***
Никто не кормил ее сладким. Никто не встречал с ней рассвет. Никто не видел ее страх. Никто, кроме него. Ему бы спокойно отчитывать отряд, холодно смотреть сквозь вчерашних кадетов, смаковать на губах шоколад, крошить гигантов с невероятной скоростью и точностью — ей до такого ещё расти и расти. Но нет — вместо этого сидит здесь и молча гладит ее руку, согревает своим дыханием, укрывает от холодного мира. Впервые она не отдаёт, а получает. Впервые заботится не она, а о ней. И впервые ей страшно не на поле боя в лязге зубов и щелчках привода, а в абсолютной тишине. Тихо. Хорошо. Страшно. Микаса нервно сглатывает неожиданно подступивший к горлу ком: по всем правилам должна отстраниться, дернуться, но безупречный инстинкт подводит и она только сильнее прижимается к ровно вздымающейся груди. И, когда кажется, что страшнее уже точно не будет, он тянется к ее лицу и оставляет короткий теплый поцелуй, прямо на тонком шраме, который она так не любила. Солнце окончательно поднялось над горизонтом, и на миг железной Аккерман показалось, что она ослепла, потому что смотреть на этот мир стало невыносимо. И, не будь она парализована от макушки до пяток, непременно бы вскочила, щелкнула приводом и скрылась в густом лесу, свившем на ее шее прочную петлю из гибких веток. Спряталась бы в зеленых кронах, затаила дыхание и прикрыла глаза, убеждая себя в том, что осторожное касание ей лишь померещилось. Но нет. Она продолжает сидеть рядом, не в силах не то что пошевелиться, но даже вздохнуть, потому что к такому ее не готовили, а зря. — Простите, капитан, — она с трудом узнает собственный голос: то ли шепчет, то ли хрипит. — За что ты извиняешься? — вторит ей так же глухо Леви. Он больше не смотрит на нее — глядит вдаль, не сводя глаз с ясного неба. Капитан совсем не помогает: задает вопрос, на который, как ни старайся, не найдешь правильный ответ, потому что правильного нет. Что ему сказать? Что ее еще ни разу не касался мужчина? Что этот легкий невинный поцелуй заставил сердце сбиться с ритма, приказал крови застыть в жилах, а коже — покрыться волной мурашек? Что ему ответить? Что это самое лучшее, что она чувствовала с тех пор, как Эрен накинул ей на шею свой красный шарф? Как объяснить, что ощущения, что она испытывает — самые прекрасные и неправильные за недолгую жизнь? Сейчас Микаса молится, чтобы сквозь кроны пробился сигнальный дым, и им пришлось вскочить и броситься в бой, потому что ответить на вопрос она не может. Просто не в силах. Но лес вновь рушит все ее мечты, и они продолжают сидеть в звенящей тишине, прерываемой лишь судорожным дыханием. — За то, что хочу еще, — выпаливает она и тут же осекается, прикрывая рот. Первая среди кадетов, знающая сотню и еще три способа изрубить титана на мясо, сидит и дрожит, боясь посмотреть направо, к единственному человеку, которому готова доверить свою жизнь. — Простите, капитан… — Нельзя, Аккерман, — тихо отвечает Леви, и она готова вновь отдать жизнь, лишь бы узнать, что именно творится в его голове в этот миг, потому что собственные мысли пугают все сильнее. — Почему? — она искренне не понимает, отчего всегда сосредоточенный и собранный командир сейчас кажется каким-то растерянным. Все страхи отступают назад, и их место занимает совершенно неуместная и нелогичная досада: неужели ему настолько не понравилось. — Почему, капитан? От обиды она даже решается повернуться к нему — быть может, ответ кроется в его холодных глазах или на поджатых тонких губах, что еще миг назад заставляли трепетать не только сердце, но и душу, в существование которой она отказывалась верить до этого утра. — Потому что не смогу остановиться, — вопреки ожиданиям его глаза горят, бледные щеки пылают, а голос звенит неожиданной злостью. — Неужели ты не понимаешь? И она вновь отворачивается, не в силах смотреть в его лицо, не веря своим ушам, не чувствуя собственного тела: неужели он почувствовал то же, что и она? Не может быть такого, потому что она — не городские красавицы, завернутые в шелка и обвешанные причудливыми сверкающими украшениями. Вместо пышных платьев у нее однотипная солдатская форма, вместо колье и подвесок — застиранный красный шарф, вместо элегантных причесок — коротко стриженные волосы, вместо помад и румян — уродливая полоска шрама под глазом. Как такое недоразумение может вызывать в безупречном капитане желание не останавливаться? Но злые потемневшие глаза и короткая пропитанная горечью фраза подтверждают самые смелые фантазии. Сейчас она впервые жалеет, что капитан — не остальной отряд, и, даже вздумай она отмотать все назад, ничего не забудет. Будь так, она бы наверняка решилась проверить правдивость брошенных в запале слов. Но Леви — не остальные. Леви ничего не забудет. — Хорошо, капитан. Простите, — пробормотала она, опуская голову. — Как скажете. Что мы будем делать дальше? — шепчет, надеясь, что опасная тема сойдет на нет, если вернется к главному вопросу. — Путь выбираю не я, Микаса, — усмехнулся Леви. — Я слежу, чтобы ты шла своим. Он произносит ее имя тихо, почти нежно, и на губах вновь разливается знакомый вкус шоколада, что они поделили на двоих. И его голос не оставляет ни шанса перевести тему, забыть едва уловимое прикосновение, теплые, немного грубоватые пальцы, которыми он поглаживал ее руку, запах, что она ощущала, прижимаясь к его рубашке, сетку шрамов, что он решился открыть, закатывая накрахмаленные рукава. — Тогда я выбираю это… — даже если она прямо сейчас свалится на землю, и день повторится, капитан все запомнит. Но Микасу больше это не пугает, потому что она, как и он всего мгновение назад, решается на прыжок куда страшнее. Не медля, чтобы точно не передумать, уже сама тянется и касается губами уже его щеки. Кажется, так Карла целовала доктора Йегера, когда он приходил с работы — мягко и легко, едва-едва, но любви в этом прикосновении было столько, что еще чуть-чуть и затопит дом. Она не отстраняется, не двигается и не дышит, ожидая чего угодно: оттолкнет — не страшно, ей не привыкать, обругает — не расстроится, уже было. Но Леви поступает куда хуже — подтверждает слова делом: совсем не бережно хватает ее за подбородок, и впивается своими губами в ее. Грубо, неистово. Никакой легкости и нежности, один огонь — в нем, всегда холодном, нелюдимом и даже жестком. Даже титанов он режет не так яростно — там каждое движение выверено, рассчитано, безупречно; здесь — чистый хаос. Ни правил, ни схем — одно пламя. Она чувствует, как между лопаток и на поясницу ложатся горячие руки — не гладят, сжимают, гуляют жарким летним ветром, заставляя позвоночник выгибаться невозможной дугой. Чувствует, как теряет сознание, потому что жесткие губы лишают и шанса на вдох. Чувствует, как сердце останавливается, а ноги сводит: столько раз умирала, но таких ощущений еще не испытывала. Будто он топил ее, вытаскивал на поверхность, и снова погружал под воду. Будто он убивал ее каким-то редким изощренным способом, таким, который сладок настолько, что смерть уже не кажется чем-то дурным, если перед ней можно испытать подобное. Он был везде — в небе над головой, в утреннем воздухе, в земле под ногами, на коже и в венах, прорастал тонкими гибкими корнями прямо в сердце. Микаса отчего-то уже давно решила, что никогда не познает вкус поцелуя, приняв, как непреложную истину — ее жизнь принадлежит лишь Эрену, и для других в ней просто нет места. Но сейчас четкий план рушился под напором жестких рук и горячих губ. И маленький мир, сведенный к паре простых правил, внезапно расширяется до размеров бескрайнего неба: ни конца ни края. Огромный и прекрасный. И даже смерть, что неизменно маячит на горизонте, уже не видится такой страшной. И, когда кажется, что и лучше быть и не может, и она вот-вот просто растворится в потоке невероятных ощущений, погаснет в огненной буре, что раз за разом накрывает с головой, густую пелену вокруг пробивает резкий хлопок. Инстинкты не подводят ни ее, ни капитана — одновременно резко отстраняются и оборачиваются на звук. Там, в густых кронах, дымит красный дымный столб. «Эрен!» Не будь она так зациклена на сигнале, наверняка бы услышала, что произнесла главное имя вслух. Не будь она так сосредоточена на расчете скорости, точно бы заметила потемневшее лицо Леви. Не будь она собой, непременно бы осознала, что натворила. Не сговариваясь, они дергают рычаги УПМ и бросаются вперед, в гущу леса, в ту самую, где еще несколько минут назад она мечтала спрятаться от нового чувства. Теперь же досадно хмурится, даже злится, потому что прерываться хотелось меньше всего, но тут же осекается, понимая, что забыла самое главное правило — спасти Эрена. Он там, с титанами. Один. Без защиты, без страховки. Без нее. Еще миг назад счастливая, молча распинает себя за все, что случилось на вершине леса — за глупое эгоистичное желание, за поцелуй и за надежду, что подобное может повториться. Это не о ней. Не про нее. Ее цель — спасти Эрена любой ценой, положить жизнь, но вытащить из лап смерти. И никто, даже Леви, не помешает ей исполнить свое предназначение. Она не имеет права выбрать себя, потому что она — не Эрен. — Аккерман! — капитан немного замедляется и подлетает ближе. — Ты спрашивала, что делать? Не подставляйся, что бы ни случилось. — Но как же Эрен? — хмурится Микаса, щелкая приводом. — Я все сделаю сам, не лезь, — цедит сквозь зубы Леви. Еще мгновение назад горячий, теперь — привычно холодный и спокойный. — Поняла? — А что, если… — Не лезь. Твоя цель — выжить. Я спасу Эрена и всех, кого смогу, — он больше не смотрит на нее, только вперед, будто видит куда больше, чем стволы и зеленую листву. — Но как же… — Аккерман! — Леви завис в воздухе, заставляя ее подлететь ближе. В глазах у капитана привычная решимость — никаких «но» и «если». — Я не позволю ему пострадать. Но ты должна пообещать — если погибнет кто-то кроме Йегера, оставишь все как есть. Поняла? — Нет, — упрямо покачала головой девушка, открываясь принимать условия. — Я не буду этого обещать. — Если потребуется сковать и привязать тебя к дереву, я это сделаю. Но ты упростишь задачу, если поклянешься, что не выкинешь этот финт снова. Мы должны отсюда выбраться. Петля не может повториться. Это приказ, Аккерман. В голосе у него металл, в глазах — лед, в руках — клинки. Он вновь стал самим собой, таким, каким она его запомнила с суда — расчетливым мучителем, который, не раздумывая, превратил Эрена в кровавое месиво. И все недели в Разведкорпусе, и все повторяющие дни в лесу вдруг стерлись из памяти. Никакая они не команда — он всегда будет холодным бесчувственным капралом, а она навеки останется той, что пожертвует всем ради главного человека. — Есть, капитан, — еле слышно ответила Микаса, кивая, но тут же замерла — ничего не стерлось, потому что стереть такое — невозможно. — Но что, если погибните вы? — Значит, погибну. Не произнеся ни слова, он вновь щелкнул приводом и устремился вперед, не оглядываясь.***
Всегда спокойный лагерь превратился в кровавую баню — Микаса всегда удивлялась, как титаны умудрялись пробраться так глубоко в лес, и вот оно, очередное подтверждение — как-то умудрялись, будто каждую безмозглую тушу тянуло к небольшой тихой и незаметной группе разведчиков, будто твари чуяли что-то доступное лишь им. Она насчитала дюжину. Девушка запрыгнула на ветку, беспокойно выискивая в красно-зеленом пятне лицо Эрена, и с облечением выдохнула, заметив его справа: вместе с Армином и Жаном он атаковал семиметрового монстра: товарищи отвлекали, а он подбирался к загривку. Раньше она даже не замечала, насколько он хорош в бою. Издалека не смотрела ни разу — всегда бросалась вперед, а тут будто увидела картину целиком. Эрену помощь была не нужна — парень ловко рассек толстую шкуру и с торжествующим кличем подлетел вверх, любуясь поверженным гигантом. Но инстинкт не подавишь, не спрячешь в темном углу, и руки уже сами тянутся к рычагам и клинкам, единственное, что удерживает — звенящий в ушах приказ капитана. И тут же, будто напоминая о себе, на поле боя появляется Леви: играючи рассекает туши, взлетает и маневрирует, насмехаясь над всеми законами природы разом. Обещание, что с таким усилием она выполняла, внезапно становится самым правильным — Микаса со стороны наблюдает нечто удивительное и прекрасное. «Смерть, что играет на их стороне» Ему не нужны приводы, потому что у него есть крылья свободы. Ему не нужны клинки, потому что один только взгляд способен рассечь даже камень. Ему не нужен воздух, потому что он не человек. Он — это погибель и возрождение. Захоти смерть взять себе лицо, то, без всяких сомнений, она бы выбрала капитана Леви, сильнейшего воина человечества. Поверженного. Время останавливается и Микаса, проглатывая крик, наблюдает уже не за танцем смерти: злой рок, издевка судьбы — как назвать иначе то, что происходит, не знает: всегда собранный и безупречный капитан неожиданно рушится прямо вниз. Она лично проверяла его привод и клинки, и объяснения случившемуся просто нет. Крылья свободы, что еще миг назад наполнялись ветром, вознося Леви в небо, скомканы и обагрены кровью. Она даже не понимает, что делает — просто щелкает приводом и летит вперед: на автомате рассекает шеи оставшихся гигантов, будто они лишь деревянные тренировочные манекены. Не видит и не слышит — ни испуганных лиц разведчиков, ни их криков. Просто летит вниз, к нему, молясь небу и лесу — только бы выжил, потому что его смерть они не переживут. Она не переживет. Но просьба остается не услышанной, потому что Леви не дышит. И вместе с его сердцем останавливается и ее собственное. Так она чувствовала себя лишь однажды, в Тросте, когда решила, что Эрен погиб. И вот сейчас она видит безжизненное лицо — правильные черты лица и маленький еле заметный шрам над губой. Капитан погиб. «Значит, погибну» — последние слова, что он мрачно процедил, не сводя с нее холодных глаз. Теперь его глаза закрыты, тело недвижно, лишь пальцы по неведомой причине продолжают сжимать обагренные клинки. Еще недавно они гладили ее спину, касались лица. Еще недавно его пальцы бродили по ее шее и коротким волосам. Его губы бледны, хотя еще недавно на них играл огонь. Он мертв, хотя всего несколько мгновений назад дарил ей жизнь. «Значит погибну». Микаса не слышит рыданий — знала бы, что так вопит не кто-нибудь, а Оруо, наверное, остановилась, чтобы точно убедиться. Но она не останавливается — только щелкает приводом и поднимается на вершину. Как еще недавно наблюдала за прекрасным боем, наблюдает за трагичным концом. Должно быть, ту же картину видел Леви, когда она раз за разом умирала в этом лесу. И вот теперь они поменялись местами. И если он чувствовал то же, что и она, то сердце его, должно быть, было высечено из камня, ведь пережить подобное не раз и не два — сродни пытке. Аккерман ловко перепрыгивает с ветки на ветку, поднимаясь все выше: в голове у нее легкий ветер — унес все мысли, а вместе с ними приказы и обещания. Ее слово — нерушимо, если не касается тех, кого она любит. И сейчас оно не стоит и гроша. Сейчас Микаса подходит к самому краю, последний раз глубоко вдыхает и рушится вниз. Совсем как он. Представляя, что они падают вместе. Если бы этот день стал шрамом, наверняка сложился вполне понятным именем.