Полосатая лошадка

Не наказанные дети от Бога грех, а от людей укор и посмех, а дому тщета, а себе скорбь и убыток, а от людей продажа и срамота. Домострой

— Алексей Данилович, ты боярин ужо, ну пошто все с этим Рогожкиным дружбу водишь? Надобно дружить-то с теми кто выше, да богаче, а к чему они тебе они сдались, не понимаю, — вздохнула Катерина, стоя у окна и ожидая не слишком желанных гостей. — Хватит тебе, Катюша. Может, Николай Петрович и не из богатых да знатных, однако мне хоть и дальний, но сродственник! К тому же лицо духовное. И Марфушка их да Степка хоть с Федей поиграют. Потерпи, любушка, не каждый день они у нас бывают. — Ладно уж, жалко сироток, без матери остались, пожалуй оно и богоугодно будет, — подумала вслух Катерина, — да и, твоя правда, все Федюше развлечение. Едва Катерина успела это сказать, в сенях заслышались шаги и голоса. — Устинья, проследи, чтоб дети умылись, да руки вымыли прежде чем к Федюше их допускать, не дай Боже заразу какую принесут, — шепнула она на ухо дворовой девке и с самой приветливой улыбкой поклонилась вошедшим гостям. В горницу вошли ребятишки с отцом. Николай Петрович был мужчина не первой молодости, высокий и сутулый. Одет он был в старенький подрясник, на шее висел деревянный крест. С ним были двое детей: мальчик, примерно фединого возраста, чернявый, с обветренными губами и такой же сутулый, как отец, и девчуля лет пяти, в светлом и явно самом нарядном своем платочке, с куцой русой косицей. Они чувствовали себя стесненно и непривычно в богатых басмановских хоромах. Все им казалось удивительным: и большая светлая горница с красными окнами, в которые были вставлены разноцветные стеклышки, и изразцовая печь, а больше всего внимания привлекал богато накрытый стол. Да и сама Катерина Михайловна являла зрелище для Марфуши необычайное, и она не сводила с нее глаз. Её внимание приковали блестящие сережки с синими камешками, которые так и сияли на солнечном свету, и сам наряд хозяйки — переливчатый сарафан такого яркого лазоревого цвета, какого Марфуша в жизни не видела, с чудесными серебряными волнами. Она уже успела придумать, что Катерина никто иная, конечно, как царица морского царства, и что вот она заберет ее к себе, нарядит в такой же сарафан и сережки и вдвоем они будут… Что они будут делать, она додумать не успела, потому что ласковая девица отправила их помыть ручки, да пожаловать за стол. Рогожкины не были самыми желанными гостями в доме Алексея Даниловича, но он, дорожа родственными связями, все же считал нужным хоть изредка привечать их. Николай Петрович был священником, захудалый приход его на окраине Переславля-Залесского много прибыли не приносил, прихожане были все больше беднота. Года два тому назад схоронил он жену свою, да так и остался вдовцом с двумя детьми. Только дети подошли к столу, уже голодные и уставшие с дороги, как на лестнице, что спускалась с верхнего терема, послышался шум, гам и суматоха. В горницу резво вбежал мальчик лет восьми, а за ним следом — несколько женщин и девиц, одетых проще чем хозяйка, но чистенько и аккуратно, самой последней ковыляла старушка. — Федор Ляксеич, да куда же ты, золотой наш… по лестнице так несешься, — переводя дыхание проговорила ласково одна из них, — так и шею свернуть недолго. Федор Лексеич ответом женщину не удостоил, а только повернулся и показал язык, отчего Марфуша прикрыла рот ладошками и захихикала. В прошлый приезд к «братцу» она была слишком мала и совсем не запомнила его, но сейчас он поразил ее воображение не меньше, чем его мать. Никогда еще Марфуша не видела таких красивых мальчиков. Нежные щеки были залиты румянцем, на лоб спадали густые темные кудри, а голубые глаза, обрамленные длинными загнутыми ресницами, блестели озорством. Он напомнил Марфуше тех ангелов, что были писаны на стенах в монастыре, куда их водил отец. Сходство довершал голубой парчовый кафтанчик, что был на нем надет, точно такой как у взрослых. Марфуша решила, что непременно-непременно, когда вырастет, пойдет за Федю замуж. — Приехали, наконец! — воскликнул он, улыбаясь, обнял и расцеловал их с братом. Хозяин пригласил всех за стол, и дети тут же с жадностью набросились на еду. — Вот, видишь, Федюша, как детки-то кушают, может и ты посмотришь, да и тоже маму порадуешь, — проговорила Катерина Михайловна, погладив сына по шелковистым кудрям. Николая Петровича эти слова весьма удивили, потому что пухленький и румяный Федя не был похож на малоежку. Однако вскоре он понял причину таких слов. — Не хочу, матушка, каши, сладенького хочу, — заныл Федя, отодвигая тарелку. — Ну солнышко, надо кашку кушать, чтобы быть большим и сильным! — уговаривала сына Катерина Михайловна. — А то царь-государь на службу не возьмет, кто же царство наше защищать будет? — вторила ей нянька, севшая по другую руку от Феди, зачерпнув полную ложку каши. — Не хочу я это! — отпихнул ее руку мальчик, и вся каша разлетелась по столу прямо на узорчатую скатерть, да на платье няньки. Николай Петрович с удивлением смотрел на эту сцену, а переведя глаза на воеводу, был еще более удивлен, ибо тот, вместо того, чтобы выгнать сына из-за стола за такие безобразия да и наказать хорошенько, сидел и ел как ни в чем ни бывало, будто все это было дело самое обычное. — Ну, Феденька, золотко, хоть ложечку, ну порадуй мамочку, открой ротик, — упрашивала Катерина. — А за царя-батюшку? — сделала попытку молодая девица, из тех, что сопровождали Федю на лестнице. — Не буду! — еще громче завопил Федька. Марфуша со Степкой смотрели на него во все глаза. Еще не приходилось видеть им столь диковинных детей, которые бы отказывались от такой вкусной еды. Тут, наконец, вмешался воевода: — Отстаньте вы уже от ребенка, не хочет, пусть не ест. Чего хочешь, Федя? — Пирогов хочу! — Вот и дайте. А то развели тут. С пирогами дело пошло гораздо веселее. **** После обеда дети, в сопровождении нянек, поднялись в горницу. Федя опустился на колени и откинул крышку кованого сундука: — Глядите, сколько у меня игрушек, тятенька привез вот, а это на ярмарке куплено, — Федя с гордостью стал показывать свои богатства притихшим от восхищения детям, хвастаясь. — Вот свистульки, вот куклы, а вот это лошадки. — Лошадки? У меня тоже есть! — Степан вынул из-за пазухи свое сокровище. — Наш прихожанин привез. Батя его дочку покрестил, а у того ни гроша за душой. Вот и подарил. — А что она в полосочку, черно-белая? Не бывает таких. — Говорю ж, то тятенькин прихожанин подарил, выкрест он, а так — осман как есть. Африканская лошадка, сказывал, зебра называется. Федя, распахнув широко глаза, уставился на необычную игрушку. *** Через некоторое время детям наскучило сидеть в горнице и хозяйка повелела вынести игрушки в сад. Холопы расстелили толстый персидский ковер прямо на траву, в тени деревьев, накидали шелковых подушек, и дети, Катерина Михайловна, да присматривающие за Федей няньки и мамки, расположились на свежем воздухе, как это нередко бывало. Маленькие гости были в восторге, особенно когда Катерина Михайловна распорядилась принести малины, да холодного узвара, да баранок. Так игра пошла еще веселее, причем Федя играл только диковинной лошадкой Степки. Меж тем, время шло, и гостям пришла пора уезжать. Хозяин и Николай Петрович вышли на высокое крыльцо, разговаривая. — Дети! — прокричал священник, — попрощайтесь с братцем и тетушкой! Погостили, пора и честь знать! Ребята снова расцеловались на прощание, и Степка уже вознамерился забрать свою игрушку из рук Федьки, но не тут-то было. Федя вцепился в нее мертвой хваткой. — Не отдам! — закричал Федя истерично и глаза его наполнились слезами, — себе хочу! Но Степа все же дернул посильнее, вырвав игрушку из рук Федьки, и поскорее отошел в сторону. Федя зарыдал. — Ангел мой, — попыталась успокоить его мать, уже предчувствуя начало бури, — не плачь только, мы сейчас быстро холопа в город отправим и он тебе точно такую же привезет. — Не хочу! Сейчас хочу! Эту!!! Хочу!!! — топал ногами и истошно орал Феденька. Нянюшки принялись наперебой утешать ребенка, предлагая взамен другие игрушки, но Федя уже упал на траву и в истерике лупил руками и ногами по земле и завывал. Все предлагаемое он в ярости отшвыривал. «Батюшка, Федор Лексеич! Ты ж так себе навредишь, водички хоть испей, золотце!» — старая мамка Никитишна было поднесла водичики, но Федя выхватил стакан и выплеснул всю воду ей в лицо и с криком: «Уйди, дура старая!» — снова начал кататься по траве, рыдая и завывая пуще прежнего. Шум и гам стоял невозможный, все на разные голоса пытались успокоить мальчишку, который ничего не желал слышать и только отпихивал ногами своих утешителей, продолжая орать: Дайте!!! Хочу!!! Мое!!! — Феденька, прелесть моя, ну успокойся же, ну пожалуйста, — взволнованная Катерина Михайловна опустилась пред ним на колени, прямо в траву, своим чудесным сарафаном, но Федька продолжал выгибаться и захлебываться слезами. — Да сделайте же что-нибудь! — в отчаянии она прикрикнула на растерянных слуг.— Алексея Данилыча позовите! Но Алексей Данилович и сам уже спешил к ним, заслышав от крыльца шум и федькины вопли, рядом с ним семенила Никитишна, перехватившая его на полпути, и докладывала суть дела. Воевода быстро оценил обстановку и подошел прямо к Степке. Тот стоял в стороне ни жив ни мертв, напуганный всем происходящим, сжимая в руках несчастную свою игрушку. Рядом с ним жалась сестренка. Федя больше не казался ей ангелом, и замуж за него уже не хотелось. — Смотри-ка, Степашка, что у меня есть! — наклонился к нему Алексей Данилович, вынимая из мошны блестящий рубль и подавая его мальчику, — ты большой уже, верно знаешь что это? Степка кивнул. Он знал, что это очень большие деньги, и никогда в руках таких не держал. — Пойдете завтра с сестренкой в потешный ряд, да и купите себе, все что захотите! Да леденцов, да пряников! А сдачу отцу отдайте, уж он найдет как распорядиться. Обмен! — подмигнул Алексей Данилович. С этими словами он вложил монету в ладошку мальчика, забрал у него чУдную лошадку, цена-то которой была дай Бог две полушки, и направился к сыну. Федька уже чуть успокоился, видя, что дело налаживается, и сидел на ковре. Кудри его были ужасно спутаны, все в пыли, в них застряли травинки. Весь новый небесно-голубой кафтан был тоже замаран травой и землей. Нянька отпаивала заплаканного ребенка водичкой, матушка вытирала батистовым платком личико. Алексей приблизился к ним. — А вот и тятя! Что принес Феденьке? — заулыбалась Катерина. — Батюшка! Моя лошадка! — Федька выхватил желанную игрушку и улыбнулся отцу своей самой очаровательной улыбкой, от которой сердце немолодого воеводы растаяло. — Твоя, твоя! — потрепал он Федьку по кудрям, — А вы, — повысил он голос, оглядев притихших нянек и слуг, — дитя доводите только. Смотрите у меня, вот высеку! — пригрозил он. — Тришка, — скомандовала Катерина Михайловна, — давай-ка Федора Алексеича в терем отнеси, верно утомился он от этих криков. Широкоплечий холоп легко подхватил весьма тяжеленького Федю на руки и понес в дом. Все остальные двинулись следом, и про гостей хозяйка уже не вспоминала, полностью поглощенная заботами о сыне. Алексей Данилович отправился к воротам проводить гостей. Тем временем на крыльцо, где в одиночестве остался Николай Петрович, вышла повариха Акулина Степановна. Она несла в руках увесистую корзину, прикрытую холстиной. «Тут вам хозяйка гостинцы сложила, деткам» — сказала Акулина и передала ее в руки священнику. — Мы-то уж привычные к такому, — вздохнула она, кивнув в сторону сада, — мальчишка-то один у хозяев, долгожданный, у Бога вымоленный, потому и Феодор нарекли. Старшого-то схоронили, до месяца не дожил. Вот Феденьку Господь и послал. Так уж боярин да боярыня в нем душеньки не чают! И отказу-то Федюша наш ни в чем не знает, день деньской все вокруг него хороводы водят, вот и …— развела она руками, как бы извиняясь, — Если уж захотел чего, весь дом перебаламутит. Хочу — и все тут, хоть трава не расти. А уж матушка с батюшкой расстараются… Лошадку тут живую затребовал — так купили. Стоит ждет теперь в конюшне, как Федор Ляксеич подрастет, а он ходит-навещает без конца. А уж игрушку-то, — махнула она рукой. — А ведь это, Акулина Степановна, грех! Они же душу детскую, ангельскую губят. Скажу уж воеводе, авось послушает меня, как пастыря. Повариха замахала на него руками: — Не вздумай! Не послушает он тебя, только врага наживешь! Тут Алексей Данилыч вместе с детьми приблизился к крыльцу. Акулина быстро нырнула в дом, а священник весело сбежал вниз по ступенькам. Грустный вид Степы насторожил его. — Ну, хвастайся отцу своей прибылью! — весело подтолкнул мальчика воевода. Степка несмело разжал кулак, в котором лежал серебряный рубль, уже нагретый ладошкой. Николай Петрович разом все понял, соединив в голове и вопли воеводского сынка, и рубль этот, и отсутствие лошадки, и помрачнел. — Вот значит как. А так ли Христос учил, Степа? «Кто захочет взять у тебя рубашку… ну? — … Отдай ему и верхнюю одежду», — добавил Степа, опустив глаза. — И где же там было про продай, а? Вроде не учил Господь такому. Верни-ка воеводе его деньги. Алексею Даниловичу все это не нравилось. — Николай Петрович, ни к чему это. Пусть дети порадуются. — Не могу взять, прости. Дети уже сидели в телеге, а мужчины стояли за воротами. — Алексей Данилович, выслушай меня. Как друга, как отца духовного, в конце концов. — глядя в глаза воеводе, и взяв его за руку, горячо заговорил священник, — ты сейчас сына губишь, а потом он тебя погубит. Одумайся, пока не поздно. Нельзя душу чистую, ангельскую так развращать. Алексей Данилович взглянул на него со злостью, казалось, еще секунда — и он накинется на несчастного священника: — Я вроде не просил мне тут проповеди читать! Сам я без отца рос, без копейки в кармане, и некому меня защитить было! Так пусть хоть у сына все будет. Не погубит он меня, а прославит еще фамилию нашу, вот увидишь. — Дай-то Бог. Прости, воевода, если что не так. Молиться о вас буду. Телега со скрипом отъехала от ворот, и Алексей Данилович поспешил в дом. По дороге Степка тихо расплакался, уткнувшись лицом отцу в колени. Больше Рогожкиных к воеводе в дом не приглашали. *** На следующий день дворовая девка, убираясь в горнице Федора Алексеевича, нашла заброшенную в дальний угол диковинную лошадку в полоску. Колеса у нее были отломаны да и, в целом, вид она имела потрепанный. Девка пожала плечами да и выбросила ее, помня распоряжение боярыни: сломанных игрушек не хранить.