Ее лицо ее имя

Проще выблевать легкие, чем не заметить. Проще выколоть глазные яблоки, чем не увидеть. Проще сжать еще вчера чернильно-черные руки (сегодня человечески-белые, до непривычного знакомые руки-не-его-руки), на горле и додавить, чтобы пережать ток кислорода, чтобы влажный язык встал комом, а глаза загудели так, словно белые карлики после микромомента оглушительного взрыва, чем осознать. Страшно было осознать, когда мягкая черная вуаль сменилась ослепительным, столь жестоким и обличительным светом. Столь бесчеловечным светом, ведь теперь эфемерная проекция игры тени обрела контуры и очертания, а вместо двух существо стало одним — нераздельным. До тремора в кистях и тошноты, подступающей к горлу, он царапал зеркальную поверхность поломанными ногтями, пока в преломленном отражении не заметил… Ее. Ему бы радоваться, броситься к ее груди и разрыдаться, и обхватить косточки-лопатки, выпирающие ключицы и светлые водопады кудрей. — Патрик так рад, Патрик… — глотая слова, захлёбываясь словами, давясь словами, он осекается и улыбка полная возродившейся надежды, было взрезавшаяся на побелевших губах треснула. Разбилась и разлетелась осколочным крошевом под задрожавшими ногами Ее лицо ее имя. Но Патрик заметил подмену. На мягких розоватых щеках милые ямочки. Волосы струятся по хрупким кукольным плечикам цветочным медом, и Патрик уверен, что если провести по ним рукой, то на ощупь они тоже будут восхитительно-мягкими. Мягче всех и всяческих шелков, мягче птичьих перьев и пуха, которым набивают подушки господ-теней. Только вместо блеклого невзрачного одеяния платье на ней роскошно-красное, словно распустившийся бутон пышной садовой розы. Непривычно. Эмилико была ромашкой — наивной, и до невообразимости доброй. По своему очаровательной в своей простоте. Ни в какое сравнение с Кейт — чудесным и гордым цветком, из надменности, гордости и стати. Хотя Патрик готов признать, что она чудесна, словно горящий пламенем закат — знак увядания, смерти, но и скорого рождения чего-то нового… Пугающего в своей ослепительной красоте. Но вместо того, чтобы влюбиться в нее во второй раз, в Патрике что-то трескается, ломается и выворачивается. Что-то безвозвратно умирает, подыхает в спазмах и мучениях, заставляя сердце кровоточить, а легкие болеть так, словно те покрылись ледовой корочкой, а затем по щелчку аккуратных каблучков Кейт треснули. Эмилико так не щелкала, и не ступала так степенно — она неслась легкокрылой весенней бабочкой по жизни, заливась смехом и лучаясь солнечной улыбкой. Кейт же не улыбалась совсем. Надменно приподнимала подбородок, щурилась, раздраженно поворачивала белокурую голову, и взмахом руки отправляла прядки за спину. Прямая, словно воспитанная по всем канонам аристократка, без всякой почти детской, очень-очень трогательной неловкости Эмилико, чья спина бывало дрожала или сгибалась под тяжестью ноши куклы. По-человечески дрожала. — Кейт слышала, что Патрик тоже успешно стал взрослым. Кейт поздравляет Патрика. Эмилико отдала свое тело. Завяла, уступив дорогу своей госпоже, без лишних мыслей. Под конец она стала особенно-кукольной, и ее привычный энтузиазм иссяк — отражению не полагается вести себя вразрез с желанием господ. Эмилико всегда казалась ему Алисой, что бьется с незримыми тварями их зазеркалья, пытаясь вырваться. Она сражались так отчаянно, но все равно потерпела поражение — она завяла, как тот желтый цветок на его тумбе. Она выцвела, завяла, сгнила и ушла, тихо-тихо, как и жила. Как тень по стене, как едва уловимый шорох весеннего ветра в лесу парадных костюмов и душных умствований. Не оставив даже улыбки, или тех невинно-трогательных объятий сквозь дерево коробки ничего. Только сотни невысказанных слов и осколки, на месте раскрошенного сердца. Только стекловату в спазматически забившихся легких. Только хрусталь слез в его высохших глазницах. Только подмену.