конец мира, каким мы его знаем

Тук. Туктук. Тук, тук. Бам! Тук. Боль в виске дергается и пульсирует, вторя неритмичным ударам, и Германн с трудом подавляет в себе дрожь каждый раз, когда подошвы ньютовых конверсов сталкиваются с фанерой. Его бесит отсутствие всякой системы в этих беспорядочных колебаниях. Цифры и буквы муравьиным кордебалетом пляшут перед глазами, категорически отказываясь складываться во что-то осмысленное. – Прекрати, бога ради, – болезненно шипит он, – ты мешаешь мне работать. Ньютон картинно вскидывает брови; его левая ступня гулко ударяет о нижний экран стола. Правая остается поднятой. Он раздумывает пару секунд и опускает ее, осторожно и без шума. – Германн Готтлиб, – вместо этого издевательски тянет Ньют, – гений нашего века. Светило науки, великий скептик. Не думал я, что ты будешь поминать господа нашего, зная, что он оставил это место давным-давно. В голосе Гейзлера ему слышатся странные гармоники, и Германн вскидывает голову, сквозь стекла очков всматриваясь в его лицо. Изображение слегка плывет, гонимое мигренью, но он замечает веселый прищур, непривычные морщинки в уголках ньютовых глаз, чересчур зубастую улыбку. Значит, не показалось. – Эй, – хрипит он устало, – вы, там. Вылезайте из его головы. Ньют хихикает и трясет нечесаными вихрами, скребет отросшую щетину грязными, обкусанными ногтями. Что-то постороннее складывает его лицо в гипертрофированную, неуместно капризную гримаску. – Но я же не могу залезть в твою, – жалуется оно. – Приходится приспосабливаться. Германн фыркает, откладывая ручку, и внимательно смотрит поверх очков на ту тварь, что так удобно устроилась в чужом теле. Та глядит на него в ответ откуда-то из глубины ньютовых зрачков и весело скалится. – Вон, – командует Готтлиб, – я серьезно. Мне нужны его мозги. Прямо сейчас. Тварь хмыкает и исчезает. Германн видит, как из глаз Ньютона пропадает отсутствующий стеклянный блеск, как его тело дергается, будто прошитое током, и понимает: кончилось. – Добро пожаловать назад, доктор Гейзлер, – говорит он. Ньют смущенно улыбается ему в ответ, неловко потирает шею и отвечает: – Я и не уходил никуда. Готтлиб молча вздергивает бровь и постукивает пальцем по подлокотнику пыльного кресла. Раз. Другой. – Боже, – фыркает Ньют, – видел бы ты себя. Воплощенное неверие. Знаю я, как это выглядит, знаю. Но меня не выкидывают из этой черепушки, понимаешь? Я все время с тобой, только иногда ухожу на задний план и не отсвечиваю. Они просто… таймшерят. – Таймшерят, – бесцветным голосом повторяет Германн. – Ага. Отлично. Просто прекрасно. – Перестань, – морщится Ньют, – тебя послушать, так это форменное изнасилование, а вовсе не удобный способ коммуникации и обмена опытом. – Если вы не считаете бесцеремонное вторжение в чужой разум форменным изнасилованием, доктор Гейзлер, то поздравляю вас с успешным приобретением стокгольмского синдрома. Ньютон кривится так, будто целиком сжевал лимон, и энергично спрыгивает со столешницы. – Германн, – торжественно произносит он, – ты ужасный зануда и просто фантастическая задница. Кардашьянских размеров. Нет, слоновья. Ты в курсе? Они просто хотят общаться. – Я им не доверяю, – тихо бормочет Готтлиб, стаскивая с переносицы очки и с силой надавливая пальцами на веки. Стигийская тьма сменяется привычным мельтешением форм Клювера; ему кажется, что он видит голубоватое мерцание. Тысячи тысяч глаз. Висок пульсирует горячей болью. – Ты на них работаешь, – мягко отвечает Ньют. – Угу. И ты как раз нужен был мне, чтобы эту работу сделать. Германн слышит шаги; Гейзлер чем-то шуршит на противоположном конце помещения, затем подходит к нему. В тыльную сторону ладони тычется холодное и влажное донышко пластикового стаканчика; на колени, гремя таблетками о фольгу, падает блистер. Аспирин. – Сначала выпей это, – говорит Гейзлер. – Потом будем работать. Германн открывает глаза; на периферии зрения плавают багровые точки, негативный отпечаток глубоководной лазури. Он выдавливает таблетку на трясущуюся ладонь, берет стаканчик. Пальцы Ньюта зарываются в отросшие волосы на его затылке.