Gefärbt

— Занимаемся запрещёнкой, — фыркает Гилберт, тыкая кисточкой в смешное жёлтое яйцо, создавая кривобокий цветочек. Он не художник, он привык поглощать уже готовые извращения русской культуры, а не делать их. — Тебя это не устраивает? — интересуется Брагинский, вылавливая ложкой из стаканов очередную партию разноцветных чудовищ. Питер в этот же момент забирает новоявленные вкусности в лоток для яиц, ожидая момента, когда они достаточно подсохнут, чтобы класть на них новый слой краски или может даже наклейки. Он соскучился по пасхе и мирному времени. По чему Ленинград точно не соскучился, так это по тому, что его постоянно пытаются покормить, чтобы вернуть ему потерянную массу. Пусть сейчас он уже не похож на ходячий скелет, но родители видят в нём именно кожу и кости. Гил в особенности. — Честно? Похуй. Если к нам в дом не вломится милиция и не отправит в ссылку в Сибирь за Пасху, то мне более чем похуй. Иван бросает взгляд в сторону экс-Пруссии, отмечая, что ему действительно стало лучше. Пусть он всё ещё и выглядит как заброшенная вешалка с кучей одежды на себе, но хотя бы показывает свой характер, матерясь и скаля зубы. Привычно в большей степени, чем полутруп в ледяной спальне, больше желающий умереть, чем что-либо ещё. Пара звонков Родериху, несколько пинков под зад и щенячий взгляд Питера поспособствовали восстановлению. Есть ещё что исправлять, но в целом уже лучше. — Я хотел тебе кое-что сказать, — очередной трафарет из кастрюли отправляется в стакан. — Людвига на этой неделе выписывают. Яйцо в руках Гилберта с хрустом разваливается на части. Да, примерно такой реакции Советы ожидал. Питер понимающе встаёт из-за стола и уходит, прикрыв дверь кухни. Ему не нужно говорить, что будет дальше и почему ему лучше отойти подальше. Потому что скорее всего будут крики, возможно маты, а может даже и слёзы. Гилберт не пьёт таблетки, которые ему впихнул Родерих. — И..? — по лицу бывшего Пруссии пробегает десяток различных эмоций, но вся мимика останавливается на нервной полуулыбке и пустом взгляде. — Врачи сказали, что ему гораздо лучше и можно проверить его реакцию на социум, при условии наблюдения и отсутствия рецидивов. Я согласился. — Амоёмнениекчёртуда, — Гилберт не говорит это, произнося одними губами, которые после он сжимает, дёргая головой в сторону и отпуская остатки яйца на стол. — Гил... — Родерих говорил. Многое. Половину он скрыл, но Ивану и не требовалось знать всё. Ему хватило и того списка, который Австрия ему предоставил. В особенности красным маркером он выделил КПТСР и самым серьёзным голосом просил Советов не делать ничего, что могло бы стать для Гилберта триггером. И список этого он тоже оставил. — Иди нахуй, Брагинский, — Гил улыбается, щёлкая челюстью, и его настолько заметно дёргает, что Иван рефлекторно делает шаг от него. — Просто. Иди. Нахуй! Хочешь выпустить этого ебаната, которым стал мой брат на волю?! Вперёд и с песней! Но давай я тебе скажу, что ожидает ни в чём неповинных людей, хорошо?! О, да, наверное тебе стоит узнать, почему я чуть не оказался в психушке под капельницей, — экс-Пруссия рваными движениями распутывает уже ставший привычным шарф, обнажая страшные шрамы на горле. — Помнишь, я тебе рассказывал, почему я сижу на уколах? Или почему Родерих звонит в любой день и пытается через вас впихнуть в меня таблетки? Как я полтора года просидел в концлагере, ты уже знаешь. А вот чего ты не знаешь, это то, что меня всё это время насиловал комендант этой уёбищной могилы. Полтора года. Его любимым развлечением было нацепить на меня шипованый ошейник и затянуть его до такой степени, чтобы я не мог двигаться, — Гилберт делает судорожный вдох, ссутуливается и прикусывает до крови нижнюю губу, проваливая миссию сдержать слёзы. Ему было больно. Больно и очень страшно. И он не мог ничего сделать с этим. Даже сейчас он всё ещё слаб и беспомощен, чтобы говорить об этом, как о чём-то будничном. — И знаешь кто меня запихнул в этот Ад? Людвиг. Ему было весело смотреть на то, во что я превратился и слушать веселейшие истории коменданта о том, как мы с ним... проводим, — на этом слове Иван хочет что-то сказать, но замолкает ещё на вдохе. Ему нужно молчать. Гилу это тоже нужно, — время. Бывший Пруссия замолкает. Точнее, сам себя затыкает, с силой проводя ладонями по лицу, пытаясь согнать слёзы. Брагинский молчит несколько минут, обдумывая полученную информацию. Это... Он не думал, что всё будет настолько ужасно. Плен это что-то пусть и болезненное, неприятное, но это... Страны великолепно переносят физическую боль, но не психическую, потому что кости срастутся, шрамы в большей своей части сотрутся, а вот воспоминания останутся, какими ужасными они бы не были. — Я просто... — шелестит Гилберт, и всхлип всё же слетает с его губ. — Я не хотел этого... На прикосновение к плечу он вздрагивает, отрывая взгляд от пола и натыкаясь на подошедшего Ивана. Этого оказывается достаточно чтобы сделать рывок и уткнуться мокрым носом и щеками в чужую кофту, сжав ткань побелевшими от напряжения пальцами. Советы в ответ легко его обнимает, не говоря ни слова. Слова... Плевать на них, они тут не помощь, тем более сам Брагинский не умеет их правильно подбирать, особенно в подобных ситуациях. — Я не плачу, — ловит чужую мысль экс-Пруссия, стирая слёзы простым движением о ткань. Он не плачет. Не умеет. Не хочет. Не должен. Это крайне постыдно для него — бойца стольких битв и человека, который пережил Ад несколько раз. Пусть Гил и учил своих детей, что слёзы это норма, что плач — это выражение целого перечня эмоций и что плакать — для всех, а не только для девочек, которые не умеют держать себя в руках. Он учил, но сам этому не научился. — Конечно нет, — тихим и успокаивающим голосом произносит Иван, соглашаясь. — Если хочешь, то можем постоять так подольше. Гилберт слабо кивает. Часть Советов внутри подвывает от того, что его части, его области плохо, и исправить он это не в силах. Внутренний вой едва ли получается задавить — Брагинский к такому не привык. Раньше такого не было, как и, возможно, того, что Страна стал чуть меньше, чем Страной. По крайней мере Родерих не нашёл по этому поводу никакой информации, но просил звонить ему и сообщать всё об этом состоянии. Научный интерес в смеси с беспокойством за семью порождал странное сочетание. Но не Советам жаловаться. — Не хочу видеть Людвига. Даже если это он, я этого просто не выдержу. — Домой я его не приведу, сначала сдам Родериху, пусть он всё проверит и сам решит, как вам нужно встретиться. Вы же братья, всё-таки. Хватка на кофте усиливается, и Иван делает полушаг вперёд, смешно утыкаясь подбородком в чужую макушку. Кажется, или Гил стал ниже? Возможно. Сам Гилберт на такое действие поднимает взгляд, тяжело выдыхает, но молчит. — Знаешь, я впервые вижу тебя таким... — Слабым? — Человечным, я бы сказал, — поправляет Брагинский. — На моей памяти ты всегда был позёром, эгоистом и просто человеком битвы. — Я всё ещё Великий, — поспорить не с чем. Гилберт остаётся Гилбертом, даже несмотря на его жизнь. Величие у него не убавить никакими легальными способами. — И всё же, если тебе хочется, — Иван фыркает. Будто Гилу и захочется подобного, ага, как же, — побыть человеком, а секс-символом с двухсотлетним стажем, то можешь обращаться ко мне. Обещаю никому об этом не рассказывать, а то тебя засмеют. И меня заодно. Экс-Пруссия в ответ пихает его кулаком под рёбра и выбирается из объятий, быстро находя и наматывая шарф. — На досуге подумаю об этом, — отвечает он, нахохливаясь и одновременно с этим сутулясь. Выглядит, честно говоря, странно. — Питер, я знаю, что ты там. Названный тихонько приоткрывает дверь, виновато глядя на родителей. — Я не подслушивал, просто хотел узнать, чем вы тут занимаетесь. То крики, то тишина, я думал, кто-то кого-то убил, — Питер улыбается, но улыбка быстро исчезает, когда Иван чует странный запах и, принюхавшись, осознаёт, что это за запах и кто его источник. — Ты... куришь? — Брагинский выглядит слегка удивлённым, Гилберт же излучает ауру убийств и придушивания своего младшего ребёнка. — Я пробую и пытаюсь понять, — отвечает ребёнок по факту, — почему вам это нравится. Не понял. Не понравилось. Больше не буду. — И правильно, — кивает Советы, притягивая Гила к себе за рукав пальто. — Не бей ребёнка. — Я не думал даже об этом, — Питер мысленно скулит от интонаций отца. — В наказание за курение в столь раннем возрасте сбагриваю на тебя всю работу по покраске яиц. — Не-е-ет... — У тебя нет выбора. А пока ты красишься позвоню Родериху, — Гилберт без проблем высвобождает руку и исчезает из кухни, взъерошив светлые волосы сына. Тот выглядит крайне сожалеющим. — Можем сходить и купить где-нибудь крашеные яйца, а потом выдать их Гилу за твою работу, — предлагает сжалившийся над Питером Иван. Ребёнок активно кивает на такое приглашение. — И заодно захватим ему что-нибудь для согрева и твоего прощения. — А потом вы будете сидеть в обнимку у печки, — лёгкий подзатыльник устаканивает "детские" фантазии. — Ай. — Если меня никуда не вызовут, то у печки посидим все вместе, — Ленинград согласно хлопает в ладоши, следуя за «своей матерью», надеясь на то, что Гилберт не заметит их недолгого отсутствия. Экс-Пруссия в ответ машет им рукой через окно, улыбаясь так, что Питер понимает — не только заметил, но и придумает наказание похуже. Возможно, рольмопсы. Звучит ужасно.