Diana

Ненормальная музыка, отвратительно волнующая. Ненормальный танец — вызывающе дикий. Ненормальная танцовщица - глаза полуприкрыты, ресницы дрожат и по всему видно наплевать ей что вокруг — императорский дворец ли и аристократы или рыночная площадь с толпой полунищих горожан; движения ее резкие и порывистые, как дыхание ветра, пробирают до костей, но не холодом — восхищением; какая то покоренная девка, без роду, без племени все достоинства которой — смазливое личико, да невесть какой талант плясать на потеху публике и он, завороженный, не в силах глаз отвести от тонких лодыжек, мелькающего в глубоком разрезе юбки бедра, чуть выпирающих ключиц и золотистой копны волос, что так красиво падают за спину, струятся по плечам, и снова, снова...тамбурины стучат глухо, дробно им зло и хрипло вторят трубы и тоненько, жалобно колокольчики браслетов на ее щиколотках и запястьях. Он заинтересован, он подает Феликсу знак — сегодня эта попрыгунья спляшет для него, с ним, в его постели. Всего лишь мелкая покоренная девка с именем богини. Диана. Она больше не танцует, ни для него, ни для кого — пойманные в клетку птицы не поют, но она не птица — она змея, хитростью заползшая в сердце, сладким ядом отравившая разум. она змея с немыслимо гладкой кожей, с завораживающими глазами цвета драгоценной шпинели, блестящими и таинственными, с губами что невозможно не целовать. и он целует упиваясь их мягкостью и податливостью; она отдается ему с той же исступленной страстью, с какой некоторое время назад выделывала замысловатые па. И Клод запоздало понимает, что тут совсем не его победа, скорее наоборот, ведь змею невозможно сломить или приручить, на нее невозможно влиять, а вот она, кажется, начинает влиять на него. Сумерки переросли в глубокую ночь, звезды сияют ярко и холодно, когда он в отчаянной попытке выволакивает ее из дворца; и кажется, все еще не настолько фатально, от нее еще можно избавиться, вышвырнуть, просто открыть клетку и выпустить эту случайно залетевшую птицу... но она не птица, она змея, а змеи не уползают так просто, змеи шипят и кусаются. Ее ладонь выскальзывает из его хватки, она останавливается, прислонившись спиной к колонне и ждет. - Убирайся! - цедит он оборачиваясь, - пошла вон... Она смотрит мимо него, вдаль, туда, куда ушли ее бродячие товарищи комедианты. - Куда же я пойду, ваше величество, - ее губы кривятся, голос тихий, сухой — когда я принадлежу вам? Он растерянно смотрит на ее бледное, усталое лицо, тонкие, нервно сплетенные пальцы; только в пустые глаза ее он заглянуть боится, ведь в отражении ее рубиновых глаз он не кровавый тиран, не могущественный маг, не преданный однажды ребенок — просто мужчина, отчаянно жаждущий любви. - Это редкий сорт чая и не всем нравится, — объясняет она, разливая напиток в чашки; он сидит напротив, в уютной тени беседки, окруженный кустами цветущих роз, навязчивой сладостью их аромата и жужжанием пчел; он ее почти ненавидит от того что теперь он будет пить только этот сорт; от того что совсем забыл о времени и торчит тут, в очередной раз сдвинув государственные дела; от того что она, сделав глоток, замирает с мечтательной полуулыбкой и мысли ее далеко-далеко, в стране с уходящими за горизонт степями, с сизоватым дымом костров и блекло голубым бескрайнем небом, где так легко и привольно летать птицам, но она не птица, она змея и плохо ей везде — и розовом саду, и в Рубиновом дворце, хорошо, кажется лишь тогда, когда она счастливая, прекрасная, будто светящаяся изнутри, сообщает о своей беременности; сообщает ему что все же нашла лазейку, и ускользнет от него туда, где он не сможет ее достать. По мере того как растет ее живот, растет и его отчаяние; он знает, что потеряет ее раньше, намного раньше и безвозвратно, чем хоть немного притупятся его чувства. Он орет на нее, объясняет раз за разом, почти умоляет, но у змеи другое мнение, ей нужен медленно убивающий ее ребенок, она любит это дитя, оно возможно единственное, что она любит по настоящему, так сильно, что готова отдать жизнь. Она качает головой, улыбается искусанными губами ласково, а глаза полны слез; отчего же она плачет, когда победила? он не понимает, ее запоздалая месть еще долгие годы будет мучить его и ему бы лучше уйти от нее и никогда больше не приходить в Рубиновый дворец. Он даже отворачивается, делает шаг к дверям, но .... это желание, это темнота ночи и нежность ее сладких губ бросают его на колени; он обнимает ее за бедра, теснее прижимаясь к затянутому шелком округлому животу, поднимает голову. - Прошу, - голос слушается плохо, слова что не произносил с раннего детства застревают в глотке, - прошу, останься со мной. Она неловко опускается на колени рядом, обхватывает холодными ладонями его лицо. - Я останусь с тобой, так или иначе... Ее слова не похоже на обещание и совсем его не успокаивают, но эти слова единственное что она ему говорит. *** Клод знает, что опоздал; торопливо шагает по выложенной диким камнем дорожке и еще издали замечает детскую фигурку в овальной беседке; ее золотистые волосы собраны в высокий хвост, а глаза такие же топазово голубые как и его рассматривают плывущие в небе облака. Ей, кажется, весело, она болтает не достающими до пола ножками и что-то приговаривает. Атанасия. Его единственное дитя. Маленькое чудо, смешавшее в себе и его черты и черты Дианы; живое доказательство его единственной любви, продолжение его единственной любви... он дорожит ею намного сильнее, ведь она вся, от кончиков золотистых волос, до маленьких розовых пяток принадлежит ему; он жадно ловит ее по детски непосредственные эмоции, ее привязанность, ее нежность, они приносят ему успокоение. - Да, Диана, - шепчет он в который раз, - ты осталась со мной, пусть не змеей, а маленькой, сидящей в моей руке птичкой.