Среди переплетающихся пальцев

      Голубые, почти бирюзовые глаза светятся несчастьем. Оно тут цветет и пахнет, в этом куполе, в котором вынесли приговор нашим жизням. Пан или пропал, да, Финник? В этот раз пропал. Слишком долго нам везло в играх, затеянных не нами. Дыхание замирает на несколько минут, будто кислород исчезает вместе с надеждой. Остается только умереть здесь от удушья… и отчаяния. Петля в моих руках, до этого завязанная и развязанная бесчисленное количество раз, приобретает едва уловимый смысл. Я смотрю в одну точку, на траву, не смея пошевелиться, чувствуя, что одно движение разрушит мир на осколки. Хотя он и так хрупок; хотя он и так разрушится, стоит одному из нас троих прийти в себя. Боже, пожалуйста, пусть это будет сон…       — Они ничего не смогли сделать, — дрожащие губы и бледное лицо Хеймитча красноречивее всего. Он сам не верит, во что говорит. Вместе с Питом умерла часть его сердца. Как и моя.       Финник убирает руки за голову, зарываясь в локоны, и медленно валится на бок, на жесткий газон. В сжатых пальцах остается зелень с корнями — силюсь, чтобы не завалиться следом за ним. Хеймитч тоже дрожит, у него сейчас два горя: одно из-за сухого закона, другое из-за слов, которые пришлось сказать нам. Не понимаю, как они просочились сквозь ком в горле? Насколько он разбит после потери одного из близких? Странно, что все мои мысли занимает Хеймитч, в то время как постепенно мой мир превращается в труху: вокруг лишь белый шум, в левом ухе свистит, глаза ни на чём не фокусируются.       Мы все замираем в полной тишине.       Остальное время точно так же проходит с выключенным звуком, и я абсолютно не запоминаю, что происходит. Вижу только силуэты, открывающиеся рты, пронзительные взгляды, чьи-то руки, касающиеся моего лица. Я точно знаю, что они не Пита и не Гейла. Каждый раз от осознания лицо мокреет, и я, наверное, кричу, раз после этого наступает бессилие — в вену вводят иглу морфлинга, и истерика заканчивается. Сразу после забвения перед глазами стерильные стены госпиталя, белая ширма, за которой тень лежащего. Непослушной рукой отодвигаю ее, и Финник смотрит в ответ. Он ждал. Он всегда ждет, когда я открою ее. Мы неподвижно лежим и смотрим друг на друга, мечтая, чтобы один другому сказал, что происходит, где мы и кто мы. И что они живы.       Нет, Финник. Нам надо признать это. Я тоже очень хочу провалиться в никуда и забыть всё, стереть себя из этого мира, сделать так, чтобы ни себе, ни тебе не было больно. Я знаю, я знаю… Когда из его глаз текут слезы, а из моего горла не выходит ни звука, я решаюсь только протянуть руку к его лицу, хоть и не дотягиваюсь, но он ловит ее, как тонущий хватается за соломинку. Прости, что ничего не могу сделать для тебя, я тоже разбита. Молюсь о том, чтобы забыть это, как страшный сон.       Через неделю шум немного снижается, и я уже узнаю Прим и маму, Хеймитча. Если первые две хотя бы помогают нам встать и заботятся о нас, то последний лишь оставляет право высказаться за нами. Мы с Финником реагируем так же амебно на его молчаливое присутствие, как и на особо шумные визиты Плутарха и Фульвии Кардью. Хеймитч хотя бы не рассказывает с улыбкой на лице о продвижении Сопротивления; единственными его словами в тишине палаты становится хриплое: “За нас”, — сопровождающееся звоном его железной кружки о наши, стоящие на нетронутых подносах с обедом. В его кружке бултыхается такой же компот, как и в других.       Мы понемногу приходим в себя, рассказываем короткие истории друг другу в темноте госпиталя. Обычно они заканчиваются чьим-нибудь плачем, потому что каждая из них так или иначе касается тех, кого уже нет в живых. Например, Финник рассказывает, как однажды он нашел несколько красивых ракушек с тигрово-рыжими полосами и… На полуслове его взгляд пустеет, лицо белеет. Я тоже не в силах спросить продолжение. Я знаю, что он вспомнил: рыжие волосы Энни, ее запах, ее веснушки, ее тепло, губы… А я, пересказывая историю, как нашла Леди для Прим, вспоминаю, кому рассказывала ее впервые. И кто был со мной в тот день. Этих людей тоже больше нет, ни здесь, ни там. Так сложно в это поверить, что начинаю параноить: а вдруг нас разыгрывают? А вдруг они живы где-то, просто не показываются? Может, Пит и Гейл просто уехали в Двенадцатый, а Энни в Четвертый, и если мы поедем туда, то увидим их снова? Мысли разбиваются о скалы реальности. Никто не мог пошутить так жестоко, даже самые отъявленные любители шоу уровня Плутарха. Надо признать, их больше нет. Новая реальность проступает день за днем сквозь завесу тумана морфлинга. Чем дальше, тем чаще наши пальцы встречаются в ночи, над холодным полом госпиталя.       Мозоли на пальцах Финника уже не растираются в кровь, он вяжет узлы дольше, чем я. Такие красивые, идеальные. Глажу их рукой, если он забывает их развязать после бессонной ночи. Он старается не отворачиваться, когда спит: боится, что потеряет меня из виду. Другие люди его не особо интересуют, он практически ни на кого не реагирует; хорошо хоть двигается по просьбе Прим — ее голос он тоже стал узнавать.       Болью проносится мысль в голове: у Финника больше никого нет. О его родителях ничего неизвестно, да и он сам не рассказывает о них. Он потерял свою любимую и теперь, наверное, желает уйти за ней (такой вывод делаю лишь по его лицу, ведь он снова перестал говорить, как и я). А что до меня — я потеряла двоих, тех, о ком не могу связать двух слов. Братья они мне или возлюбленные? Я запуталась. Даже больше, чем раньше. Теперь воспоминания об их руках и взглядах под дымкой прошлого кажутся нереальными. Я больше не почувствую ладонь Пита в своей, ни объятий Гейла, не услышу смешливого тона, не дотронусь до их лиц. Слез больше нет, эмоций тоже. За последние две недели я иссякла, стала полой, окаменела. Единственное, что держит меня на плаву, это присутствие мамы и сестры. Мне есть ради кого жить. Финнику — нет. Думая об этом всё больше и больше, я начинаю беззвучно плакать, а потом уже и хлюпать носом. И кто сказал, что я иссякла? Я еще способна плакать за других. За тех, кому уже незачем жить.       Опять наши переживания облачаются в слова и выливаются потоком посреди палаты, пока никого нет. Он вспоминает Мэгз и историю, связанную с ней. Не то чтобы она смешная, но из его уст вылетает смешок и растворяется в воздухе. Не осознавая, я выпускаю из себя точно такой же. Тень улыбки скользит по лицу доли секунды и снова теряется в тусклом свете ламп. В следующий раз я вспоминаю Сальную Сэй и рассказываю Финнику о ее вареве в Двенадцатом, в Котле. Он морщится, представляя омерзительную теплую похлебку, и в глазах искрятся смешинки. Чтобы перебить надуманный вкус на его языке, описываю нашу охоту с Гейлом и мои первые уловы, мамины приготовления. Снова запинаюсь, когда перед глазами возникают образы ушедших, и чувствую на своих пальцах жесткие пальцы Финника. Его золотая кожа скользит по оливковой моей. Он смотрит на наши руки и закрывает глаза.       — Просто говори дальше, хорошо?       И продолжаю. Наши рассказы переменяются друг с другом; иногда мы перебиваем, соскакиваем с темы на тему. Нам можно, мы душевнобольные, и никто не скажет нам, что наш разговор больше похож на сплошную чепуху, чем беседу. Мы уже не расцепляем рук, когда приходят посторонние, — всё равно они притянутся друг к другу вновь.       Сопротивление после временного затишья возрождается с новой силой: мы снимаемся в нескольких агитроликах, без особого энтузиазма, но всё как написал Плутарх — ярко, грандиозно, с большим количеством графики на изображениях. Крессида и команда операторов делают всё возможное, чтобы отснятый материал можно было использовать по назначению. Мы с Финником даже не пересматриваем его — на наших лицах горе видят только те, кто знает, чего стоили наши старания. И они тоже совсем не рады лозунгам. Список условий в моих руках теперь воспринимается отголоском прошлой жизни. Помятый, написанный коряво, на эмоциях. Он больше не имеет значения. Три пункта можно вычеркнуть. И всё равно оставляю его себе. Болезненное напоминание, чем может обернуться жизнь, если играешь по чужим правилам.       Пока идет война, мы не в силах согласиться на вылазку и съемку в Капитолии или в дистриктах. Мы много спим, разговариваем редко, но и этого хватает.       — Когда глаза закрываю, снятся кошмары.       — Мне тоже первое время снились, — признается Финник. Думаю о том, что он не был таким трусом, как я: бросался в бой, был готов убивать. В свои четырнадцать он уже знал истину, когда-то сказанную мне Гейлом: “Думаешь, есть разница?” И, даже если не был трусом, он тоже мучился. Не говоря уже о том, как его мучил Сноу.       — Как ты справился с ними? — теплится надежда, что есть выход.       — Мне помогли, — просто отвечает он, не уточняя, кто был рядом. А теперь уже и не важно. Мы есть друг у друга. Есть мама и Прим, Хеймитч. Иногда заглядывает Бити. Мы оттаиваем.       Близится конец войны. Мы расхаживаем по Тринадцатому дистрикту, краем уха ловим тихие разговоры о близкой победе повстанцев; друг другу передаем обрывки чужих фраз, собирая единую картину. Хеймитч тоже отходит от горя — без бутылки алкоголя, что удивительно — и уже полностью посвящает нас в дела Сопротивления. Скоро будет решающий удар, о котором мало кто знает, но все ждут разрешения конфликта. Воздух в Тринадцатом раскален до предела: чиркни спичкой — и разгорится пламя. Неожиданно я вспоминаю про список и ловлю себя на том, что последнее условие, которое написала в беспамятстве, — смерть Сноу от моей руки. Но при взгляде на Финника отгоняю мысль. Он замечает это, поворачивается и смотрит в упор.       — Говори.       А я молчу. Решаю, что это прошлая жизнь, которая уже ничего для нас не значит. Его судьба и так поломана. Я не решусь оставить его совсем без кого-либо, с кем он может быть самим собой. Ведь месть президенту будет означать и мою смерть. Я и Сноу не уйдем в иной мир друг без друга, если встретимся лицом к лицу.       Теперь мы прикованы к телетрансляциям из Капитолия. Точней, это они к нам прикованы. Финник не старается следить за событиями, и я тоже не вижу смысла, — наши роли сыграны, мы пешки, которые были пожертвованы, несмотря на то, что стали одними из тех, кто остался в живых. Переехав в свои отсеки-комнаты, мы часто видимся и принимаем у себя близких. Вяжем узлы, делимся секретами охоты и рыбалки. Я показываю Финнику родительскую книгу с растениями. Он проводит пальцами по давно засохшим чернилам, осмелившись заметить только:       — Пит красиво рисовал, у него был талант.       Я согласно киваю, не пряча улыбку. Теплые воспоминания, не омраченные слезами, помогают нам жить дальше.       Война окончена. Когда мы с Финником слышим это из уст Хеймитча, он даже выдает смешок, не веря в такую простую истину. А ведь всё к этому шло. Мама и Прим следили за новостями повстанцев. Помню, как проходила мобилизация военных врачей и медсестер. Прим хотели забрать. Приближенные Койн пришли усмирять меня и Финника из-за моей истерики, они даже хотели усыпить нас. Мы не отдали ее без боя, он закрыл нас своей спиной. Через несколько дней мы узнали, что медики из Тринадцатого в большинстве погибли из-за взрыва бомб, отправленных на детей Капитолия. Мы оба сошлись на том, что для Сноу нет ничего святого и, может быть, то, что он творил с Финником и другими победителями, еще цветочки. Без боли в голосе для него эта мысль не обошлась.       Настал момент, когда вещи, которые я забрала из дома, скоро вернутся в него вновь. Серые стены больше не будут давить на нас своей безысходностью; на языке не останется вкуса пюре из репы. Пока родные собирают редкие пожитки, я отправляюсь в отсек Одэйра. Он сидит, прислонившись к стене, и вяжет узлы. Взгляд поднимается ко мне, задерживается в поисках чего-то, и я выдаю быстро и четко:       — Ты поедешь с нами?       Пальцы останавливаются, так и не заплетя последний узел. Он замирает, как будто от этого решения зависит, останется он в живых или умрет. В этой ситуации по-другому и не опишешь.       Я бы не смогла оставить его здесь. Только не так, не в серой комнате, не в серой форме, без воды, без неба. Сажусь рядом и беру Финника за руку. Теплая ладонь уже как родная, пальцы ласкают мою кожу. Щека касается его ключицы, покрытой тканью Тринадцатого. Мы молчим. Как и до этого в особо ужасные дни и недели. В тишине рядом с Финником совсем не тягостно, мы понимаем друг друга. Единственное, в чём я сомневаюсь — знает ли он, как дорог стал мне? Как сильно я хочу защитить его теперь, даже если он как оголенный провод после случившегося?       Он сжимает мои пальцы, мою ладонь, прижимается горячим лбом к моему. Шумно выдыхает, поджимает губы. На языке вертятся слова, и я надеюсь, это слова согласия, потому что не только одному ему нужна поддержка. Я тоже жажду ее, тоже хочу просыпаться и видеть его перед собой, не терять из виду; хочу показать ему любимое озеро в лесе за Дистриктом-12, как когда-то показывал его мне отец; хочу вместе с ним зайти в дом Пита и забрать себе что-нибудь на память; хочу уйти за ограждение и просто молчать там, лежать на солнце и держать его руку, зная, что она не исчезнет. Слишком мало вещей в моем мире, которые удалось не потерять.       Не в силах ответить, Финник гладит мои волосы, спускаясь к шее, плечам. Я отвечаю ему, потому что иначе не могу. Рука сама тянется к его глубоким скулам, покрытым щетиной, мягким бронзовым волосам.       Даю ему время, чтобы принять решение. Хеймитч не остается в стороне: после моей просьбы подтолкнуть Одэйра к правильному решению, он надолго пропадает в его отсеке, и уже на перроне, отчаявшись, что его не будет рядом, когда я ступлю на землю Двенадцатого, я вижу, сдерживая слезы, как Финник, вслед за моим ментором, плетется в нашу сторону. Ловлю его решительный взгляд, и мы садимся без промедления в вагон.       Уже в Двенадцатом мы узнаем о смерти Койн — кто-то из приближенных застрелил ее, узнав о подрыве медиков и детей Капитолия. Ведь там были и ее люди. Там могла быть Прим. От одной мысли сердце уходит в пятки. Вскоре вслед за ней ушел и Сноу — его растерзали на площади, на которой проводилась казнь. Хеймитчу пришло письмо от Плутарха, так мы и узнали обо всём. Телевизоры в наших домах больше не работают.       Мама и Прим занимаются возведением госпиталя на первом этаже нашего дома. На первое время лечить дурноту с похмелья и легкую простуду пойдет. В то же время мы с Финником оказываемся на пороге дома Пита, и на нас обрушиваются воспоминания. Здесь стоит его запах. Я не решаюсь пройти дальше прихожей. Финник застревает в дверях. Ему тоже это многое напоминает: богатые дома, роскошный декор, шторы из дорогих тканей, большие окна. Такие были и у них с Энни. Наверняка он часто бывал у нее дома. Не хочу представлять, что бы он почувствовал, если бы зашел в ее дом сейчас.       С горем-пополам, сквозь боль в мышцах, мы поднимаемся в комнату Пита, и в мастерскую, где еще остались его картины. Так много, такие разные. Стараюсь не смотреть на те, где есть кровь. Финнику гораздо легче здесь находиться, и он подбирает что-то светлое, нежное. Мы берем себе по одной, где сюжет ограничивается цветочным букетом или летним пейзажем, который похож на Луговину. Мне становится дурно, и Финник обнимает меня; в теплых объятиях успокаиваюсь, прихожу в себя, но отпустить не могу — с картин смотрят глаза Катона, Мирты, Руты… Пожалуйста, не смотрите. Опять плачу, и он вытирает мои слезы. Теперь плачу из-за того, что он так похож на них — на Пита и Гейла: он обнимает меня, успокаивает, он всегда рядом. Я знаю, это не то же самое, что и с ними: Пит мог отдать мне весь мир; Гейл бы сжег его дотла ради меня. Я снова забываю, как мы оказались здесь, поломанные, лишенные важной части себя, своих любимых. Проклинаю весь мир, всех, кто вел нас за собой, играл нами, делал на нас ставки. Вспоминаю, что так и не увидела Пита вживую после Квартальной бойни. Его картины — всё, что осталось от него.       Я уже рыдаю; останавливаюсь только тогда, когда чувствую слезы Финника на своих щеках и висках. Пожалуйста, не плачь. Не плачь так тихо, иначе не пойму, что тебе тоже нужна помощь. Мы дрожим в плотных объятиях друг друга, пытаясь успокоиться. Видит ли он во мне Энни? Когда гладит мои волосы, чувствует ли ее запах? Когда смотрит в мои глаза, когда целует мои щеки, зарывается в мою грудь — что ты видишь, Финник?       Пожалуй, пусть эти вопросы останутся без ответа.       Озеро, с которым познакомил меня отец, становится отдушиной Финнику: он так соскучился по воде, по своей родной стихии, что ныряет и бултыхается часа два, пока я брожу по ближайшим тропам в поисках дичи.       — Вон там, видишь? — Указываю пальцем на стрелолист. — “С голоду ты не умрешь, тебе нужно только найти себя”, — так сказал мне когда-то отец.       Финник сразу же понимает, к чему я клоню. Он пропадает под рябью темной воды и выныривает уже с голубоватыми клубнями в руке.       — Китнисс, да ты просто золото, — расплывается он в улыбке.       На ужин корни стрелолиста и рыба, пойманная Финником. Мы усаживаемся за стол: мама, Хеймитч, Прим, Сальная Сэй, ее внучка, Финник и я. В камине теплится пламя; у всех розовеют щеки от еды и тепла в доме; свечи отбрасывают холодные тени на наши лица. Прим и Финник договариваются сходить в лес за растениями, из которых можно сделать лекарства (он видел что-то подходящее в озере). Они славно общаются — Прим из тех людей, которым доверяешь в любой ситуации, а Финник всегда ведет себя по-джентельменски, даже если того не требуется. Никто не задается вопросом, почему я решила предложить ему поехать, — все и так всё понимают. По крайней мере, никто не огорчен его присутствием.       Что бы Финник сделал с миром для меня? Я долго думаю над этим, пока он рядом, пока мы убираем посуду со стола, гасим свечи. Мама и Прим, заранее прибравшись в своих комнатах, желают нам спокойных сновидений, зная, что тому не бывать. Финник не знает куда себя деть, и я тяну его в свою спальную. Здесь темно, но уютно. Всё, как и прежде, на своих местах. Я кладу в шкатулку жемчужину Пита; Финник неловко подергивает шторы, смотрит в темноту сквозь оконное стекло. Неужели он считает интимным быть в моей комнате? Мы ведь практически видели друг друга голыми в госпитале, пока за нами ухаживали Прим с мамой. Невольно хихикаю, и он озирается с прищуром, наверняка понимая, что в этом действительно нет ничего такого.       Когда наши тела касаются прохладной простыни, а головы погружаются в мягкую перину подушек, мы решаем, не договариваясь, что не будем отворачиваться друг от друга этой ночью. Признаемся, что всё еще чувствуем себя во сне и как отчаянно хотим проснуться. Многое вертится на языке; многое сказано. Мы гладим друг друга, как в Тринадцатом, в комнате Финника, даря тепло телам. Его плечи в рубцах, шрамах; мои тоже неидеальны. Он заводит разговор про соленую воду в Четвертом, как на арене Квартальной бойни, как хотел бы покупаться со мной там, вне опасности, при нормальных обстоятельствах. Я вспоминаю соленый хлеб с водорослями и замечаю его искреннюю улыбку. Он гладит меня по щеке так ласково, что мои губы начинают дрожать. Наши лица тянутся друг к другу, и я нахожу его губы на своих. Единственный поцелуй, которым мы решаемся сегодня поделиться друг с другом. Действительно, всё как сон. Но почему-то мне кажется, что он не последний, хоть они и будут редкими проявлениями наших окаменелых чувств в будущем. Я первая закрываю глаза. Готова поклясться, Финник не сомкнет и глаза, пока не удостоверится, что я сплю.       Кажется, среди редких поцелуев и переплетающихся пальцев, смеха Прим и ее серьезных глаз, ласковых рук мамы и волнующегося голоса, среди похмельного амбре Хеймитча и его колких фразочек, стряпни Сальной Сэй, солнечного дня у озера отца, стен нашего с Гейлом убежища, мастерской Пита, пробуждений от кошмаров и объятий Финника, — я нахожу ответ.       Он не сожжет мир ради меня. Не бросит его к моим ногам, пожертвовав собой. Финник останется рядом, как раненый зверь, нашедший другого в опасном мире леса, такого же подбитого и одинокого по своей сущности. Он прижмет меня к себе среди ночи, если приснится кошмар; я смогу разбудить его и рассказать, и он поймет, потому что просыпается от таких же. Он без спросу дольет мне сливок в кофе и кинет три куска сахара, чтобы я не корчила мину от горечи. Он не будет сомневаться в том, что по-настоящему — сильно-сильно, как никого другого не могу любить — люблю только свою младшую сестру. Он смирится с этим, но всё равно не отпустит мою руку, даже если попрошу отпустить.       В этом сне нам жить и идти дальше вдвоем, вместе с семьей и близкими, кто остался с нами. Не могу признаться ему, что мое желание проснуться угасает. Но он признается в этом первый. Я плачу, и Финник плачет вместе со мной.       Луговина зарастает травой. Там играют чужие дети. Мы встречаем рассветы и закаты вместе, гладя друг друга пальцами, жесткими от мозолей, которые никогда не заживут.