Шут

Он был красив, и потому ему прочили хорошее будущее, где могли бы быть и девушки, и деньги, и уважение. Но он сам этого будущего совсем не желал, наоборот, его душа рвалась куда-то вдаль, прочь от славы. Все, что у него было — это чувство юмора и дырявый мамин чепец, да еще дедовская рассохшаяся лютня с тремя струнами вместо пяти. И все равно на ней еще никто не играл так прекрасно. Музыка из-под пальцев лилась быстро, жизнерадностно, воодушевленно, в то время, как под его глазами были мешки, но на устах все равно сияла улыбка, словно он был королем, а не деревенским оборванцем в рваной рубахе и без ботинок, мелкой шавкой под ногами титанов. Он играл, будто в последний раз; шутил, словно не боялся потерять жизнь; смеялся, как городской сумасшедший в припадке, и бил себя кулаком по колену. И как судьба его, несчастного, привела в такое грязное место, как королевский двор — загадка для всех до сих пор, потому что сколько его не уговаривали, он все воротил нос. Лишь однажды непослушные ноги привели его в центр города, пока шаловливые руки играли совершенно новый мотив, еще не знакомый, но уже родной. Он, словно огнем, светил улыбкой направо и налево, а потом, когда совершенно случайно запнулся о чью-то грязную псину, бросившуюся под ноги, и свалился в фонтан, очнулся, только стоя около двух громадных стражников мокрый до ниточки. И последние струны на лютне оборвались. А ведь даже в такой ситуации он не утратил своей природной наглости! И, пошутив над смешной бородкой стражника, он двинулся было прочь — выжимать вымокшую в воде рубашку, но его грубо остановили и начали яростно втолковывать что-то о приличиях, которых он совсем ничего не знал. Зачем нужны приличия, когда душа сама рвется по своему собственному курсу? Сплошные загадки, которые решать — никакого удовольствия. Но шутки оказались смешными. И вот он уже стоит перед смотрительницей за́мка, скрестив руки на груди и не желая соглашаться на жалование в три сотни лей за работу королевским шутом. Разве бог дал ему такую улыбку для того, чтобы он продавал ее за деньги? Разве для того, чтобы ей наслаждались только в определенное время, под определенные темы? Нет-нет, это невозможно! Он не хотел уступать, но лишь мысли о матери на окраине города в своем рваном чепце и башмаках, а еще о возможном аресте взяли верх. Ах, да, четыре сотни лей тоже внесли свой вклад! Как же он пожалел… Глупый шутовской наряд сидел мешковато, пускай и шился лучшими портными, но не для этой улыбки он был создан. Может быть, для кого-то, кто готов продавать свой смех за леи, но не для него. Не для того, кто желал без ограничений светить веснушками направо и налево. Не для его каштановых кудрей, которые упорно выбивались из-под колпака с бубенчиками. Не для его синяков под глазами от того, что он мало спал и много шутил. Так быть не должно. Лютню дали новую, единственная радость. Лакированная, красивая, целехонькая… А звучит как!.. И всё-таки, играть бы на ней веселые мотивы, которые появлялись в его голове абсолютно внезапно, а не заученные наспех песни, которые должны были славить короля и почему-то казались всем, кроме него, смешными. А сам король, еще зеленый вьюноша, горделиво скалил зубы с трона и смотрел, как в ногах его извивается, ластится аляповато разодетый парнишка с лютней, который после этого получит свои четыре сотни и уйдет восвояси с проклятиями. И так и хотелось ему влепить господину звонкую затрещину, но это бы стоило ему многого. Выходя из залы, он сдергивал с головы колпак и забрасывал лютню на плечо, словно бы меч после тяжкой битвы. Но таким мечом было скорее пронзено его сердце, что металось между матерью и свободой мысли и слова. Он хотел скорее на волю. Освободиться. Обрести покой и все ту же улыбку, ведь сейчас ее все чаще сменяла гримаса раздражения. Но однажды он увидел ее. Нет, не искру надежды, а грустную девушку в конце залы, что почему-то незаметно за ним наблюдала, пока он плясал в ногах короля, хотя сама была одета в меха и не могла быть служанкой. Стоило ему ее увидеть, он едва удержался на ногах, так ему показалось, будто сердце сейчас выпрыгнет, а душа улетит в небеса. Так его очаровали белые кудри у ее немного детского лица, похожего чертами на выражение короля. Так завлекли плавные движения плеч в такт глупой песне, которая почему-то ей нравилась. Так подкосил его тот факт, что она была сестра горделивого господина и абсолютно недоступна ему, простому шуту. Он тогда даже упал, отчего все засмеялись еще сильнее. И с тех пор повалили розы, улыбки, шутки, смех, взгляды и робкие песни под ее окошком. Он не умел писать, и потому это было бездарно, и текст резал слух, но музыка… О, музыка была великолепна, словно ее писал дворцовый скрипач! И только ради этого она выглядывала в окошко и скидывала ему в подарок несколько лей, которые сей же миг летели обратно в окно. Подачки? Как глупо. Как ненужно. Как неуместно. Он ненавидел подобное. Все также в рваной рубахе он прибегал по ночам, садил под ее окном цветы, пел ей и рассказывал о том, как же его душа рвется туда, к ней, ввысь, как она хочет сплестись с ней дуэтом в самом неистовом рондо и увлечь за собой в небеса. Вещал, как хотел бы нарисовать ее профиль, если бы вообще умел рисовать. Как он мечтал вместе выйти на берег реки, зная, что этому никогда не случиться, но она дала добро. На свой страх и риск она согласилась, бросив на землю не очередную лею, а белый платок. Он хранил его за пазухой, обещая себе умереть с ним в руках, если не с ней. Ради нее он научился писать песни. Лишь потому, что ей так нравилась музыка, что она могла слушать ее днями напролет. И все его тексты были смешными, так что он пел, когда хотел увидеть ее улыбку. В парке на скамейке среди зелени и белых роз он скакал перед ней с лютней и щипал тонкие струны инструмента, и срывал голос, и был очарован улыбкой и смехом сидящей напротив. И тогда-то она и попросила его спеть ее брату. Нет, совсем не дворцовую глупую напевку, а его собственную песню, что он пел ей в один из самых страстных их вечеров, когда их сердца, наверное, почти сливались в одно. И как же он мог отказать ее светлым кудрям? Ее белым плечам? Ее серым глазам? Да разве нашелся бы человек, что смог бы сказать «нет» ей тогда? Как бы не обернулось бедой. И оно обернулось. Рыдающая в толпе мать тянула к нему вверх руки, умоляя остаться с ней. Дёргала за рубаху, пока он обреченно шагал и взглядом искал ее, ту, что подсказала ему новый способ умереть, зная, каким король бывает жестоким. С его головы упал колпак, и его тут же подхватили где-то внизу треклятые зеваки. В душе его впервые был штиль. Он шел на смерть спокойно, размеренно шагая, и все существо его почему-то не рвалось прочь, а только лишь навстречу. Вдалеке сидела она и смотрела ему в глаза. Виновато и в то же время с торжеством. И тогда в ее осанке ощущалось родство с самим королем, что вновь оголял белоснежные зубы рядом с ней, положив свою руку на ее запястье. Зачем она это сделала? Единственный вопрос, каким он задавался по пути на эшафот. Наверное, именно об этом его тело в петле будет думать еще неделю на площади. Он был Жан. Она была Луиза. Его похоронили за оградой кладбища, как безбожного преступника.