Любовь зла… полюбишь и ведьмака

Пан Сапек в саге «Ведьмак» оставил достаточно сюжетных ходов, представляющих собой настоящие головоломки, ответы на которые «с разбегу» найти весьма непросто. Вот задавали ли вы себе вопрос: «По какой такой причине охотница, браконьерша и коллаборантка Мария Барринг, известная как Мильва, поехала вслед за Геральтом, прошла пол-Европы Неназванного Континента и в конце концов погибла в замке Стигга, спасая девушку, которую так и не увидела воочию? Что сподвигло ее на такое решение, и почему она не изменила его?» Кто-то мне ответит: «Да в книге есть объяснение поступку Мильвы, Геральт же сам сказал!» Потому ты и поехала за мной, — повторил он. — Отправилась, чтобы помочь спасти чужого ребенка. Хотела расплатиться. Отдать долг, о котором думала уже тогда, отправляясь за мной… Чужой ребенок за своего. Но меня эти слова совсем не убедили: Геральт часто судит по себе, рассматривая ситуацию со своей колокольни. То, что Мильва против его высказывания не возражает, он принимает за знак согласия. Ведьмак (а заодно и читатели) почему-то не учитывают, что Цири для Мильвы совсем не ребенок, а вполне себе невеста на выданье. Следует помнить, что в эти лета засидевшаяся в девицах Паветта почти «самоволкой» уже выскочила замуж за некоего Йожа! Да и участь, на которую обрекал Цири брак с императором Нильфгаарда (если не брать во внимание греховный инцест, о котором ни персонажи, ни читатели даже не подозревали), вовсе не устрашающая: из нищей беглянки она вновь становится царственной особой, чтобы есть на золоте, одеваться в дамаст и называться владетельной госпожой тех мест, откуда Мильва родом. Неужели кто-то в здравом уме и твердой памяти откажется от подобного счастья?! В Неверленде таких дураков нет, не правда ли? Одним словом, решению Мильвы сопровождать Геральта в его путешествии в Нильфгаард нет простого объяснения, как может показаться на первый взгляд. Оно входит в противоречие с практичным умом и совсем не альтруистским характером данного персонажа. И все же, если внимательно присмотреться к тексту пана Сапека, то логичную версию вполне можно найти. Как тут не вспомнить девиз моих эссе — «Сапек вообще не любит говорить прямо, все у него намеками: типа милый мой, хороший [читатель], догадайся сам!» (Shadanakara). Но прежде чем приступить к рассказу, позволю себе небольшую ремарку (минут на пятнадцать) о сильных женщинах в книгах цикла «Ведьмак» и о сильных бабах в сериале того же названия. Тот, кто читал пана Сапека, не мог не обратить внимания, что воссозданный им средневековый фэнтезийный мир прямо кишмя кишит самостоятельными и волевыми женщинами всех мастей, социальных положений и профессий, способными своими силовыми качествами дать сто очков форы любому представителю сильной половины человечества (уж простите за тавтологию). Правда, в отличие от сериала, где «сильность» женщин представлена в карикатурном или отвратительном виде (достаточно вспомнить королеву Калантэ, входящую в пиршественный зал в крови и с кружкой пива в руках, как пьяный ландскне́хт, или Фрингилью, убивающую ножом и вилкой обездвиженный зельем нильфгаардский генералитет), в книгах сильными женщинами хочется любоваться и восхищаться. Они независимы и полны решимости управлять своей судьбой, королевством и даже целым миром. Они преподают в университетах, становятся врачами, воинами, разбойницами, поэтами, советниками при королевских дворах. Наконец, в любовных делах они сами берут инициативу в свои руки, сами выбирают себе мужей и любовников, порой меняя их как перчатки, а порой отдавая предпочтение другому, более прекрасному полу. В последнем аспекте сериал решил превзойти книги и явить это явление по полной программе. Как трубили вездесущие инсайдеры, уже во втором сезоне шоураннер хотела представить нашему взору роман Цири и Трисс. К счастью, одумались и отказались от этой идеи. Зато сейчас, для третьего сезона, на роль охотницы Мильвы ищут актрису с обязательным условием нетрадиционной сексуальной ориентации… без которой, согласно новейшим веяниям, сильную женщину уже трудно представить по-настоящему сильной. Как тебе такая инновация, пан Сапек? И вот тут мне волей-неволей пришлось схватиться за сердце перо… уж больно горько стало за Мильву. Из всех женских персонажей «Ведьмака» именно она вызывает у меня наибольшую симпатию. Возможно, кто-то в ней увидит великолепную лучницу, что называется, «одним махом семерых убивахом». Кто-то посчитает бой-бабой, крепкой на язык и на руку, способной одновременно устроить порку ремнем и Геральту, и Кагыру, и Ангулеме. Кто-то, возможно, согласится с Лютиком, что Мильва нелюдима по природе, «ехидна, кусача, надута и скора на непарламентские выражения», а также непонятна и импульсивна, как эльфка или дриада. Для меня же она — «соль земли», в равной степени воплощение и силы, и красоты, и здравомыслия, и надежности. Щедро наделенная житейским разумом и добрым сердцем, она, по существу, является той «веревочкой», которая привязывает к ганзе «не нильфгаардца» Кагыра и вампира Региса, человека и нелюдя, к которым сам Геральт вначале был настроен неприязненно. Даже брань в ее устах колоритна и выразительна, звучит как музыка, не говоря уже о том, что произносится всегда по делу. Сильная женщина — пожалуй, с этим никто спорить не будет. Но как у всякой сильной женщины, есть у нее и слабости. И первая из них — любовь. Ради любви женщина может забыть и собственное благоразумие, и настоящее и будущее благополучие. Очень знаменитая ведьма из другого книжного мира как-то сравнила любовь с убийцей, что внезапно выскакивает из переулка и накидывается с финским ножом на свои жертвы. Правда, ее, счастливицу, любовь сразила одновременно с тем нищебродом, кого она так внезапно полюбила. Но что если женщине случается полюбить безответно, и объект воздыханий настолько слеп, что не замечает обращенного к нему нежного чувства? Именно о такой любви я и хочу порассуждать в своем новом эссе, посвященном охотнице Марии Барринг, более известной как Мильва. Жизнь не баловала Марию Барринг с самого начала… Рано потеряв любимого отца, она столкнулась с похотью отчима и безразличием родной матери. Дом пришлось покинуть, и стезя браконьера в чужих охотничьих угодьях оказалась единственно честным путем, позволяющим шестнадцатилетней девушке не пропасть и выжить в этом мире. Впрочем, браконьерство по чужим лесам едва не закончилось петлей. Спасение пришло, но, как потом оказалось, долг — платежом красен. Чтобы расплатиться с дриадами, которые пощадили ее, жизнью пришлось рисковать уже ради них. Нильфгаардское вторжение еще больше все усложнило, теперь Мильва оказывала помощь и «эльфским рабочим бригадам» в их войне с миром людей, соответственно, для северян девушка стала предательницей и коллаборанткой. На войне и случился у Мильвы первый любовный опыт. Уходя от погони и считая, что предстоящая ночь может оказаться последней в жизни, она по очереди имеет секс с двумя эльфами. En’ca, как говорят сами эльфы, minne. «Маленькая любовь» — для того, чтобы победить смерть и свой страх. Но как потом вспоминала Мильва, страха в этой любви было все же больше. А сама любовь, хоть и была приятной, но получилась какой-то притворной, искусственной. Зато последствия оказались более чем реальными, и беременность не заставила себя ждать. Тем не менее, дриады «ласково» и настойчиво потребовали от Мильвы оказать услугу и собрать столь необходимые Геральту вести из внешнего мира. И плевать, что ведьмак Мильве — совсем чужой человек, и теперь из-за его «хотелок» лучницу могут схватить, пытать каленым железом и отправить в концлагерь для эльфов. Вот как тут не озвереть? Признаем, обстоятельства для доброго знакомства — мало располагающие. Тем не менее Мильва все же решила присмотреться к столь бесцеремонно навязанному ей «дурню». Действительно, любопытно, что за фраер, которого рыдающая Трисс (слыханное ли дело, чтобы чародейки плакали!) на своих плечах приволокла к дриадам в Брокилон? А те взяли и предоставили ему полноценное медицинское и санаторное содержание в месте, где мужской пол на дух не переносят? И, как всякая женщина, Мильва не могла не отметить располагающую, на женский взгляд, внешность мужчины. Правда, для крестьянки и охотницы «плюсом» явились прежде всего признаки, свидетельствующие об активной трудовой жизни. Мильва невольно оглянулась на выход из грота, в котором только что видела раненого. «Хорош парень, — невольно подумала она. — Правда, худ, кожа да кости… Башка белая, но живот плоский, словно у парнишки, — видать, труд ему друг, а не солонина с пивом…» Беседа с королевой дриад лишь укрепила Мильву во мнении, что ведьмак — мужик стоящий. Оказалось, что госпожа Эитнэ настолько высоко ценит Геральта, что сама пришла ходатайствовать о его просьбе. И меня, как и Мильву, не могли «не зацепить» следующие ее слова: — Тебе дорог этот человек, госпожа Эитнэ? Этот… ведьмак? — Дорог. Хоть он и сам этого не знает. Что и говорить, оценка высокая, стало быть — рискнуть стоит. Правда, встречу ведьмака и Мильвы по возвращении охотницы из поездки трудно назвать дружественной. Мильва приложила все силы, чтобы ведьмак помучился в ожидании — она ведь не рыбка на посылках, чтобы лететь к нему сломя голову. К тому же девушке захотелось искупаться и переодеться — возможно, для того, чтобы соображать лучше. Во время рандеву Мильва не упускает ни одной возможности, чтобы надерзить, уколоть, а то и просто «взять на понт» собеседника. Он же держит себя в высшей степени корректно, даже церемонно, обращаясь к Мильве с непривычной для нее бережностью. И вот в конце беседы охотница уже сама предлагает еще раз съездить и раздобыть дополнительные сведения о человеке, о котором так беспокоится Геральт. А заодно сообщает ему свое настоящее имя, что делает только в исключительных случаях. Только тем, кого считает своими друзьями. Чудеса посильнее магических, не так ли? Я перечитала сцену не один раз, прежде чем нашла ей объяснение. А объяснение этому чуду довольно простое — сильный мужчина упал в обморок из-за неудачного слова Мильвы. И ее столь бурное выражение чувств потрясло так, как никогда в жизни. Она сама испугалась, она сама смутилась, она сама оказала помощь, жестом отогнав других желающих. И она, записная грубиянка, попросила прощения. Ведьмак покачнулся, оперся о кедр, тяжело опустился рядом с деревом. Мильва отскочила, напуганная бледностью, которая вдруг покрыла его лицо. — Аглайиса! Сирисса! Фаувэ! Ко мне, живо! У, хрен чертов, помирать он, что ль, собрался? Эй ты, ведьм! — Не зови их… Со мной все в порядке… Говори… Я хочу знать. Мильва вдруг поняла. — Ничего они в развалинах не нашли! — крикнула она, чувствуя, как тоже бледнеет. — Ничего! Хоть каждый камень осмотрели и волшебствовали — ничего не нашли… Она смахнула испарину со лба, жестом остановила сбежавшихся на крик дриад. Схватила ведьмака за плечи, наклонилась над ним так, что ее длинные светлые волосы упали ему на побледневшее лицо. — Ты неверно понял, — быстро, нескладно повторяла она, с трудом отыскивая нужные слова в толчее тех, которые так и рвались на язык. — Я токо хотела сказать, что… Ты неверно меня понял. Ведь я… Ну откуда мне было знать, что ты аж так… Я не так хотела. Я токо о том, что девушка… Что ее не найдут, потому как она бесследно исчезла, все одно как те чародеи… Прости. Оказывается, нет никакого позора в том, чтобы испугаться. Страх можно испытать за жизнь другого человека, которая тебе дороже своей собственной. Неужели действительно кто-то кем-то может настолько дорожить?! Вот и она сама испугалась. Не за себя. Быть может, впервые. Их следующая встреча прошла в еще более неприветливой атмосфере. Мильва была слишком утомлена, а Геральт чересчур нетерпелив. А вот привезенные известия, с ее точки зрения, были совсем недурны: девчонка жива, здорова и даже «намылилась» в императрицы Нильфгаарда. Только «ведьм» повел себя как чисто ненормальный, расстроился и поспешил покинуть Брокилон с такой скоростью, будто ему пятки скипидаром намазали. Очень глупая и скверная реакция… почему-то не позволяющая ей самой сохранить душевное равновесие. Вдруг, неожиданно, как-то невзначай почувствовала потребность сесть с ним рядом, засыпать его вопросами, выслушать, узнать, быть может, что-то посоветовать. Она сильно потерла костяшкой указательного пальца уголок глаза. «Я устала, — подумала она. — Смерть всю ночь наступала мне на пятки. Мне необходимо отдохнуть. В конце концов, какое мне дело до его горестей и печалей? Какое мне вообще до него дело? И до той девчонки? К чертовой матери и его, и ее! Зараза, из-за всего этого совсем сон пропал…» Девушка злится, но злится не только на Геральта. Она злится на себя за свое столь непривычное для нее желание пожалеть его и как-то утешить. Злится на свое неумение найти правильные и уместные в этом случае слова. Наконец, она злится на него — за то, что залез ей в душу, и теперь из-за его горестей и печалей у нее полностью пропал сон. Ушел бы быстрей, что ли? Не зря ведь говорят «с глаз долой — из сердца вон!» А он, хрен чертов, на прощание взял и добил ее теми словами, что каждая женщина, слабая или сильная, всегда ждет от мужчины! — За все, что задолжал, расплачусь, — тихо сказал он. — Не забуду. Может, когда-нибудь случится так, что тебе потребуется помощь. Опора. Плечи. Руки. Крикни тогда, крикни в ночь! И я приду. Уехал ведьмак, а Мильве не полегчало. Собственно, с сердечных переживаний охотницы и начинается роман «Крещение огнем»: в душевном смятении носится она по лесам в поисках добычи и мысленно костерит Геральта на все корки: «спятивший, сумасшедший ведьмак», «псих», «смерть на твоей морде выписана, из глаз твоих паскудных глядит». Смерть? Неужели она позволит ему умереть с голодухи! Вот козлика подстрелила для него… отвести токо надо, но мы быстро, лётом догоним! Да, вдогонку за Геральтом она отправляется исключительно по своей воле. Козел, правда, до ведьмака не доехал (другие сожрали), зато на поле сражения Мильва явилась вовремя — как дорогая ложка к обеду. Своим вмешательством в драку с гавенкарами спасла жизнь и «психу», и Лютику, и Кагыру. И в очередной раз попробовала отговорить «спятившего, сумасшедшего ведьмака» от дурацкой затеи ехать в Нильфгаард и отбивать у императора невесту. Говорила только правду-матку, что бьет не хуже стрелы не в бровь, а в глаз. А потому пришлось вновь прощения попросить. А то как же она его проводит дальше, до Яруги? Вы спросите, а почему Мильва не попыталась в дороге хотя бы раз намекнуть Геральту на свои чувства, коль они у нее были? На самом деле попыталась. Один раз. И ее слова прозвучали настолько тихо, что их не расслышал не только ведьмак, но и многие читатели. — Я снова видел сон, — бросил он кратко. — Мильва, я теряю время. Я теряю время! Я ей нужен. Ее нужно спасать. — Говори, — сказала она тихо. — Выкинь это из себя. Хоть и было страшно, выкинь! — Это не было страшно. В моем сне… Она плясала. Плясала в какой-то забитой дымом халупе. И была, черт возьми, счастлива. Играла музыка, кто-то что-то выкрикивал… Вся халупа ходуном ходила от крика и хохота… А она плясала, плясала, дробила каблучками… А над крышей этой чертовой халупы, в холодном ночном воздухе… плясала смерть. Мильва… Мария… Я ей необходим. Мильва отвела глаза. — Не только ей, — шепнула она. Так, чтобы он не услышал. Лакмусовой бумажкой, стопроцентно определившей для меня, что Мильва влюбилась в Геральта, стала ночь знатной пьянки, которую вампир Регис закатил для ведьмака и компании краснолюдов. Именно там Геральту вдруг взбрело в голову поинтересоваться у своей спутницы мотивами ее путешествия с ним. — Мильва? — Ну чего? — Ты ни разу не сказала, почему решила ехать со мной. — А ты не спрашивал. — Теперь спрашиваю. — Теперь — поздно. Теперь я уж и сама не знаю. Ответ Мильвы может показаться загадочным, если не брать в расчет, что за несколько минут до этого, в пьяном угаре, Лютику вдруг вздумалось оповестить присутствующих о неземной любви Геральта к чародейке Йеннифэр, а краснолюд Золтан и вампир Регис засвидетельствовали, что сей факт даже служит сюжетом для многочисленных кукольных представлений. И эти слова были для Мильвы как удар нильфгаардским ножом в сердце. Оказалось, что ведьмак не свободен, у него давно уже есть любимая, и не ей, простой неграмотной крестьянке, тягаться в женских чарах с прекрасной и мудрой чародейкой. Вот как звучит их разговор полностью: — Никак. — Мильва пожала плечами, снова кашлянула. — Я не умею считать так хорошо, как ты. А читать и писать и вовсе. Я глупая, простая девушка из деревни. Никакая тебе не компания. Не друг для разговоров. — Не говори так. — Так ведь правда же. — Она резко отвернулась. — На кой ты мне эти версты и дни перечислял? Чтобы я присоветовала тебе что-нибудь? Страх твой разогнала, тоску приглушила, которая свербит тебя сильнее, чем боль в поломанной ноге? Не умею! Тебе нужна не я, а та, другая, о которой болтал Лютик. Мудрая, ученая. Любимая. — Лютик — трепач. — Ну-ну. Но часом с головой треплется. Вернемся, хочу напиться еще. — Мильва? — Ну чего? — Ты ни разу не сказала, почему решила ехать со мной. — А ты не спрашивал. — Теперь спрашиваю. — Теперь — поздно. Теперь я уж и сама не знаю. К сожалению, уставший Геральт не шибко озадачился ее словами, предпочтя завалиться на боковую. А вот Мильва прорыдала весь остаток ночи, заливая вином и слезами свою любовь, в которой ей ничего не светило. Вы обратили внимание на ее слезы? Вот то-то. И никто из веселых и пьяных спутников тоже не обратил. Историей с беременностью Мильвы и ее прерыванием в условиях походной жизни пану Сапеку удалось здорово замылить всем взгляд на душевное состояние молодой женщины. Практически каждый читатель мог посчитать, что «на нервах» Мильва исключительно из-за своего «интересного положения». На самом же деле охотница понимала, что с Геральтом придется скоро расстаться. Отсюда вся ее повышенная хамоватость, «шершавость и жестокость». Но стоило Геральту обнять ее, как… И тут же понял, что это было то движение, которого она ждала, которое ей было невероятно нужно. Шершавость и жестокость брокилонской лучницы мгновенно испарились, осталась дрожащая, тонкая мягкость испуганной девушки. Прижимаясь к его плечу, она исповедуется перед ним, рассказывает всю нелицеприятную «правду-матку» о себе, о тех преступлениях, что совершила, и о расплате за них. Он же все больше молчит, «позволяя своей руке говорить за себя». Материнство никогда не было мечтой Мильвы. Своего неродившегося ребенка она сравнивает с яйцами черной осы, что та откладывает в гусеницу. Однако Геральт даже в ее жестоких словах увидел смысл, оправдывающий девушку. Почему? Действительно ли он думал, что Мильва «отправилась, чтобы помочь спасти чужого ребенка. Хотела расплатиться. Отдать долг, о котором думала уже тогда, отправляясь за мной… Чужой ребенок за своего»? Я не знаю. Но я бы хотела обратить ваше внимание на другое его высказывание. И на реакцию Мильвы на слова Геральта. Некоторые утверждают, будто каждая, абсолютно каждая вещь в мире имеет свою цену. Это неправда. Есть вещи, у которых нет цены, они бесценны. Их проще всего узнать: стоит только их потерять, и все — они уже потеряны навсегда. Я сам потерял очень многое. Поэтому сегодня не могу тебе помочь. — Ты мне как раз помог, — очень спокойно ответила она. — Ты даже не знаешь, как помог. А теперь уходи. Пожалуйста. Оставь меня одну. Уходи, ведьмак. Уходи, пока ты не до конца развалил мой мир. Лично мне кажется, что когда Геральт говорит о «бесценных вещах», Мильва понимает, что ее чувство к Геральту является столь же «бесценным» — и бесценным прежде всего для нее самой. Ибо даже безответная любовь может наполнять смыслом жизнь, позволяет ставить цели, ради которых стоит жить, к которым стоит стремиться. А такая цель у Мильвы действительно появляется. И вовсе не любыми средствами привлечь к себе внимание ведьмака. Даже будучи весьма симпатичной женщиной, она прекрасно осознает, что сие — не самая сильная сторона ее натуры. Зато с каким жаром, еще будучи болезной, говорит она ему о своем желании — «токо оздоровею, двину за вами вслед. Потому как хочу, чтобы ты свою Цирю отыскал, ведьмак. Чтобы ты ее с моей помощью отыскал и возвернул». Именно так: ты и я, мы с тобой, ты с моей помощью. Как тут не вспомнить былой хит «Я к нему поднимусь в небо, я за ним упаду в пропасть, я за ним, извини, гордость, я за ним одним, я к нему одному…». И на десерт, как вишенку на торте, рассмотрим туссентское приключение геральтовой ганзы, и чем оно могло обернуться и обернулось для Мильвы и ее любви к Геральту. Сразу признаюсь, эта глава является одной из самых любимых мною в саге о ведьмаке, поэтому разобрать я ее постараюсь «с чувством, с толком и расстановкой», смакуя каждую строчку. Туссент для Геральта и всей его честной компании после многодневного перехода по горящим огнем и залитым кровью северным королевствам стал настоящей землей обетованной. Чистые постели, вкусная еда, вино через край, княжеские почести, всеобщее внимание, прекрасные дамы и услужливые кавалеры… и самое главное, любовные приключения! И если для некоторых членов ганзы — например, для Геральта или вампира Региса — любовь-морковь в Туссенте являлась всего лишь интрижкой, коих у них был не один десяток, Лютику и Мильве она светила законным браком, круто менявшим судьбу. Да-с, в Туссенте рифмоплет и гуляка Лютик действительно мог занять место супруга-консорта при владетельной княгине Анне-Генриетте. Об этом свидетельствуют земли и замки, которые княгиня пожаловала жениху, дабы поднять его статус, и которые отобрала, когда обнаружилась его неверность. Возможное супружество Мильвы с бароном Амадисом де Трастамара на фоне княжеского марьяжа смотрится скромнее, но зато в отношении невесты ближе к поговорке «из грязи в князи». Давайте наденем окуляры и внимательно разглядим, как развивался роман вчерашней крестьянки с владетельным бароном, так внезапно начавшийся на великолепном княжеском празднестве. Клянусь цаплей, такого роскошного пира не было, нет и не будет ни у королей Севера, ни у его императорского величества Эмгыра вар Эмрейса! Даже волшебная тусовка на Таннеде с ее шведским застольем меркнет перед хлебосольством сиятельной Анны-Генриетты, затеянном в честь окончания осени. Судите сами. Вид установленных гигантской подковой столов однозначно говорил о том, что осень подходит к концу и дело идет к зиме. Меж громоздящихся на тарелках, подносах и блюдах кушаний особое место занимала дичь во всех возможных видах и вариантах. Были там огромные кабаньи туши, оленьи окорока и кострецы, самые разнообразные паштеты, заливные и розовые пластины мяса, по-осеннему украшенные грибами, клюквой, сливовыми повидлами и боярышниковым соусом. Была осенняя птица — тетерева, глухари и фазаны, эффектно поданные с крыльями и хвостами, были запеченные цесарки, перепела и куропатки, читки, бекасы, рябчики и дрозды. Были редкостные деликатесы: дрозды-рябинники, запеченные целиком, без потрошения, поскольку ягоды можжевельника, которыми нафаршировали этих маленьких пичужек, сами по себе создавали соответствующую приправу. Не обошлось и без форели из горных озер, судаков, налимов и щучьей печени. Зеленью разнообразила стол малая валерьяница, позднеосенний салат, который, если возникала такая потребность, можно было выгрести даже из-под снега. Аж слюнки текут, когда перечитываешь туссентское меню. Уверена, туссентские повара никогда не допустят, чтобы в разгар застолья вдруг закончилась икра заморская и ее бы пришлось заменять чародейским эрзацем. Однако не обжорством и пьянкой славятся княжеские пиры. Одной из главных обязанностей гостей мужского пола (причем приятной обязанностью!) является кадрёж занимательная беседа и оказание услуг прекрасным дамам, с которыми им посчастливилось разделить эту трапезу. Мажордом княгини, как заправский нильфгаардский генерал, заранее продумал план рассадки гостей, и никто не остался без должного галантного внимания. Так, Солнце нашей поэзии виконт Юлиан был посажен одесную от распрекрасной хозяйки пира, дабы мог услаждать ее слух самыми изысканными и правдивыми комплиментами, Геральт получил место рядом с «почтенной» мазелью Фрингильей Виго — дамой номер два на этом мероприятии, красавца Кагыра «зажали» две юные баронессочки, «граф» Регис развлекал «конверсацией» зрелых матрон, ближайших родственниц хозяйки, ну а Ангулема, совсем как Скарлетт О’Хара, собрала около себя целую ораву юнцов и верховодила ими не хуже знаменитой южанки. Ну а Мильва? Ее, единственную из ганзы, не радовал благословенный Туссент, и она предпочитала одиночество в отведенных ей покоях всеобщему веселью. Богатые наряды, присланные щедрой княгиней, ею презрительно отвергнуты, а на пафосные мероприятия приходится загонять палкой. Вот и теперь великолепный пир ей совсем не в удовольствие — сидит, уткнувшись в стол, не ест, не пьет, только крошит хлеб. Впрочем, есть в Туссенте поговорка — все, что ни делается, то делается к лучшему. В кавалеры Мильве достался тот еще сыч, угрюмый и молчаливый как камень рыцарь с лицом, изъеденным оспинами. И здесь мне очень интересен разговор Геральта с Фрингильей, что втихомолку обсуждают эту пару. — Неудачно попала твоя неразговорчивая подружка, — шепнула она, наклонившись к нему. — Что делать, такое случается, когда распределяют места за столом. Барон де Трастамара не грешит галантностью. И словоохотливостью. — Может, оно и к лучшему, — тихо ответил Геральт. — Истекающий слюногалантностью дворянин был бы хуже. Я Мильву знаю. — Ты уверен? — Она быстро взглянула на него. — А не меришь ли ты ее своей собственной меркой? Кстати, достаточно жестокой. Чего не отнимешь у чародеек, так это проницательной зоркости. Совершенно верно усомнилась она в том, что Геральт хорошо знает свою спутницу. Да откуда тебе, слепому на два глаза ведьмаку, знать, почему бедная девушка сидит за столом, не поднимая глаз, и молчит как партизан на допросе в гестапо! А вот она, Фрингилья — весьма догадлива. Ведь если Мильва оторвет свой взор от столешницы, то он тут же упрется в некую парочку гуся да гагарочку, передающую друг другу блюда с различными вкусностями и флиртующую напропалую. Меж тем на пиру происходит событие, которое завязывает, наконец, разговор между угрюмой Мильвой и ее несловоохотливым кавалером. — А теперь, дамы и господа, — камергер поставил кубок, торжественно кивнул лакеям, — теперь… Magna Bestia. На подносе, который четверо прислужников вынуждены были нести на чем-то вроде лектики, въехала в залу гигантская зажаренная туша, наполнив помещение изумительным ароматом. — Magna Bestia! — грохнули хором пиршествующие. — Урррра! — Что еще, черт побери, за бестия? — забеспокоилась Ангулема. — Не стану я есть, пока не дознаюсь, что это такое. — Лось, — пояснил Геральт. — Целиком зажаренный лось. — И не какой-нибудь там лосишко, — проговорила Мильва, откашлявшись. — В быке было цетнаров семь. — Сохатый. Семь цетнаров и сорок пять фунтов, — хрипло проговорил сидящий рядом с ней молчаливый барон. Это были первые слова, произнесенные им с начала пиршества. Вот уж действительно чудесная Magna Bestia, если у двух молчальников развязались языки, и они впервые перемолвились друг с другом. Но дальше — больше! Речь от зверины громадного размера вполне естественно перешла на орудие, коим была убита эта бестия. — А из какого лука? — спросила Мильва, все еще уставившись в скатерть. — Наверняка не слабее, чем из семидесятки. — Ламинат. Слоями тис, ясень, акация, склеенные жилами, — медленно ответил барон, заметно удивленный. — Двойной гнутый зефар. Семьдесят пять фунтов силы. — А натяжение? — Двадцать девять дюймов. — Барон говорил все медленнее, казалось, он выплевывает отдельные слова. — Действительно, махина, — спокойно сказала Мильва. — Из такого положишь олененка даже за сто шагов. Если стрелок действительно хороший. — Я, — кашлянул барон, словно немного обиженный, — с четверти сотни шагов попадаю, я бы сказал, в фазана. — С двадцати-то пяти, — Мильва подняла голову, — я в белку всажу. Барон, опешив, откашлялся, быстро подставил лучнице еду и напиток. — Добрый лук, — пробормотал он, — половина успеха. Но не менее важно качество, я бы сказал, стрелы. А также, видишь ли, милсдарыня, по моему мнению, стрела… Рыбак рыбака, а точнее, охотник охотника увидел издалека! Мне, например, нужно вооружиться гуглом, чтобы узнать, что такое «двойной гнутый зефар», а эти голубки с полуслова друг друга поняли. И говорить могут теперь сутками. О луках. О стрелах. И прочих фазанах. Тем более, что: — Прошу прощения, я не придворный. Веселить не обучен. Да и с придворной болтовней у меня не шибко… — Я, — откашлялась Мильва, — в лесу воспитывалась. Умею ценить тишину. Да-с, встретились два одиночества, которые теперь уже не одиноки. Знакомство на пиру плавненько перетекло в приглашение Мильвы в баронскую резиденцию… на охоту, разумеется. Мильва слегка покочевряжилась поломалась, но все же согласилась. А чем еще доброй охотнице прикажете заняться? Ведьмак-то совсем о походе забыл, все со своей чернулькой обжима… глаза бы на них не смотрели! Да и Амадис де Трастамара, признаем, оказался скроен прям по ее мерке: тоже обожал охоту, был нелюдим и малоразговорчив, и, несмотря на знатность, смотрелся при блестящем туссенском дворе настоящей белой вороной. Правда, рябоват, но, как говорится — с лица воду не пить. Зато мужчина быстрых решений, и предложение руки и сердца, столь ценимое дамами любой социальной категории, сделал торжественно и по всем правилам. Ну как, милсдарыня Мильва, не желаете стать баронессой Марией? Вот тут бы Мильве вспомнить свои мудрые слова, которыми она вправляла мозги некоему ведьмаку, когда тот навострил лыжи в Нильфгаард: Вот ты доехал, вот свою Цирю в дворцовых покоях отыскал, всю в злате и шелках, ну и что ты ей скажешь? Пошли, мол, милая, со мной, что тебе императорский трон, вдвоем в шалаше заживем из души в душу, перед новолунием кору грызть будем. Ты глянь на себя, хромой оборвыш. Ты даже капор и опорки у дриад получил после какого-то эльфа, который от ран помер в Брокилоне. Ты знаешь, что будет, когда тебя твоя мазелька увидит? В очи тебе плюнет, высмеет, драбантам велит тебя взашей за порог выкинуть и собаками затравить! Исключительно разумные и здравые мысли — ведь у нас не сказочная сказка, а фэнтэзи, замешанное на крутых как яйца ингредиентах. Уж на что у поэта Лютика ветер в голове гуляет, но когда ему засветила подобная удача, то он вмиг «отсвистел» отповедь ведьмаку, вздумавшему ему пенять: Мы отправились из Брокилона с сумасшедшей миссией. Идя на сумасшедший риск, мы кинулись в сумасшедшую и лишенную малейших шансов на успех погоню за миражом… Но я уже догнал свой мираж, и мне не просто повезло, что сон осуществился, а мечта исполнилась. Моя миссия закончена. Я нашел то, что так трудно найти. И намерен сохранить что нашел. И это — сумасшествие? Сумасшествием было бы, если б я отринул это и выпустил из рук. Если уж Лютик получил благословение ведьмака на брак, то к Мильве у того вообще не должно было быть никаких претензий. Но увы… предложение, от которого нельзя отказаться, девушка отвергла. Причем отвергла в столь непарламентских выражениях, что бедолаге-жениху пришлось срочно покинуть туссентский двор, чтобы не стать объектом всеобщих насмешек. Скажу честно, я барона жалеть не буду, сам виноват! Надо лучше присматриваться к даме своего сердца! Впрочем, и для друзей сердечные страдания Мильвы оставались тайной, и они тоже не сумели правильно истолковать истинные причины ее «взрывоопасности», последовавшей за отставкой барона, которая намного превосходила обычную грубость и резкость. Пожалуй, ближе всех к правде оказался Регис, когда предположил: Дело очень даже серьезное, — подтвердил Регис. — Не ожидал я от нашей милой лучницы столь экстремальной реакции. Как правило, так ведет себя тот, кому, простите за вульгаризм, дают от ворот поворот. Но в данном конкретном случае имело место явление, я бы сказал, обратного характера. А ведь попал почти в яблочко уважаемый вампир! Только прицел следовало бы перевести на другой объект. Но не все слепы как кроты, и счастливая соперница Мильвы, Фрингилья Виго и в этом случае блеснула своей наблюдательностью. Характеризуя охотницу как девицу задиристую и строптивую, тем не менее она усмотрела, что глаза у нее часто на мокром месте, и случалось не раз заставать ее плачущей в конюшне. Как тут не согласиться, что любовь зла, раз представляет собой любовную тоску, помноженную на злую ревность. А к ним добавьте «райский» шалаш, куда не пускают, и дурацкий замок, куда и с приплатой не хочется. Волком взвоешь, а не только закричишь: — Да что вы знаете? — Мильва резко встала, чуть не повалив стул. — Ну, что вы знаете-то? Чтоб вас бес разорвал и холера! В задницу меня поцелуйте все вы. Все! Ясно?! И когда пришла пора выбирать между ведьмаком, не замечающим ее любви, и бароном, предлагающим руку, сердце и свои охотничьи угодья, Мильва сделала свой выбор. Совсем не тот, который советовал ей разум. А тот, который подсказало ей сердце. И как только Геральт наконец-то вспомнил о своем походе, первая кинулась собирать вещи. Слова любви Мария Барринг скажет за секунду до смерти в замке Стигга, но обращены они будут не к Геральту. Так уж заведено в мире Ведьмака, что вместе со смертью к персонажу саги является тот, кто любил его при жизни. Мильва была любимицей отца, и он, по-старчески браня дочку, наставляет ее сделать последний удачный выстрел. Именно ему и говорит Мильва: «Я тоже люблю тебя, папка». Когда же придет время Геральту самому отправиться на Авалон, то Лютик среди многочисленных погибших друзей, любивших ведьмака и пришедших его проводить в последний путь, увидит и Мильву. Быть может, именно тогда и она, забыв свою вторую слабость — гордость или робость (тут уж сами выбирайте!), — откроется ведьмаку в своих чувствах. Быть может… Как сказал другой поэт, уже из жаркой страны по соседству с Нильфгаардом, — «любовью оскорбить нельзя…»©.