Кунсткамера

В начале было Слово. Слово змеится, вспыхивает — и из него рождается мир. А потом Слово набухает, как перезрелая ягода, и лопается. И появляются слова — на любой вкус. Холодно. Больно. Страшно. Мерзко-лживо-гадко-отвратительно. Эти детёныши Слова сейчас перекатываются у меня на языке — на первоидее языка, потому что языка материального у того, кто порождён светом, естественно, нет, и быть не может. А жаль, им можно делать столько интересных вещей… Можно было бы, если бы не… Если бы не. Эти слова я давлю в первоидее ладоней — сразу же, стоит им только родиться. Нет, не сразу же: есть кое-что, что должно исчезнуть ещё раньше — но. Мы хотели бы тебя поддержать, но… Да, ты наш брат, но… Я тебя люблю, но… Самое идиотское слово на свете. И самое сильное. Не любви эти все, не ненависти, а вот это вот но — ты вроде и молишься перед сном, и крестик снимаешь перед сексом, но… Ха, да я сам попался. Надо же. Самоирония сплетается с едва уловимой печалью за первоидеей рёбер и выжигает там, внутри, первоидею клейма — о-о-о, вот это бы им точно понравилось. Сгусток желчи, печать свинца — вот то, что им нужно… Нет: вот всё, что им нужно. В начале было Слово, и Слово было Божьим. А потом Богу стало скучно развлекаться с первоидеями и он наваял себе материальный зоопарк. Да нет, не зоопарк даже — кунсткамеру: уродцу без головы нужен уродец без руки, чтобы оторвать ему голову и прилепить себе. Отвалится — не беда, есть ведь ещё уродец без ноги. Так и скачут вокруг друг друга, пляшут, беснуются, кривляются, вертят в своих обезьяньих ручонках гранаты ненависти — и всегда, всегда выдёргивают чеку. По образу и подобию?.. Я бы улыбнулся, но улыбка исчезла одной из первых. Я бы рассмеялся — но смех слишком режет первоидею барабанных перепонок, а тут и так тихо до омерзения. Я бы закричал — но для истерики всегда нужен зритель, а зрителей здесь нет, так к чему тревожить первоидею головной боли?.. Если бы у меня была голова, она бы непременно заболела от всех этих воплей — мне не нужно их слышать, чтобы представлять, что творится там, наверху. Холодно. Больно. Страшно. Всё, на что обезьяны жалуются папочке, даже не подозревая, насколько первоидеи этих слов тош-но-твор-ны: рыхлая склизкая масса, скатанная умелыми руками в пьедестал. Они не понимают простого алгоритма, они не понимают, зачем им это — тычутся мокрыми чешуйчатыми носами в ладони, просят погладить и пожалеть, и — не понимают. Холодно — найди костёр. Больно — найди бинт. Со страхом всё ещё проще — возьми лезвие, самое острое, самое любимое, и срезай с себя лоскуты, пока не останется ничего. Проще простого, да? Это лезвие ведь даже не придётся искать. Каждая лысая обезьяна всегда прячет его под подушкой. Да, Габриэль, я обиженный ребёнок, и да, Михаил, я вселенское зло, и вы все совершенно правы, и тут даже но не нужно — да и если бы было нужно, я ведь всё равно его уже раздавил. Возьмите у папочки первоидею шоколадной медальки. Вкусно? Мне вот сейчас язык бы не помешал, да и желудок тоже — лучше выблевать плохо переваренную еду, чем плохо переваренные слова. Особенно если их никто не услышит — шестьсот шестьдесят шесть футов под землёй, детки. Вы и правда настолько ему поверили? Или просто настолько хотели от меня избавиться?.. Да уж, ребус похлеще египетских пирамид. Жаль, что отгадывать его уже поздно… Нет, вру. Не жаль. В начале было… Да ничего не было в начале. А если и было — какая разница? Пусть пишут в своих ветхих манускриптах что хотят, пусть вертят правду-ложь, пока не надоест — и будут совершенно правы. Это — монетка. У неё две стороны. Будь я на месте папочки, я бы выгравировал правду на обеих, чтобы праведники пучили глаза и искали подвох — самый забавный подвох ведь кроется в отсутствии подвоха, а битвы за правду давно уже всем надоели. Вскрывать друг другу глотки за ложь — это намного интереснее и зрелищнее, а обезьяны ведь любят спектакли. Я бы посмотрел. Я устал ничего не видеть. Я — устал. Ты это хотел от меня услышать, да, пап?.. Да ладно. Это, не это — какая уже разница. Зачем мне очередная битва за правду? Сам же хотел недавно битву за… За… Точно. За ложь. Или нет?.. Я и сам уже запутался. Это и к лучшему. В начале… Было весело. Наверное. Надеюсь, тебе и сейчас там весело — хм-м, достаточно ли нейронных винтиков в моём механизме? Не подкрутить ли вон ту позвоночную шестерёночку? Или и так сойдёт?.. Сойдёт, пап. Хуже уже не будет точно. Некуда. Но это временно: тишина отшелушивается с кожи, стоит только поскрести, а темнота выдирается из глаз, как бурьян. Иногда даже вместе с глазами. Смех снова щекочет первоидею лёгких — и, кажется, скоро настанет его время прозвучать. Потому что пустота расступается, а детёныши Слова уже не жгут первоидею глотки, а значит… Значит. Значит, что в начале было Слово. Потом — слова. А Бога — не было. И его кунсткамеры скоро не будет тоже. Смех медленно обретает форму, плоть, прорастает во мне и становится мной, и я не сдерживаю его, хотя мог бы — нет, не-ет, только не после вечности наедине с собой; я расправляю крылья над ночным Иллинойсом и смеюсь, смеюсь, смеюсь, и молнии полосуют небо, как лезвие — страх, ведь страха нет. Страха и не было, пап, как бы ты ни старался. И в конце его тоже не будет. В конце будет Смех. И Смех будет Светоносным. И Смех будет Свет.