По линованной бумаге пиши только поперёк

      – И вы даже представить себе не можете, какая он заноза в заднице! То ему освещение не подходит, то стены «слишком красные»! Нет, серьёзно, он так и сказал: «слишком красные», – в который раз взмолился Курфейрак, показывая кавычки в воздухе, и демонстративно уронил голову на стол.       Удар недостаточно сильный для того, чтобы на лбу осталась шишка или, ещё того хуже, ссадина, но в самый раз, чтобы густые тёмные кудри разметало по столешнице; с недавних пор этот жест вошёл в его постоянный обиход. На этом моменте все должны были тут же кинуться к нему на помощь и успокоение. Правда, за последние недели бедный Антуан Курфейрак успел полностью превратиться в мальчика, который кричал «волки», поэтому собравшиеся предпочли вновь его проигнорировать. О да, жалобы Курфейрака уже стоило бы внести в меню «Мюзена» – так бы бедняга получил хоть немного денег. А ещё досаждал бы кому-нибудь другому.       – Ну и мудаки же вы, ребята, – буркнули кудри, а затем из них выглянули рассерженные карие глаза. – Я вам тут душу изливаю, а вы…       – Слушай, Курф, мы все тебя тут очень любим… да? – Комбефер, как обычно, выступал миротворческой прослойкой между экспрессией и логикой. Остальные яростно кинулись кивать головами. Все, кроме Анжольраса – тот был слишком погружён в разложенные перед ним книги. Книги, к слову, занимали добрую половину стола и оттого здорово мешали пивным кружкам и бокалам с мартини, но никто не решался на это намекнуть. – Но ты знал, на что идёшь. Мы все, все тебя предупреждали. Ты мог бы обозревать любую другую тему – да хоть того же новорождённого выдрёнка из зоопарка! – но тебе же надо было влезть в искусство. Вот и терпи теперь.       – Зануда. За-ну-да, – по слогам отчеканил Антуан. – Когда я получу это интервью, оно станет настоящим прорывом, настоящим шедевром, да мне Букеровку за это интервью дадут…       – «Букера» не дают журналистам. И не дают тем, кто пишет на французском, – не поднимая головы, процедил Анжольрас. – Ты можешь рассчитывать разве что на Пулитцер.       По столу прокатилась волна хохота, отчего уши Курфейрака тут же в точности переняли на себя цвет рубашки его оппонента. А Анжольрас носил только алые рубашки, за что над ним регулярно подтрунивали и называли коммунякой. Впрочем, после его лекции на тему превосходства либертарианства над другими формами правления, продлившейся два с половиной часа, подколки немного поутихли. Не понимал Анжольрас шуток – нет, вообще не понимал.       – Эй, клади евро в «банку»! Давай, клади! – потребовал Курфейрак, чертовски оскорблённый. – Фер, скажи ему, чтобы он положил евро!       «Банка» появилась у них полгода назад, когда, наконец, сложилось осознание безумно раздражающей разношёрстности их компании: евро полагалось класть каждому за его наиболее досаждающую привычку. Поначалу это действительно была банка – жестяная, из-под колы, со срезанным верхом. Она переполнилась слишком быстро – оказалось, что они выводят друг друга из себя по сто раз на дню – и её заменили свиньёй-копилкой.       А наполниться ей было чем. Жоли расплачивался каждый раз, когда рядом кто-то чихал, потому что тут же принимался обтирать всё вокруг антисептиком (сейчас, с наступлением апреля, копилка пополнялась ещё чаще: у Жеана началась аллергия на цветение). Комбефер кидал монетку за каждую отсылку к научной фантастике, которую никто не понял. Мариус – за каждое третье упоминание Козетты. Некоторые, правда, порывались ввести налог и на первое же, но совет решил так сильно Понмерси не оскорблять. Фейи и Баорель – за мат. Прувер первое время был идеально безгрешен и отлично держался до тех пор, пока не решил бросить курить и не стал повсюду за собой таскать свой отвратительный вейп с запахом шоколада. У Курфейрака тоже пока не появилось конкретного греха – он просто частенько бывал раздражающим – и, зная о его финансовых проблемах, «Друзья» молчаливо это терпели. А Анжольрас… Анжольрас платил за то, что был невыносимым выскочкой и всезнайкой.       – Ну, нет, в этот раз он даже не сослался на Платона, – кивнул Комбефер.       – Не заспамил нас какими-то политическими очерками, которые ху… вообще не поймёшь, – отозвался Баорель.       – Не пытался доказать, что строфу нельзя оканчивать предлогом, – поддакнул Жеан, всё ещё обиженный на спор по поводу его стихов, произошедший недели две назад. В тот раз заплатили оба.       – И в этот раз его ремарка была даже к месту, – подвёл итог Мариус. – Оправдан!       – Нет, господа, вынужден хоть раз согласиться с Курфейраком: вы действительно форменные мудаки, – широко улыбаясь, Анжольрас поднял над столом свой бокал с вишнёвым сидром. Почему-то он постоянно заказывал именно это мерзкое, приторно-сладкое недо-пиво, и как бы он ни старался объяснить остальным, что оно ему нравится по вкусу, все единогласно пришли к выводу, что всё дело просто-напросто в красном цвете напитка. – За вас!       На пару минут стол наполнился звоном бокалов, обрывками тостов и смехом. Не смеялся только Курфейрак. Курфейрак был по-прежнему дико унижен и оскорблён. И по-прежнему считал необходимым перетащить всё внимание группы на себя.       – Так вот, я могу продолжить?! – возмутился он, когда стол немного поутих. – Знаете, из-за чего он отменил последнее интервью? Знаете?! Ну не знаете, конечно, это же я там был и выслушивал его дерьмо! Не поверите: из-за того, что в зале пахло настурциями! Так, будто у настурций вообще есть запах!       – Но у них действительно есть запах. Он такой, знаешь, сладкова… – начал было Жоли.       – Заткнись, Рене, – рыкнул Курфейрак. Нет, ну действительно, сколько можно его перебивать?! «Друзья» ещё называется! – Выставка закроется уже через неделю! И если я не принесу это долбанное интервью, меня уволят. Да-да, эта грымза так и сказала: «Если интервью не будет, можешь собирать свои манатки и проваливать…»       – Прямо так и сказала? «Манатки»? – усомнился Комбефер.       – Ну или «вещи»! Какая разница? Суть-то такая. А я не могу остаться без работы, только не сейчас! Никому сейчас не нужен начинающий безумно талантливый журналист со своим мнением! Всем хочется послушных падаванов с языками в жопе…       – Минутку, он серьёзно сказал «падаванов»? – вмешался Фейи. Курфейрак посмотрел на него так, будто изо всех сил старался испепелить взглядом. Не вышло, к сожалению. – Эй, Фер, неужели у тебя появился соперник по ботанству?       – О нет, подожди. Тони, дорогой, а кто такие падаваны?       – Те, кто что-то подают? Да откуда мне вообще знать, это ж ты не затыкаешься о них с тех пор, как новый сериал по твоим Звёздным воинам анонсировали!       – Войнам, – строго раздалось с конца стола. Курфейрак уже поднял палец...       – Нет, Курф, он не будет класть евро в «банку»!       Вот тебе и друзья. Даже о твоих проблемах слушать не хотят! А кто, спрашивается, каждый раз был рядом? Кто забирал Баореля из травмпункта, когда тот купил себе скутер и в первую же поездку смачно вписался в припаркованную машину? Тогда, к слову, в их компании и появился Жоли, работавший в том травмпункте интерном. Кто отстоял десятичасовую очередь, чтобы получить автограф Нила Геймана для Комбефера? И ведь даже не перепутал его с Терри Пратчеттом! Ну, а кто высидел всю безумно нудную речь Анжольраса на вручении дипломов, ни разу не пожаловался и даже аплодировал? Кто?! Правильно: он, славный Курфейрак. После этого, очевидно, каждый остался ему должен – только возвращать этот долг никто не собирался.       – Я уже ночевать в «Помпиду» готов, толку-то! А всё, между прочим, из-за тебя, – буркнул он в стол, обращаясь ко всем и ни к кому сразу.       – Из-за кого, боюсь спросить? – Мариус вечно боялся что-то спросить и при этом вечно что-то спрашивал.       – Из-за Анжольраса. Ничего не хочешь сказать, а, герой баррикад? Может, на минутку отвлечёшься от своих бумаг?       – Не-а. Ничего не хочу сказать. И у тебя есть ещё пятьдесят секунд от минутки.       – Ну он же твой друг детства! Уж не знаю, как вы вообще могли ладить, потому что, по-моему, ладить с ним в принципе невозможно, но ты же у нас мастер по невозможным вещам… ну пожалуйста, ну устрой мне с ним встречу… – законючил Курфейрак. – Я тебя у-мо-ля-ю. Хочешь, я на колени встану?       – Не хочу. Мы с ним не общались лет десять, а то и больше. С тех пор, как мои родители решили переехать в Париж. У меня и номера-то его нет.       – А ты мне, вообще-то, должен!       – С чего бы это?       – Два слова: предвыборные дебаты Макрона.       – Это три слова.       – Нет, Курф, он не будет класть евро в «банку»!       – И за это тоже должен, понял? Устрой мне встречу, и больше я в жи-изни тебя ни о чём не попрошу.       Анжольрас задумался. С одной стороны, это было чрезвычайно заманчивое предложение: просьбы Курфейрака всегда отличались своим безумием, абсурдностью, а главное, срочностью и временем суток. Как, например, в тот раз, когда Анжольрас получил лаконичное «пойдём закидывать универ туалетной бумагой в три часа ночи, потому что эта сволочь Жавер не хочет ставить мне зачёт по физре» в два часа ночи. И такие просьбы иногда приходилось выполнять – они-же-друзья. Да и сам Курфейрак действительно всегда был на подхвате, когда кто-то из компании в чём-то нуждался. С другой стороны, самому Анжольрасу ужасно не хотелось ворошить прошлое. Всё, что было в Горде, должно было оставаться там – в небольшом городке в часе езды от Марселя.       В Горде остались детские игры и начальная школа с ужасными оценками по математике, сменившиеся суровой бессонной реальностью студента-отличника. В Горде остался забавный «поющий» южный выговор, сменившийся строгой академичной парижской литературной нормой. В Горде остались старые друзья, сменившиеся этой большой шумной компанией. Вернее, в Горде остался всего один друг – других у него и не было. Этьен Грантер. От одного этого имени в голове всплывали картины беззаботного прованского детства: пыльные песчаные дорожки, по которым они наперегонки бегали в гору и с горы, жгучая боль в разбитых коленках, терпкий вездесущий запах лаванды летом и первый снег зимой. Тогда всё было просто. Тогда они были так похожи.       Это было тогда. Сейчас всё изменилось: вместо прованского солнца их изо дня в день баловали парижские дожди, аромат лаванды сменился на запах круассанов, а вместо древней крепости они из окон теперь каждый день видели Эйфелеву башню. Всё изменилось. Изменились даже те двое кудрявых щербатых мальчишек – блондин и брюнет – знавшие друг о друге всё. Эти мальчишки тоже остались там, в Горде. В Париже же очутились уже двое юношей, бесконечно друг от друга далёких. Когда Грантер говорил, что непременно станет художником, самым настоящим новым Дега или, чем чёрт не шутит, новым Делакруа, Анжольрас только смеялся. И это действительно было смешно: ну что это за профессия такая – художник? Тем более сейчас, когда новый Делакруа никому не сдался? Но вот прошло десять лет – и у Грантера выставка в Центре Помпиду. Совместная с какими-то другими художниками, но даже Курфейрак пытался выбить интервью именно у него, а это уже о чём-то да говорит. Получается, если новым Делакруа он и не стал, то в борьбе за звание нового Уорхола всё ещё отлично держался.       Сложив все «за» и «против», Анжольрас всё-таки пришёл к выводу, что первых было больше. Может, встретиться со своим старым другом будет даже интересно. Учитывая рассказы Курфейрака о его отвратительном характере – тем более. Да, пожалуй, стоило позвонить родителям и поднять старые контакты. Стоило. Решено.       – Когда тебе надо сдавать материал?       – Чем раньше, тем лучше… уже надо было бы, в целом-то.       – Дедлайн, Курф. Дедлайн.       – В следующую пятницу.       – Я… – Анжольрас тяжело выдохнул. – Я постараюсь что-нибудь сделать. Но ничего не обещаю. Только постараюсь.       Курфейрак пулей подорвался с места и кинулся к концу стола – обнимать своего благодетеля. Все прекрасно знали, что такие контакты Анжольрас на дух не переносит, но так же все прекрасно знали, что Курфейрак без обнимашек жить не может. И вот теперь он ожидаемо набросился на свою жертву, заключая его в узкие кандалы счастья и сыпля вокруг благодарностями – на французском, итальянском, испанском и откуда-то на чём-то, отдалённо похожем на хинди. Надо будет спросить у него, где он нахватался хинди – разумеется, в другой раз. Точно не сейчас.       – И, Курф… – начал Анжольрас, когда, наконец, скинул с себя машину объятий.       – Да-да, мой дорогой спаситель, чьи глаза голубее Саргассова моря, а волосы – точно пшеница первого сорта?       – Положи евро в «банку».