. Над головой бежали облака, мягко-белые и тихие, как фоновая мелодия. Ветер качал набухшие почки берёз. Становилось всё холоднее, голова горела, но пальцы заледенели, и мир постепенно терял краски, будто готовясь к выходу на финишную прямую. Без рюкзака непривычно мёрзла спина. Пальцы сами собой дёргали ветровку на плечах, пытаясь зацепиться за лямки. Но рюкзака не было; часов не было; телефона не было; Тихонов был пуст, открыт миру, без карты, без связи, одинок, беззащитен, почти потерян. То, что он собирался сделать, Холодов со своим изощрённым юмором вполне мог назвать глупой формой самоубийства. Иван опять коротко, нервно засмеялся. Часы в окне какой-то кафешки показывали начало четвёртого. Может, есть смысл заскочить за кофе? За сигаретами? За чем угодно, лишь бы занять руки, заглушить ломоту и дрожь. Он вошёл в первую попавшуюся дверь, за которой увидел витрины. — Добрый день, молодой человек. Вы в клуб? Клуб? Какой, к чёрту, клуб? Он огляделся и понял, что попал в библиотеку. Витрины оказались стеллажами, люди, мельтешившие за широким стеклом, — посетителями, которые раздевались, здоровались, пересмеивались и парами и поодиночке шли в зал. Иван молча кивнул. Воздуха не хватало. Он пошёл за толпой и попробовал дышать ртом; стало немного легче. В тесном белом зале стулья стояли полукругом, в два ряда, перед огромной плазмой. Кто-то налаживал видео, кто-то рассматривал цветы на окне, большинство листало книги. Народу было не так много, как ему показалось; он с усмешкой подумал, что, может быть, от напряжения у него двоится в глазах. Хотелось, чтобы мельтешение прекратилось, хотелось, чтобы уже началось то, зачем они собрались. Он сел на крайний стул, сжался, натянул капюшон и стиснул кулаки. Ещё немного, Иван. Ещё немного. Сорок минут — это меньше, чем было тогда в камере. Он поперхнулся в потоке воспоминаний, закашлялся, а когда пришёл в себя, у плазмы уже стоял ведущий — высокий бородатый мужчина в яркой рубашке. — Друзья, пожалуй, начнём? Приветствую гостей и членов клуба. Коротко расскажу о нас, а затем мы с вами начнём делиться творчеством. В первом отделении у нас будут стихи, во втором — отрывок из прозы и песни… Иван оглянулся, заметил девушку с гитарой. Рядом с ней сидела другая, её ровесница, словно в насмешку одетая в блузку с надписью «Полиция». Третья девушка, значительно старше, чем-то походила на Рогозину; может быть, осанкой или волосами, забранными в пучок. Правда, Ивану было сложно представить полковника с изумрудными прядями. Прямо перед ним сидел полноватый кудрявый парень; ещё один худющий паренёк на пуфе у стеллажа уткнулся в планшет и что-то чиркал. На сцену вышел первый участник. Тихонов поймал фразу краем уха и хмыкнул, соглашаясь. — Я размешиваю в чашке нервы с кофе, чтоб не спать*. Он постоянно оглядывался на окно, то и дело посматривал на настенные часы. Сквозь нарастающий комариный звон прорывались отрывки стихотворений. Что-то цепляло, что-то пролетало мимо, что-то пронзительно и щемяще отзывалось, складываясь в единую картину, будто все стихи были что-то одно… и что-то о нём. — Хорошо, что стекло остаётся границей меж тьмою и домом**. Хорошо, когда есть такое стекло, машинально думал Тихонов, разглядывая девушку, читавшую стихи. Хорошо. Без десяти четыре. Зачем он затеял всё это? Это ведь дорога в огонь, дорога в один конец. Допустим, он увидит Куклолова. Допустим, ему каким-то образом удастся угостить его секретным подарком. Но… Вероятность ведь ничтожна, правда, математический гений? Правда, the king of the lab, мегамозг ФЭС и хакер, способный дать фору кому угодно? — И на тонкой границе наконец вырастает дом**. От этой фразы про дом, ворвавшейся в мысли, в горле стало горячо и горько — мгновенно, заставив задохнуться. Иван быстро встал; неловко пробираясь между стульев, пошёл к выходу и едва не споткнулся о ноги парня на пуфе. — Простите, — буркнул он. Парень на миг поднял глаза, и Тихонова дёрнуло током. Что-то знакомое… Слишком… Слишком… Родинки не было, но было пятно во всю щёку. И то мерзостное чувство, желание схватить, срезать, выжечь — оно не обманывало, оно было совсем как тогда… Парень закашлялся, прижал ладонь ко рту и махнул свободной рукой. Тихонов в полубреду выбрался в коридор. Это он. Это он, стучало в висках. Чувствуя, как расплывается фокус, как расходится, разрывается, трещит по швам реальность, он добрался до туалета. Ввалился внутрь, повернул замок, подёргал, проверяя, ручку. На полную открыл воду в раковине. «Отпустите синицу на верную смерть», — всё вертелось в голове. Стянул джинсы, встряхнул их, нащупал тайный карман — под пальцами слабо хрустнуло. «На месте. На верную смерть… пусть её приласкает свобода…» Пластиковый пакет шуршал в пальцах, руки ходили ходуном. Тихонов хрипло напевал, разрывая плёнку: — Пусть её приласкает свобода… Плёнка не поддавалась. Он подцепил её острым краем дверной ручки и на раскрытой ладони поднёс пакет к лицу, втянул воздух. Лёгкий, едва уловимый запах уксусного альдегида — так пахнет молодая листва. Так, в случае Ларисы, пахла смерть. Иван подрагивающими пальцами завернул пакет и сунул в карман ветровки. Тщательно вымыл руки, выловив в мокрой мыльнице мягкий обмылок. Плеснул водой в лицо. Из зеркала над раковиной на него посмотрел Иван Тихонов, не больше, ни меньше. Тень прошлого, призрак завтра. Эхо сестры, вечная нестыковка, мстительная кровоточащая память. Игрок на самой обочине доски.***
— Не берёт? — Не берёт. — И второй тоже? — И второй тоже. Рогозина побарабанила пальцами по столу. Внимательно посмотрела на Амелину. — Это может быть совпадением, Оксана? — Что-то одно. Не оба, — ответила лейтенант, вертя в пальцах ручку. — Если бы просто не отвечали оба телефона… Ну, мало ли, в метро спустился или пошёл в какой-нибудь квест в бункере. Но то, что это случилось в день операции… — Ты что-то знаешь, правда? — спокойно спросила полковник. Амелина отвела глаза и принялась молча чертить ручкой по ладони. Полковник с лёгким нажимом велела: — Оксана. Расскажи. Сегодня нам ни к чему лишние загадки. Лейтенант помолчала ещё какое-то время. Потом нехотя произнесла: — Я не уверена, что это относится к делу. Но… — Но? — Вчера у него на столе остался чек от кофе. На задней стороне были какие-то рисунки, что-то, связанное с куклами. Поэтому я посмотрела. Подумала, может быть, это что-то по Куклолову, какой-то вещдок, который я не видела. Оказалось, просто накалякано что-то. Но там ещё было имя. Рогозина кивнула. Отвернулась. Оксана с облегчением опустила голову. — Ну? — требовательно поторопила полковник, глядя в тёмный экран со светящимся логотипом ФЭС. — Имя? — Лара. Ручка треснула в пальцах. Амелина бросила пластиковый корпус на стол и резко спросила: — Это же Лариса, да? Так звали его сестру? — Да, — медленно ответила полковник, всё ещё глядя в экран. — Она умерла в клинике, от передозировки наркотиков. По крайней мере, так сказал мне когда-то Иван. — Она умерла от передозировки наркотиков, — эхом повторила Оксана. — А Куклолов… Прежде чем он занялся куклами… варил мет. — Это может быть совпадением, Оксана? — обернулась полковник. Амелина ещё раз безнадёжно набрала теневой номер Ивана. Ни гудков, ни автоответчика, ни даже «Абонент временно недоступен». — Нет, — жёстко ответила лейтенант. — Не может.***
Ему повезло, ему выдался сказочный шанс — из тех, что выпадают приговорённым, особо удачливым или отчаянным сорвиголовам. Или таким, как он. Бестолковым рыцарям. Так, кажется, назвала его как-то Оксанка? Крапивинский мальчик… Ему повезло, ему выдался сказочный шанс: после выступления последнего члена клуба сотрудница библиотеки пригласила всех к чаю. В соседней комнатке уже накрыли столы, поставили салфетницы, вазочки с печеньем и круглые маленькие чашки. Тихонов, натянув капюшон на самые глаза, сел сбоку, разглядывая Куклолова сквозь букет сухоцветов; от них, пыльных и бледных, пахло сладко, звонко и мёртво. Боковым зрением фиксируя всякое движение за столом, Иван примеривался, как сделать то, что он задумал, ловчее. Пройти мимо, пронести руку над его чашкой? Так смог бы профессор Снейп, но не капитан Тихонов. Незаметно раскрошить на печенье и проследить, чтобы досталось кому следует? Тоже не вариант, могут быть случайные жертвы. Что тогда?.. Он вяло слушал, как переговариваются поэты. Шурясь, лениво соображал; на скорость силы не осталось, как-то вдруг выпили всю; может быть, сказывалась близость того, кого он выслеживал, о ком думал столько лет. Иван всегда думал, что люди, способные складывать слова в стихи, — небожители; какие-то особые существа, которые питаются если не амброзией и нектаром, то точно не кофе и вафлями. Но эти — эти говорили что-то о конкурсах и фейках, о фестивалях, семинарах, сборниках, о том, как сложно пробиться в издательство и как выросли цены на бумагу, как электронка и верлибр набирают обороты… Они говорили обо всём этом и ели «Юбилейное», кусали вафли, и это были какие-то очень человеческие, очень земные темы. Что-то подобное — не разочарование, но крайнее удивление — Тихонов испытывал на заре ФЭС, когда видел, как Рогозина наливает чай в буфете, или прячет под столом мягкие тапочки, или — однажды! — пудрит нос, думая, что никто не видит. Небожители опускаются до землянин… Но так ли это плохо? И этот парень с родинкой, химик, маньяк, которого сегодня поджидали сразу две смерти, этот урод, убивший Ларису («…Лариска была моей лучшей девочкой. Лариска делала такое под наркотой…»), — он тоже пил чай и кусал печенье. К горлу подкатила злость — так, что вдруг затошнило; показалось, что сейчас эта чёрная, клубящаяся, горячая смола польёт через край, затопит, разъест всё вокруг… — Давайте помогу! — вскочил Тихонов, заметив, как тянется к чайнику гостеприимная сотрудница библиотеки. — Я налью! — Надо сначала набрать воды. — Я наберу. Давайте… Он снова вошёл в полутёмный, свежеотремонтированный туалет, прислонился к стене, пытаясь успокоить дрожь. Вот он, случай. Удача. Миг. Главное — сделать, и не струсить в последний момент, не слиться… Глядя на себя в зеркало, Иван раскрошил в чайник, в хлябь воды и накипи, розовый пакетик. — «Вздохи гейши», Лара, — сказал он своему отражению, ловя в глазах сходство со взглядом сестры. — С особым компонентом. Ему понравится, я тебе обещаю… Он вернулся, чувствуя, как одеревенели движения. Поставил чайник на платформу, щёлкнул кнопкой. Стоял рядом, глядя, как мелкие пузырьки взмывают к самой крышке, превращаются в буруны и крупную рябь. Слегка потряхивало, но он сжал кулаки, не давая телу себя выдать. Поэты всё говорили о прошлых встречах, о презентациях книг и мастерской в Липках. За окном шумел экскаватор. Чайник наконец вскипел и выключился. Иван взялся за тёплую пластмассовую ручку, медленно пошёл к столу. — Кому добавить? — спросил он и не узнал низкого, хриплого голоса. Не слыша ответов, подошёл к Куклолову, сидевшему почти в центре стола. «Ждёшь, сволочь? Ждёшь четырёх? Молодец. Дождался… Хороший мальчик». Он плеснул в чашку прозрачного кипятка и быстро отошёл. Чайник послушно выскользнул из рук; если разобьётся — он заплатит библиотеке… Или не успеет… Или… Чайник не разбился, но кипяток выплеснулся на край скатерти и ламинат. — Простите пожалуйста… простите… — забормотал Иван. — Никого не забрызгало? — громогласно вопрошал ведущий. — Тряпку надо. Или салфетки. — В туалете есть тряпка… — Надо ещё поставить чай… Иван отошёл в угол, чувствуя, как от напряжения болит шея, как сложно держать голову прямо. Руки кололо искорками попавшего кипятка. Всё внутри обмерло, обварилось. Он не сводил глаз с чашки, которую медленно подносил ко рту Куклолов. Как же просто. Как же нелепо. Ему всего-то нужно было внимательней вглядеться под капюшон, не быть таким самонадеянным, уверенным, что его шавки обыскали Тихонова как следует… С сотрудником ФЭС шутки плохи; Иван видел столько тайников и тайн, что сам способен прятать лучше любого преступника… Чашка была уже у губ, когда Тихонов метнул взгляд на часы. Часовая — ровно на четырёх, минутная паслась около двенадцати. «Как я вовремя», — отстранённо подумал он, сунул руки в карманы и двинулся к выходу. За его спиной раздался шумный кашель. Вопросы. Испуганный вскрик. Снова кашель. Глухой звук удара: так голова ударяется об стол; он слышал этот звук десятки раз — в допросной, в КПЗ… — Скорую! Врача! Иван всем телом навалился на входную дверь. В окнах дома напротив включили лиловую лампу. Ветер гнал по асфальту почки. Мимо пронёсся охранник. «Вздохи гейши, сестрёнка. Ему понравит… понравилось». Пахло весной.***
— Нашли телефон Ивана, — без вводных заявил Круглов. Дверь, которую он толкнул, входя в кабинет полковника, ударилась о стену. — Оксана проверяет. — Не уверена, что из этого что-то выйдет. Оксана, безусловно, профессионал, но… Но Тихонов ещё никогда не проигрывал в подобных стычках. Было сложно поверить, что Амелина доберётся до начинки его телефона. Было бы ещё невероятней, если бы Иван оставил мобильник без блокировки. — Где его нашли? — спросила Рогозина, роясь в бумагах. — Во дворах в Филёвском районе. Недалеко от библиотеки Бианки. Полковник тяжело вздохнула. Что-то блеснуло между ежедневников и распечаток; Круглов различил серебристую фольгу. — Будешь? — спросила полковник, резко разламывая шоколад. Круглов подошёл ближе, положил руку ей на плечо. — Мы его найдём, Галь. Всегда находили. — Конечно, найдём. Конечно. Засранец… Она смяла фольгу в шарик и швырнула в мусорку. Промахнулась. Закрыла глаза и глухо произнесла: — Он не просто пропал. Он вляпался в какое-то дерьмо, Коля. Я чувствую. — Мы его найдём, — повторил майор, сжал её плечо и вышел из кабинета. Полковник облокотилась на стол и уткнулась лбом в кулаки. Перед глазами плыли цветные пятна, а в ушах раз за разом звучала недавняя фраза Тихонова: — Я… кажется, обознался. Показалось. Показалось, что видел где-то этого парня. Нет, нет, обознался, ерунда. Простите, Галина Николаевна. Перебил. Продолжайте, пожалуйста. Этот тон… Эти нехарактерные для него «простите», «пожалуйста». Нездоровый блеск. Она посмотрела на него, и он выдержал её взгляд, обманул её, дал ей себя обмануть. — Засранец, — повторила полковник, с силой растирая веки. Встала. Заметила на краю стола кружку с кофе. Видимо, принёс Круглов… Она сделала несколько глотков обжигаясь, морщась, поставила кружку и пошла в лабораторию. — Оксана! В лепёшку расшибись, но найди мне его сегодняшние перепи… — Уже нашла, — незнакомым, чужим голосом проговорила Амелина, оглядываясь на начальницу. В глазах читалась поражённость и какой-то восхищённый, мрачный ужас. — Я… Галина Николаевна… Я подобрала пароль… Мы как-то пили вместе, втроём с Таней… И он на спор рассказал, пьяный вдрызг, просто вдрызг… рассказала про свою сестру, про то, из-за чего она попала в клинику… Очень путано, но я запомнила про вздохи гейши… Это и было паролем… Сердце ёкнуло, ухнуло в привычную, давно намеченную пустоту. Полковник знала, что это никогда не отпустит его. Знала, что вытащила Тихонова только на время; он позволил вытянуть себя на дорогу, втянуть в жизнь, но лишь чтобы отдышаться, чтобы собраться с силами, лишь до тех пор, пока из нор снова не выползет то давнее, его личное зло… Он успокоился, он вёл себя абсолютно нормально, ей показалось, что в конце концов он заново привязался к жизни — полковник закрывала глаза на то, что это случилось через неё, что она, противоестественная привязанность к ней, эта странное молчаливое обожание стали его якорем. Но… Это всё было временно, это всё было слишком хрупко и тонко, как мелкий белый лёд на океане безумия, боли, мести, тоски по сестре, которую Иван любил так же, исступленно, молчаливо. Он позволил вытянуть себя в жизнь, как она позволила ему обмануть себя: — Я… кажется, обознался. Показалось. Показалось, Галина Николаевна. Всё в порядке. Продолжайте, пожалуйста… — Что ты нашла? — стальным тоном спросила полковник. В лаборатории было так тихо, так пусто, что эхо отразило её голос от стёкол — голос холодный, глухой и яростный. — Что ты нашла, Оксана? Амелина молча вытянула из принтера распечатку, молча протянула телефон и замерла в кресле. Рогозина, принудив буквы выстроиться в строки, прочла: «Малая Филёвская, третий двор по диагонали от метро, четыре часа. Если будет хвост, больше никаких разговоров».***
В узкое окно било солнце. Пахло совсем не как в клинике: тянуло цветами с просыпающихся клумб, опилками, сладким чаем. Он сидел на полу у кровати сестры и держал Лару за руку. Она смотрела в потолок и рассказывала: — …По вот таким вот дням, когда весеннее солнце. По бабушкиной даче. По вкусной еде. По хорошему сексу. Иван фыркнул. Сестра, лёжа в кровати, коротко засмеялась. — По той квартире, где мы жили с мамой. По розовой чашке — ну той, фарфоровой, бабушкиной. Ты мне принёс её, кстати? Эй! Не смей раскисать, дрыщ… Ком в горле мешал говорить, он только помотал головой: всё в порядке. Продолжай, всё в порядке. — По тропинке между хвощами у дома в деревне. По запаху сосен, когда выходишь из электрички. По дошику с брауншвейгской колбасой. По Гришке, как он прикольно цокал по клетке и пунькал клювом свою кормушку. По виду из окна — далеко-далеко, до самого Подмосковья, с ветром, с клёнами, с эстакадами, с огоньками… По… по тебе, Ванька. Лариса прерывисто вздохнула. От глаз к ушам симметрично скатились две слезинки. Иван встал у кровати на колени и уткнулся лбом в её кулак.***
— Он уже делал это несколько раз. Три попытки, — проговорила Оксана. На мониторе мелькали строчки, она читала так быстро, что взгляд казался расплывчатым. — Три раза совершал покушение на Куклолова. Один раз — за несколько месяцев до основания ФЭС. Потом в две тысячи четырнадцатом. Потом в семнадцатом. — Плохо, — отозвалась Рогозина, меряя шагами лабораторию. — Очень плохо. А главное, как… как он сумел… «Как он сумел сделать это так, что я ничего не знала?», повисло в воздухе. Оксана, внезапная конфидентка, случайный свидетель странной истории, связывавшей полковника и Ивана ещё до Службы, так некстати всплывшей, чувствовала себя незваной гостьей. Хотелось скорее выбраться из чужого дома, распрощаться, забыть обо всём этом. Но Тихонов исчез, его вещи — распотрошённые, испорченные — валялись по всем Филям, и было непонятно, жив ли он вообще. И надо было что-то делать. «Жив, конечно», — одёрнула себя Оксана, оглянувшись на Галину Николаевну. О чём думает она? О том же? О предстоящей операции? О чём-то своём?.. Половина седьмого. Уже скоро. Они разберутся с Куклоловом, а потом и с Тихоновым. Кто-то из них должен дожить до вечера. Хоть кто-то. Мысли бились в голове ледяными искрами, чётким скальпелем. Рогозина, встряхнувшись, уже отдавала распоряжения операм по видеосвязи. Пустая лаборатория, пустой офис — почти весь состав ФЭС выехал на задержание, и только они двое остались на этаже. Куда-то подевались даже лаборанты, даже уборщицы. Амелина поймала себя на том, как сильно хочется выпить. До ломоты. До щекотки где-то под горлом. Сегодня же вечером она уломает Риту сходить в «Латехо». А завтра заставит, вытянет Ивана на прогулку по набережным — они уже года три хотели сходить на ледоход, и каждый раз пропускали. Она душу из него вытрясет, но заставит, и будут запахи весны, тополиные почки, горький кофе с сиропом в горячих, тонких стаканчиках, и булыжник набережных, и… и… И это, конечно, с условием, что Тихонов объявится и, желательно, без убийства на шее. Вернее, без всяких улик, доказательств и намёков на того, кто мог это убийство совершить. Пусть все эти намёки останутся между ними с Рогозиной. Пусть. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… Без двадцати семь спецназ и опера были в пятиминутной готовности. Нервы натянулись, стрелки замерли, и десятки глаз глядели через прицел туда, откуда должен был появиться Куклолов. — Его не будет, — качнула головой Оксана. — Его не будет, — эхом откликнулась полковник. В ней словно отпустило какую-то пружину. Внутри была лёгкость — та лёгкость, когда ты уже знаешь, что проиграл, и уже ничего не поделать — остаётся только ждать, когда всё кончится, когда пешка сделает решающий ход и срубит ферзя. Рогозиной стало смешно от этой нелепой мысли. Захотелось поднять руку и крикнуть «Отбой». К чему ещё полчаса напряжения всех этих людей, если Куклолов не появится? Если Тихонов — она уверилась в этом после разговора с Оксаной, но теперь думала, что знала обо всём ещё раньше, — уже сделал то, что планировали сделать они? — А ведь если он попытался, но не смог… Или даже смог… Это значит, он стал мишенью, — вдруг отстранённо, с внезапной опаской проговорила Оксана. — Это значит, тени Куклолова будут охотиться за тем, кто покусился на их королька… А у него ведь даже телефона с собой нет, Галина Николаевна…***
«Тебя зовут Иван Тихонов. Ты совершил убийство». Он шёл в единственное место, возможное в такой ситуации. Шёл, едва волоча ноги, не зная, что Рогозина подняла на ноги всю полицию Москвы, не зная, что его ищут повсюду, что связи, нервы, мысли и приказы полковника делают всё, чтобы уберечь его — невидимого, затерявшегося в переплетениях эстакад — от пешек Куклолова. Он шёл в единственное место, возможное в такой ситуации, в таком состоянии. Шёл, срезая перекопанными дворами, ныряя под сплетения проводов и веток, минуя крохотные перелески в строящихся кварталах, обочинами обходя шумные шоссе. Медленно, терпеливо садилось солнце, небо стягивало тугие, пухлые тучи, и всюду стоял весенний звон. А Иван всё шагал строительными площадками, пыльными тропинками между корпусов, пробирался лабиринтами арматуры где-то в районе Давыдково, а впереди маячили небоскрёбы, нормальные, широкие и чистые улицы, обрамлённые анютиными глазками, тротуарами и жизнью. Если вдуматься, вся его жизнь — это дорога через стройку, через стройку и разлом самого себя. Стройку, разлом и новую стройку. Он всегда шёл этой дорогой, некрашеной, кривой, по самой обочине жизни. Это Лариса втянула его на этот путь. Втянула и не отпускала, втянула снова — даже после своей смерти. Заставила его стать причиной другой смерти, другого убийства. Но это убийство было следствием того, которое совершил Куклолов… Если бы он не испытал на Ларе «Вздохи гейши», Иван не тронул бы его… Нет… Нет… От той, ради которой он опять сломал себя в крошево, он шёл к той, ради которой готов был вывернуться наизнанку, если потребуется; ради которой готов был попробовать собрать себя снова — если она примет его ещё раз. «Тебя зовут Иван Тихонов. Ты совершил убийство». Осознание этого доходило медленно, со звоном, мягкими разводами, как кровь на воде. «Тебя зовут Иван Тихонов. Ты совершил убийство». Он понял, что шепчет это почти вслух, и заставил себя сомкнуть губы. Он шёл, уже почти потеряв направление. Заплетались ноги, и звенело в ушах. Нужно было срочно глотнуть кофе, сладкий кофе, или цитрамон, на худой конец, но у него не было ни таблеток, ни денег. Оставалось только идти дальше, тропами, обочинами, краями, надеясь выбраться на нужную магистраль. Час спустя он решил, что, если за теми громадными домами не покажутся высотки Энской, он растянется в траве и закроет глаза. «Тебя зовут Иван Тихонов. Ты совершил убийство. Ты отомстил за сестру. Ещё один рывок, Иван Тихонов». Он вывернул за цветные корпуса, в глаза брызнуло слепящее закатное солнце, и, проморгавшись, он увидел на горизонте очертания знакомых домов: три в ряд, соединённые галереями, с утонувшими в зелени первыми этажами, с блестящими стёклами. От дома его отделял только мост — строящийся в четыре ряда мост. Дорога для автомобилей, пешеходная эстакада, рельсы МЦК и метро где-то подо всем этим. До моста — в грохоте, в бронзовом мареве стройки — было совсем недалеко. В переплетениях сетки и эстакад Иван уже видел её окна: близкий янтарь, тёплое золото, обещающие признание, смятение, непрощение. Он побрёл вдоль шоссе в поисках перехода, чувствуя, как кончаются последние силы. Каждый шаг, каждый вздох чиркал по донышку, черпал с самого последнего тайника. Он на автомате подошёл к киоску с кофе, забыв, что у него нет ничего — ни денег, ни вещей, ни мыслей. Пуст. Он — пуст. Когда, отстояв три сотенных светофора, спустившись в жерло перехода, едва увернувшись от выскочившей машины, одолев переход прямо по поребрику — справа крутой бетонный подъём, слева пролетающие машины, — он выбрался на ту сторону, три дома вдруг оказались совсем рядом — будто в награду за долгий путь. Территория за забором жилого комплекса сияла чистотой: выметенные, обложенные белым кирпичом дорожки, аккуратно подстриженные газоны, вымытые стёкла лобби и симметрично зажигающиеся фонари. Весь этот порядок, честность, геометрическая чёткость, упорядоченность и красота — всё это, подумал он вдруг, было тем, что олицетворяла для него полковник Рогозина. То, чего ему никогда не достичь. Может быть, ему даже не войти внутрь. У него ведь нет ключей. Нет телефона, чтобы позвонить… Бесконечно долгое время спустя он всё же проник на территорию — заскочил на проходную с какой-то женщиной, с ней же вошёл в подъезд. Поднялся на этаж в прозрачном лифте, взмывшем прямо к солнцу. Ныли ноги, и перед глазами расплывались странные образы, снова похожие на кровь. Для устойчивости Иван сунул руки в карманы и нащупал в левом хрустящий пакет. Даже не догадался выбросить… Едет с наркотиками, с собственноручно синтезированным, убийственным сортом, к полковнику полиции, к главе ФЭС. Как смешно, как смешно, Лариска, видела бы ты это… Он прислонился к стенке кабины, чувствуя, как вибрация передаётся телу, как воля вытягивает последние ниточки, которые держат его прямо. …Лифт мягко остановился. Тихонов шагнул на кафельную площадку, огляделся, пытаясь найти нужную дверь, и закрыл глаза. Ещё немного. Ещё совсем чуть-чуть. Стукнул в чёрную графитовую дверь и уткнулся в неё лбом. Скрип замка послышался тут же. Дверь распахнулась внутрь, он покачнулся, едва не рухнув. В прихожей вспыхнул свет, и он увидел Галину Николаевну — в привычном костюме, со слегка смазавшейся косметикой, бледную, такую прекрасную. И почему-то босую. Его пробило на смех, нервный, истерический, смех, с которым наружу пробивались боль и страх, и напряжение, и жалость, огромная жалость к себе, ставшему, всё-таки ставшему наконец, после стольких лет в ФЭС, убийцей. Смех перешёл в плач. Полковник шагнула к нему навстречу, затащила в квартиру, захлопнула дверь, что-то говоря — успокаивающе, мягко, без упрёков, нотаций, гнева. — Галина Николаевна, — шептал Иван, глядя на неё, пытаясь прочесть по губам, потому что мозг не воспринимал слова — только тон, только взгляд, только руки, сухие, крепкие, сильные и уверенные, как всегда. — Галина Николаевна… — Куклолова нашли, — сказала она, уводя его вглубь квартиры. — Нашли убитым, Валя уже работает. Предварительная версия — аневризма аорты. Тихонов судорожно вздохнул. — Всё хорошо, Вань. Всё хорошо. — Галина Николаевна. «Тебя зовут Иван Тихонов. Ты совершил убийство». — Галина Николаевна. Это я его убил. Я. — Я знаю, Ванька. Я знаю. Полковник обняла его за плечи. Он уткнулся ей в грудь и заплакал.