Беглец

В десяти шагах отсюда светофор мигал.

      По смешному стечению обстоятельств, у Летова было достаточно времени, чтобы осмыслить всю силу своего идиотизма.       Однако смеяться не хотелось. При падении его тело резко ударилось об асфальт. Егор подумал, что умер. Он уже решил, что умрет, пока летел; а летел он долго — высота была нешуточной. Но удача, сопутствующая ему до сих пор, сыграла злую шутку.       Он все ещё жив.       Первая вспышка боли — и Летов лежит в луже собственной крови, в неестественной позе, с переломанными костями. Но он слабо дышал; ему тяжело давался каждый вдох, тем более выдох, но Летов все еще был в сознании.       От такого открытия Егор ощутил жгучее чувство обиды на самого себя.       Это ведь был не суицид. Он просто оступился.       Если бы Летов мог, он бы завыл от отчаяния. Через такое пройти, чтобы умереть настолько глупым образом.       Да и ладно бы он убился насмерть, так ведь нет же. Повезло лежать без движения, как отбитый кусок мяса с костями, испытывать все возможные страдания: от самобичевания до переломов таза и конечностей.       Ужаснее всего было думать. Вспоминать. А зачем он вообще сбежал из Добродушного? За чем он погнался? Летов же сам всегда говорил, как он свободен, говорил, что его не сломит самый жестокий тоталитарный режим.       «Так ведь и не сломал», — с удовольствием подумал Егор. Приятное ощущение свободы мысли смягчило боль. Он лежит здесь, так далеко от Добродушного; сам умирает, по собственной глупости. Господи, как прекрасна человеческая глупость. Это то, что никогда не отберет никакая партия — наоборот, только приумножит.       Когда по стране прокатился взрыв, а вместе с ним и диктаторское безумие, людей отправили на работы. Летов не мог назвать эти места лагерями, это скорее были поезда. Этим поездам дали как можно более оптимистичные названия: «Добродушный», «Веселый», «Честный»… Весной выросло вокруг людей железо, а не трава.       А вокруг Летова были его знакомые — Башлачев, Селиванов, Манагер, Янка. Именно что были. Башлачева убило на работах, но Егор не знал, как именно. Да и никто не знал. На таблоиде утром его фамилии не было в списках. Селиванова повесили. В какой-то момент, на обеде, Дима запел. Никогда такого не было и вдруг — запел. В его голосе не было протеста, не было отчаяния. Он просто с удовольствием повторял одну странную строчку:

В доме без окон тебе места нет

В доме без окон тебе места нет

В доме без окон тебе места нет

В доме без окон тебе места нет

      Надзиратели не оценили музыкальные способности Селиванова и увели его в Помещение. На следующее утро таблоид повторял видео-фрагмент, на котором из-под ног Димы выбивают табуретку. Крупным планом показывали, как он умирает от удушения. Как скребет веревку, как слабеют его окровавленные пальцы.       Манагер сбежал и его загрызла гончая собака.       А в смерти Янки Летов чувствовал себя частично виноватым.       Она подошла к нему, когда он автоматически дергал рычаги, полностью погрузившись в свои мысли. Янка быстро, полушепотом говорила ему:       — Летов, так что же? Почему ты так легко принимаешь все это? Егор только молча покосился на неё.       — А что изменилось? — проговорил он.       — Да ты с ума сошёл, — медленно, чтобы не вскрикнуть, сказала Янка. — Людей сделали рабами. Мы живем в ужасающих условиях, как последние отбросы.       — Повторяю, — перебил Егор, — что изменилось?       Янка замолчала, рассматривая лицо Летова, пытаясь заглянуть в глаза.       — Но почему ты… почему ты принимаешь это? Ведь раньше казалось, ты против…       — Не казалось, я был против, — ответил Егор. — Я всегда был против, возможно, и буду, но сейчас я обрёл свободу. Я давлю рычаги, я ем через раз, но я свободен, потому что свободна моя мысль. Раньше я не чувствовал этого, потому и бился башкой о стену.       И тут Янка засмеялась.       — Свобода! Хороша свобода! Плыть по течению! Мысли свободны! Да что твои мысли, если ты не можешь сделать того, что хочешь?! Свобода! Свобода!!!       И также, как когда-то Селиванова, Янку вывели из помещения.       «Я, может быть, хочу летать, — думал Егор, без сожаления или злорадства глядя вслед Дягилевой, — да не могу. Я не свободен? Не свободен, потому что хочу крылья, а у меня они не растут? Бедолага, ты никогда уже не поймёшь, насколько сильны мысли. Я подумаю — и я летаю. Несвобода заключается в том, что я не летаю, и не летаю в мечтах из-за собственных или навязанных барьеров».       Виноват ли он в том, что кто-то другой не в силах улететь дальше человеческого измерения? Виноват ли он, что для Янки свобода — прежде всего люди поющие тогда, когда этого нельзя?       И вот тогда Летов решил бежать. Не чтобы вырваться из людской мясорубки, а чтобы понять, виноват он или нет. Его не загрызли овчарки, не нагнала пуля, он не утонул и не сбился с пути. Не сошёл с ума от усталости. Просто ОСТУПИЛСЯ.       Куда он хотел прибежать? К Косте, который, может, вышел уже по трубе крематория или гниет в очередном Веселом, Добродушном?       И осознал ли он свою ошибку? Как?       Прошло несколько суток, прежде чем он умер. Это время для него показалось вечностью, но уже не считал это мукой или наказанием. Это было то, к чему он должен был прийти. Это то, ради чего он побежал. И главное,

он был

невиновен.