Вина, стрекозиные крылья и печатные машинки

      Беатрис, Беатрис Бодлер, ты, безусловно, хороша в написании книг на две сотни страниц с подробными объяснениями, отчего из влюбленного мужчины и женщины не выйдет семья. Но спустя пятнадцать лет, слишком много моих писем начинается с твоего имени, но, к сожалению, ни одно уже не будет более отправлено. Приятно ли прошла встреча с Жаком и Кит, любовь моя?       Я пишу это, когда стоит непривычная тишина и никто не пытается ломиться в дверь; сосед, однако, глядевший на меня не слишком доброжелательно, ушел не далее чем пару часов назад, повернув направо на перекрестке, что не сулит ничего хорошего. Подозрительные соседи, к несчастью, относятся к тем непримечательно-тоскливым вещицам, с которыми приходится мириться; с такими, как, к примеру, тригонометрия и сажа.        Стрекозиные крылья, напротив, довольно приятны на вид, пусть и кажутся несколько нелепой деталью на вечернем платье, если не знать, что в приглашении с золотой тесьмой значится убедительное требование скрыть лицо за маской.        В костюме тореадора я незаметно проскользнул во дворец и замешался в толпу гостей, между тем как за мной гнались дворцовые стражники, переодетые скорпионами. Лемони Сникет перестал существовать в той мере, в какой женщина, одетая в костюм стрекозы, в сверкающей зеленой маске, с огромными серебристыми крыльями, могла бы вдруг расправить их и взлететь.       «Беатрис!...»       Когда скорпионы узнали меня, Беатрис, твои глаза были темными, как гниющая осенью листва или мокрые страницы старой книги; испуг проскользнул в них тусклой искоркой, дрогнул, и погас в ореховой скорлупе планов.        «Граф Олаф — это...»        Беатрис, я поймал летучую мышь в спичечный коробок однажды. Я посвящаю тебе написанное дешевыми чернилами на мертвых деревьях, зная, что и книги, и летучих мышей, — мне случилось назвать свою «Герберт», — ты предпочтешь сотне-другой людей, но не одной сахарнице.        Расшиты ли крылья серебряными нитками или морским жемчугом; моя любовь к тебе была тем, что называют «имаго» — имело смысл схватить паука-кругопряда с его ловчей сети, но меж тем, я оказался в ней безнадежно запутанным.        Беатрис, я посвятил бы тебе сонет, умей я их писать, но вместо этого хотел бы порадовать занимательной историей об оленьих рогах, гриппе и неловком хирурге. У меня не выйдет ни того, ни другого, ведь сосед, как я вижу из пыльного оконца на чердаке, возвращается, но тебе стоит знать, что в Швеции когда-то был миф о том, что дьявол стрекозами взвешивает людские души.        Ты носишь фамилию «Бодлер», разделяя ее с Бертраном Бодлером, привет которому я вновь не могу попросить передать по двум причинам, и, может быть, еще от того, что я никогда не буду достаточно искренним. Беатрис, счастье в семье строится не на искренности — троих детей, большой библиотеки, гамака и никаких пожаров было бы достаточно.        Женщина в костюме стрекозы падает с балкона, и черные руки, черные руки, что могли бы подхватить, толкают ее. У стрекоз есть крылья, они спасут тебя, Беатрис: я мог бы узнать наверняка, будь чуть смелее, но, боюсь, мне не найти в себе храбрости для блуждания по пепелищу.        Беатрис, я был бы намного счастливее, разделяй ты лишь фамилию с Бертраном Бодлером, однако ты отчего-то разделила со своим возлюбленным мужем и огонь, и смерть.        Я бездарен в написании триптихов, Герберт умер спустя несколько часов после появления в моей жизни, и события того бала я до сих пор вспоминаю со слезами. Беатрис, на всех нас много грехов, но отчего же мы не могли пренебречь сахарницей и потушить одним пожаром больше?