Стыд

Она не понимала его одержимости физическими контактами. В этом было что-то животное, дикое, что было ей странно и чуждо. Торвейг не раз пыталась просить Фастара прекратить, ругалась, ставила перед фактом, но все было тщетно — тот лишь смеялся и продолжал хватать ее за руки, сжимать бедра до синяков, давя пальцами на выступающие тазовые косточки, наваливаться всем телом, царапая костяными наростами кожу, тереться колючей щекой о голое плечо, как большой рыжий пес. Она смирилась с этой самобытностью кастаника, его безудержной выжигающей энергией, допуская до себя на привалах, когда рядом никого не было, или временные попутчики уже спали. Позволяла вжимать себя в холодную подстилку, кусать за шею и ключицы, мять шершавыми тяжелыми руками бока, пересчитывая выступающие ребра и позвонки, а на утро по-быстрому залечивала засосы и бесконечные фиолетовые подтеки, расплывающиеся на бледной коже, или прятала их под высоким воротом робы и длинными перчатками. Но на людях на все эти варварские прикосновения было наложено табу, которое Торвейг не давала нарушать, контролируя все движения Фастара и держа дистанцию. Но у обоих был предел терпения, невидимая граница, которую можно перейти одним лишь шагом в сторону. Они прибыли в Велику рано утром и отправились прямиком на рынок, даже не сняв комнату для ночлега. Улицы уже были переполнены толпами разношерстного народа, шныряющего между торговых рядов с прилавками и магазинчиками; со всех сторон доносился громкий гомон обсуждения и споров. Голова гудела от окружающего шума, Торвейг потерла виски в попытке унять мигрень, и не заметила, как что-то говорящий Фастар цепко ухватил её за руку. Он потащил её, ловко лавируя в потоке людей, уводя к большой лавке с натянутым на резных столбах красным полотнищем, возле которой уже скопилась взбудораженная публика. На темной замшевой ткани были разложены одноручные и двуручные мечи с расписными рукоятями, крупные алебарды, холодно отражающие остриями свет, а на противоположной стене, прямо перед глазами, висели огромные щиты с гербами. Было видно превосходную работу аманских кузнецов. — Нам это не по карману, — Торвейг вывернула руку из пальцев кастаника, потирая запястье. Тот как будто вечно забывал, что она не женщина его расы, чье тело покрыто крепким костяным узором. — Знаю я, дай хотя бы полюбоваться, — Фастар каким-то образом сумел обойти массивного бараку и присел перед темной тканью, рассматривая холодное оружие. Торвейг встала рядом, глядя на гордого торговца-попоря. Глаза у того блестели, кроличьи уши нервно подергивались от переполняющего его удовольствия из-за произведенного фурора среди жителей Велики. Эльфийка незаметно улыбнулась от его милого вида, переводя взгляд на посеребренный щит с грифоном. Солнце, играя на отполированной поверхности, слепило, и Торвейг несколько раз моргнула заслезившимися глазами. Чьи-то руки сдавили бедра, рога уткнулись в живот, впиваясь и больно царапая кожу. Эльфийка замерла, шум, так давящий на голову, затих. Лишь шепоток «как непристойно» раздался откуда-то справа, где стояла красивая златовласая женщина с элинкой, которая в недовольстве нервно дергала кошачьим хвостом. Торвейг уловила непонимающий, смущенный взгляд торговца, и раздражение, плющом, расползлось внутри вместе со всепоглощающим чувством стыда. А Фастар все так же сжимал её, опаляя горячим дыханием живот даже через ткань робы. — Идиот, — она врезала ему кулаком в лицо, неосознанно вкладывая часть магической силы в удар, кастаник, опрокидываясь, по инерции проехал чуть в сторону к той самой раздосадованной элинке. — Торвейг, за что... Стой, куда ты?! — Фастар приложил ладонь к краснеющей скуле, размазывая выступившую кровь — она случайно рассекла ему кожу металлической наклепкой на перчатке. — Подальше от этого позора, покупай склянки с зельями сам, — чувство вины исчезло так же быстро, как и возникло, эльфийка отвернулась, оглядывая притихшую толпу. — Прошу прощения. Она хотела было скрыться среди людей, но те расступались, продолжая удивленно глазеть вслед, и Торвейг прошмыгнула на первую попавшуюся улочку, оставляя ошарашенную толпу где-то позади. *** Она сидела на траве у реки, пачкая робу зеленым соком. Посох лежал на плече, и Торвейг, облокотившись на него руками, вся ссутулилась и как будто сжалась. Фастар видел лишь кончик прямого острого носа и обескровленные бледные губы, сжатые в тонкую нитку, понимая, что она его давно уже заметила, но не подавала виду. Ему пришлось плутать по городу несколько часов, пытаясь отыскать среди холодных каменных стен тот самый запах, который вывел его сюда. Солнце разогревало воздух, превращая его в горячее марево, которое при каждом вздохе опаляло легкие. Фастар поспешил вниз по склону холма, чуть ли не кубарем катясь к берегу. Торвейг не отодвинулась, когда он тихо опустился рядом на траву. В груди что-то щемило, а пальцы тепло покалывали. Фастар не удержался, потерся щекой о белое предплечье, и кожа у Торвейг пошла мурашками. Она внезапно чуть повернулась, схватила его за шершавый сероватый рог, больно дернув голову в сторону. — Доволен, зверина? — он чувствовал, как воздух загустел, стал вязким как мед, от энергии, что Торвейг выпустила, давая ей расплескаться водой из опрокинутого сосуда, растекаясь кругом. — Более чем. Я купил банки. — Почему ты не можешь себя сдерживать? На нас смотрели с какой-то брезгливостью, — эльфийка снова дернула его за рог, заставляя оторваться от прохладного предплечья и посмотреть ей в глаза. — Ты холодная, как металл, тебя надо плавить и мять, чтобы разогреть и сделать податливой, — мужчина засмеялся, проводя рукой по чужой спине, ощущая через ткань острые, тонкие, как у птицы, лопатки. Посох мешался, не давая прижаться всем телом, но Торвейг не позволяла его убрать, продолжая облокачиваться на него свободной рукой. — Я и так многое тебе позволяю. — А что я сделал не так? Всего лишь обнял, — Фастар, игнорируя руку женщины, так и не отпустившую рог, уткнулся носом в сгиб её шеи, глубоко вдыхая, щекоча кожу. — Просто ты пахнешь. — Я никак не пахну, — посох сполз на траву, тихо позванивая металлическими кольцами, откатываясь куда-то в сторону. Торвейг развернулась к Фастару всем телом, хватая его за второй рог, удерживая, не давая снова приблизиться. Она чувствовала, что этот разговор закончится как и все остальные. Обида с новой силой сдавила, затянула нутро жгутом, пальцы крепче сжались, угрожая порвать ткань перчаток об остроту рогов. — Ты просто не чувствуешь, но ты пахнешь молоком, свежим хлебом и... домом, — кастаник сжал её талию, не убирая другой руки со спины, притягивая, ломая сопротивление, как будто у Торвейг не было никакой силы в теле, будто она была беспомощным малым ребенком. — Моим домом. Она могла бы сейчас выпустить наружу остаток магии, от которой уже потрескивал, вибрируя, воздух вокруг, разрывая эти болезненные объятья, разбить повисшую тишину очередным скандалом, корежа такие личные, тонкие слова, так несвойственные грубому болвану. Но Торвейг лишь разжала пальцы, отпуская дурную голову, опустила руки, прижав к чужой груди. Чувствуя, как бьется сильное сердце, как её сжимают, грозясь переломить ребра, она понимала, что ей остается только простить Фастара. Его не исправить, видимо, эта звериная собственническая натура впаяна, вбита в их расу раскаленным молотом. Торвейг остается лишь принять и позволить любить так, как он умеет, не требуя измениться, ломая самого себя. Что же, пускай, но, кажется, она о чем-то забыла… — Фастар… иди ты в реку за моим посохом!