Where Happiness Lies

— Вы можете провести с ним всего десять минут. И всё это время будет присутствовать офицер. Мужчина, стоящий у стола, слегка улыбается ей и коротко помахав рукой. Другая его рука балансирует рядом с пистолетом, пристёгнутым к бедру, большой палец нацелен на верхнюю часть рукоятки. Шинобу больше ничего не боится. Дверь открывается с тихим скрипом, и когда она входит в комнату, её туфли слишком громко стучат по полу. Офицер идёт позади неё, пробираясь к краю стола, так что он одновременно позади и рядом с ней, лицом к обитателю комнаты, и теперь она знает, даже не видя этого, что его рука полностью сжата вокруг пистолета, его тело тренировано и готово к бою. Шинобу сглатывает. Женщина сжимает ремешок сумочки так сильно, что кожа чуть скрипит. Каждый шаг к столу кажется вечностью, как будто она подсознательно пытается помешать себе дотянуться до него. Несколько секунд она стоит за свободным стулом напротив стола, не желая начинать разговор и раскрывать правду, но вскоре, тянется к стулу, отодвигает его, металлические ножки скрипят по плиткам пола, и садится. На них обрушивается молчание. Он не поднимает на неё глаз. Он никак не показал, что слышал или видел её, когда она вошла в комнату. Теперь он, кажется, не замечает её и не заботится о ней. Мужчина выглядит измученным, светлые волосы окровавлены и грязны, падают на исцарапанное лицо. Его глаза сосредоточены на столешнице, руки вяло лежат на коленях, серебро наручников поблёскивает в небольшом зазоре между столом и стулом. Шинобу узнаёт рубашку, в которой он вышел из дома вчера утром, под белым пиджаком, хотя сейчас она такая же грязная, с разорванным плечом, обнажающим кусочек плоти. Колени брюк совершенно чёрные, потёртые и грязные. Ей кажется, что она видит пятна крови на голени. Отчасти она надеется, что это не его. Этот костюм… Она помнит, когда они его покупали вместе с её мужем. Косаку. Косаку, её муж. Только не он. Только не этот незнакомец. Косаку купил этот костюм. Мужчина, с которым она познакомилась в университете. Мужчина, за которого она вышла замуж. Мужчина, от которого она родила ребёнка. Не этот светловолосый мужчина, сидевший перед ней, усталый и сломленный, который спал рядом с ней и ел за одним столом. Чудовище, которое она впустила добровольно, потому что понятия не имела, кем он был на самом деле. Чудовище, одетое в шкуру её мужа, во всех смыслах этого слова. Человек, который воспользовался ею и теперь должен был столкнуться с последствиями. Шинобу попросила поговорить с ним до того, как его отправят в Токио — быстро было установлено, что Морио слишком мал и небезопасен для него, чтобы держать его в заперти; он может сбежать из-под стражи так же легко, как он избегал их большую часть десятилетия, и единственный по-настоящему безопасный местом для него было тюрьма строгого режима в самом центре столицы, где офицеры, привыкшие к якудзам и гораздо худшему, были бы достаточно компетентны, чтобы следить за ним. Если бы они держали его там, их расследование в отношении его жертв и других признаков вокруг его дома могло бы пройти намного более гладко, и тамошние офицеры, обученные и гораздо лучше разбирающиеся в допросах, чем их коллеги из Морио, передали бы то, что они нашли. Там его задержат для дальнейшего допроса, сбора информации для начала уголовного дела и отвезут в тамошнюю лабораторию за образцами ДНК для сбора улик. Полиция и следователи слишком охотно согласились — возможно, потому, что думали, что смогут получить от него немного больше информации, если он несколько минут поговорит со своей предполагаемой «женой», прежде чем его отправят на настоящую сделку, а также посмотрят, что ещё они смогут узнать о его характере благодаря взаимодействию. Или, может быть, это была жалость. Зная, что она ищет выхода. Шинобу обдумывала, что сказать, с тех пор как ей сообщили эту новость. Ей хотелось ворваться в камеру, схватить его за плечи и трясти, потребовав, чтобы он объяснил, что сделал с ней, с её мужем, с её сыном, как он посмел ворваться в её жизнь и разрушить всё, что он хотел и думал, что не сможет сойдёт это с рук. Гнев, охвативший её, когда она узнала, что её мужа убил человек, занявший его место и живущий в её доме, был непохож ни на что, что она когда-либо чувствовала. Внутри неё было легко, как будто она могла уплыть от чистой силы гнева, который поднимался в ней, как будто она могла схватить этого человека, впиться в него руками и задушить, и добиться успеха, и смеяться, когда свет исчезнет из его глаз. Но теперь, когда она была здесь, сидела напротив него, наблюдая за ним, гнев, кажется, рассеялся. Шинобу не может дотянуться до него. Она ничего не чувствует. Совсем ничего. Охранник перемещается позади неё, кожа его ботинок громко скрипит по полу, и с мрачной решимостью Шинобу понимает, что должна начать. Но с чего же ей начать разговор? Она облизывает губы, сглатывает и подыскивает слова. Откуда ей знать, что выбрать? — Добрый день, — шепчет Шинобу слишком мягко, слишком нежно. Добрый день. И это всё, что она придумала? Мужчина ничего не говорит. Он даже не шевелится. Шинобу сжимает губы. Она смотрит на кафельный пол. Сквозь щель в столе она видит его коричневые туфли, едва различимые в темноте. Женщина разговаривала с ним, как будто ничего не случилось, как будто они просто встретились после того, как он рано пришёл домой с работы, а она, просившая поцелуя и спрашивающая, как прошёл его день, краснела, когда он отвечал, и хихикала, когда он говорил что-то смешное. Она была слишком нежной, слишком открытой для него, это то, что позволило ему оставаться скрытым и безопасным так долго — благодаря ей и её грёбаным эгоистичным потребностям, её глупым жалким мечтам наконец-то иметь любящего мужа и прекрасную маленькую семью. Она не могла быть такой сейчас. Он не заслуживал того, чтобы увидеть это сейчас. Женщина делает глубокий вдох, сжимает ткань юбки в кулаки и снова смотрит вверх. Мужчина смотрит на неё. Она чувствует, как дрожь пробегает по её телу, толчок прямо в живот, хотя она не может сказать почему. У него светло-голубые глаза. Они смотрят на неё с усталостью, которая является лицом этого человека, и Шинобу понимает, что там нет ничего, что она могла бы узнать. Никакой глубины. Никаких эмоций. Никаких напоминаний о человеке, которого она когда-то любила, пусть даже косвенно. На мгновение ей кажется, что они вдвоём отдаляются прочь отсюда, как будто она видит его в первый раз, встречает его в первый раз, как будто этот человек, которого она знает так хорошо и так мало, — совершенно новый незнакомец, чьи черты лица всплывают в памяти. Но тут охранник шевелится, кашляет, и всё мгновенно рушится. Они не чужие. Больше нет. Мужчина смотрит на неё, голубые глаза обводят её фигуру, и ей интересно, о чём он думает, думает ли вообще что-нибудь, когда видит её. Она пришла сюда, заставила себя дотянуться до него. Она может подтолкнуть себя ещё дальше — она может. Она должна это сделать. Шинобу снова сглатывает и спрашивает: — Ты уже поел? Это рефлекс, вторая натура, когда она видит его. Если бы он чего-нибудь хотел, если бы он чувствовал себя хорошо. Дорогой, посмотри, как я веду себя, как котёнок. Дорогой, хочешь чаю? Дорогой, обними меня крепче. Дорогой, дорогой, дорогой?… Почему она не может сказать ничего осмысленного, ничего хорошего, ничего достойного? Она просто глупая девочка, безмозглая мечтательница, которая отказалась смотреть пристальнее. Мысль о том, что она видела все знаки, но ничего не сделала, она могла бы что-то сделать. Люди умирали и умирают из-за неё и её действий, висит у неё на плечах, и это никак не облегчает ситуацию. Но она, кажется, что-то сделала с ним, эта знакомая фраза. Он смотрит на неё и бормочет скрипучим голосом: — Да. — Ах… — говорит она. Она нарушает его. Всё ближе и ближе. Но как она могла даже приблизиться к тому, чтобы нарушить его? Слишком много вопросов, чтобы задать их за такое короткое время. Если он сейчас такой тихий, каким бы он был во время профессионального допроса? Она где-то слышала, что с большинством серийных убийц трудно разговаривать, когда дело касается важных вещей. Это действительно имело значение. Не кровь, кишки и запёкшаяся кровь. Источник этого. Внутри. Личная история, которая побудила их сделать это. Может быть, то же самое относилось и к нему. Та часть, где она спросила его, почему он это сделал. Или, может быть, это была только она. Он был уязвим, даже если никогда не задумывался об этом — она ворвалась к нему, споря с ним, даже когда он стоял, беззащитный перед ней. И другие моменты. В другое время, затерянные в темноте. Возможно, имело смысл, что он будет напряжён рядом с ней. Он пытался спрятаться в её доме, но его нашли. Когда-то она была чем-то вроде надежды. Теперь она была лишь напоминанием о том, как сильно он старался, прежде чем потерпел неудачу. Должно быть, так оно и есть. Это было единственное, о чём она могла думать и что могла переварить. Или же альтернативой было играть дома с незнакомцем, которому всё равно. Который никогда ничего не проявлял по отношению к ней. Все эти мгновения были потеряны впустую. Шинобу не может вынести даже мысли об этом. Она откашливается как можно тише и умудряется спросить всё ещё хриплым голосом: — Как ты себя чувствуешь? Ещё одна пауза. Она видит, как скользят мышцы его горла, когда он глотает, и звук получается грубым, как будто моллюски трутся друг о друга, и от этого её тошнит. — Хорошо. Вряд ли он скажет правду, не так ли? Не сейчас. Никогда. Шинобу надоело принимать всё за чистую монету. Все те времена, когда её муж дулся или молчал, готовил ужин, хотя она предлагала ему рамен, подстригал ногти и открывал дверь, чтобы выпустить кошку, и позволял ей причитать ему в наступившей тишине. Что он скрывал? О чём он только думал? Просто молчать, затаиться и надеяться на лучшее? Какой идиот полезет в такую ситуацию, просто надеясь, что его не поймают? Просто чудо, что ему удалось стать похожим на её мужа… теперь он… теперь он… Теперь он совсем на него не похож. «Всё дело в скулах», — рассуждает женщина. Светлые волосы, голубые глаза, конечно, они другие. Косаку был тёмным там, где он светлый. Но всё дело в скулах. Они настолько выражены, что врезаются в его лицо, два твёрдых удара кости, заострённых на коже. Как ему удалось заполнить их, спрятать в образе Косаку, она не могла понять. Как, по-видимому, и другие офицеры. «Как же такой человек преобразился?» — удивлялись они. Как ему удалось спрятаться у всех на виду? Шинобу, конечно, тоже удивляется. Они были так похожи. Так точно. Она понятия не имеет, когда в последний раз видела своего настоящего мужа. Настоящий муж. Мысль о том, что это означает, что у Косаку должно быть что-то, должно быть всё, но чем больше она думала об этом, чем больше она пыталась обдумать, собрать этих двух мужчин воедино, тем больше она начинала понимать, что они истекают кровью в третьего, того человека, который жил в её доме муж и не муж, любовник и не любовник, человек, зажатый между двумя разными людьми, тем больше она начинала понимать, что даже не знает, кто он такой. Косаку, Косаку, Косаку… А теперь он. Она хотела знать. Хотела знать всё. «Будь храброй», — женщина сжала ремешок сумки и сглотнула. «Спроси его. Нет смысла больше прятаться от него. Ты уже всё ему показала.» До сих пор она не понимала, как много требуется, чтобы даже заговорить. Мышцы, которые двигали язык к влажным губам, поджимание губ, сжатие горла, чтобы сглотнуть, очищая дыхательные пути, как уборка пыли в гостиной, открытие рта, то, как челюсти сгибались и раздвигались, то, как язык приспосабливался к использованию, как пловец готовится нырнуть вперёд. — Почему ты выбрал его? — спрашивает она почти шёпотом. Косаку — призрачный галстук, окровавленный кусок красной нитки, который сшил их вместе так плотно, что она едва видит стежки. Теперь она словно с трудом помнит его лицо, его настоящее лицо, когда его собственные мускулы и мысли двигали его глазами, его губами, его собственным решением говорить, его собственным выбором двигаться, готовить, улыбаться, любить. Человек, которого она когда-то знала, умер, а она даже не подозревала об этом. Косаку — это не что иное, как воспоминание, пустое имя, которое можно произнести в досье, в следственных протоколах и в моргах. Но не здесь. Не сейчас. Не для него. Кира Йошикаге. Йошикаге Кира. Это его настоящее имя. Человек, который всё это время притворялся её мужем. Она повторяла про себя это имя, пока шла в полицейское управление, офицер вёл её, успокаивающе положив руку ей на предплечье, чтобы помочь поднять, как будто боялся, что она каким-то образом рухнет на землю. Шинобу не боится. Мир закружился и слился вокруг неё, имена и лица расплылись, когда люди пришли объявить, что её муж не был её мужем, что её настоящий муж умер, что мужчина, которого она любила был убийцей. Какой смелой она была, живя с убийцей прямо под носом и не зная об этом. Должно быть, это было ужасно — делать каждое движение так, словно оно было последним, и не знать, что каждую ночь она лежит рядом со жнецом. Женщина слышала, как полицейский всё ей объяснил, как пришёл детектив с длинными волосами, собранными в пучок, и мягко сказал, что она отведёт Шинобу на кухню выпить чаю, присядет, потому что ей придёться много чего обдумать, и ей нужно будет ответить ещё на несколько вопросов позже. Она знает, что Киру будут препарировать, разрывать на части психолог за психологом, что адвокаты и судьи будут кромсать его в зале суда, разоблачать каждую частицу его жизни, объяснять каждую кочку на пути, которая привела к этому моменту. Она знает это, знает, потому что она видела драмы, телевизионные шоу и фильмы, и она знает, что эти люди с их учёными степенями и опытом лучше, чем она, знают смысл мотива и психоза, внутренний слой, который формирует мозг серийного убийцы, знает, что эти люди поймут Киру на том уровне, который, как она знает, она никогда не сможет понять, что, может быть, и сам Кира тоже не понимает. Он будет открыт миру для преступлений, для людей, которые никогда не встречались с ним, которые никогда не видели его раньше, перед залом суда или полицейским участком. Но Шинобу знает. Шинобу знает Киру так, как никто другой. Эта красная нить связала их вместе, пронзила кончики пальцев и пришила к прикосновению, и Шинобу, которая считала это собрание просто нормальным, хочет, нуждается, жаждет знать почему. Это мог быть кто угодно. Любая другая женщина в Морио, которую он выберет. Но он выбрал её. Кира смотрит на неё, и Шинобу до тошноты поражает, что он почти привлекателен под потолочным светом и грязью. В другой жизни, со спадающими на лоб светлыми волосами и проницательными голубыми глазами, он мог бы стать моделью. Он был бы тем человеком, на которого Шинобу лукаво смотрела краем глаза слишком долго. Когда он говорит, это тот же низкий тон, что и раньше. Никаких изменений в ритме, ничего, что наводило бы на мысль о раскаянии или сожалении. — Он был первым, кого я увидел. Шинобу чувствует, как внутри у неё всё сжимается. — Увидел? — Я убегал. Мне нужно было спрятаться. Поэтому я нашёл первого человека, с которым смог спрятаться, — его голова дёргается. Это могло быть пожатие плечами. Это может быть что угодно. — Это был всего лишь он. Первый человек, которого мне удалось найти. Шинобу чувствует, как её мир наклоняется. Первый человек, которого он смог найти. Он мог бы рассказать об убийстве, о телах, крови, и всё было бы гораздо лучше. Всё, что угодно, только не эта случайность. Что она просто счастливая добыча для него, что вся их жизнь, её, Хаято и даже Косаку, была просто чем-то случайно украденным на ровном месте. Шинобу помнит, как выслеживала его в темноте, ощущала тепло под кончиками пальцев и видела, как его лицо исказилось от уязвимости. Она помнит, как его руки обводили её, нежно гладя каждую впадинку и плоскость её тела, двигаясь странно нежно, хотя в то время она едва ли знала почему. Она помнила тепло, охватившее её, окружившее её, когда руки обняли её за талию, прижимая к себе, слыша, как бьётся его сердце в груди, его ритм соответствовал её собственному. Всё это… всё это время, проведённое вместе, то как напряжённые часы умудрялись превращаться в дни, как время начинало успокаиваться вокруг них, как все трое, казалось, собирались вместе на своих орбитах, становясь семьёй, а не чужаками, запертыми в одном доме… Кто угодно. Это мог быть кто угодно другой. Она была никем. Он никогда не был таким, подумала она тогда, на следующее утро, он никогда не обнимал её так нежно, не прикасался к ней с таким любопытством. Ни один мужчина никогда не был так с ней прежде: прикасаясь к ней, как слепой, пробирающийся сквозь стеклянную комнату, нежно, слишком нежно, как будто боялся, как будто тянулся к чему-то неведомому и ужасающему. Он погладил нужные места, проскользнул внутрь и устроился там, где должен был, и всё же что-то было не так. Что-то странное. Кто-нибудь другой. Любое другое тело. И она могла бы принадлежать ему. Все эти женщины, которых он убил за это время, их руки, их тела… Шинобу резко откинулась назад. Он даже не отреагировал. Никаких эмоций на его лице. Вообще ничего. Зная, что ему всё равно… Она чувствовала, как что-то снова набухает внутри неё. Что бы это ни было. Для этого не было подходящего слова. Не гнев, не разбитое сердце — просто желание схватить его и бить об стол, пока он не станет алым, пока его блондинистые волосы не станут малиновыми, она хотела выцарапать синеву из его лица… Шинобу ничего не могла придумать. Та единственная щепка, тот маленький кусочек счастья, который она смогла выцарапать для себя из обломков этого брака… исчез… Он был серийным убийцей, о чём, чёрт возьми, она думала? Глупая девочка. Она подумала… может быть… Она думала сейчас? У неё есть сейчас мысли? В отличие от того, что было раньше, когда её муж вернулся домой, его лицо странно осунулось, он вёл себя странно, как никогда раньше, у неё тогда были мысли, не так ли? Тогда она считала себя умной, не так ли? Все эти мозги для небольшого внимания полетели в её сторону. Маленькое счастье для избалованной домохозяйки. Когда оно пришло из неизвестного источника… как ты могла начать его понимать? Когда всё счастье, которым ты наслаждалась, жизнь, которую ты жаждала, мир, который ты всегда хотела, пришли ценой знания, что это никогда не будет от человека, которому ты доверяешь больше всего. Могла ли ты быть довольна этим? Шинобу хотела такой жизни с Косаку: счастливой жизни, счастливой семьи, с мужчиной, которого она любила. С мужчиной, которого нужно любить. Это слово было брошено так часто, но любить, по-настоящему, по-настоящему любить — знать другого человека так же хорошо, как ты знаешь себя, быть рядом с ним, противостоять тем же бурям… И ради чего? Ради неё самой. Ради собственных желаний. Из-за собственных эгоистичных мыслей она позволила чему-то прокрасться в её дом, свить гнездо, и позволила ему остаться, потому что он позволил ей упасть в объятия, о которых она всегда мечтала. Этот мужчина с голубыми глазами, блондинистыми волосами, высокими скулами и мягким скрипучим голосом, который звучал точно так же, как тогда, когда они лежали вместе в темноте, проводя пальцами по коже друг друга, шепча друг другу… Он дал ей всё, что она хотела. И это стоило ей всего. Как ты мог уйти от всего этого? — Ты собираешься плакать? — шепчет Кира. — Нет, — отвечает Шинобу. Она не могла плакать. Она обнаруживает, что не может. Что-то придавило её плач, придавило и расплющило в ничто, и всё, что может сделать Шинобу, это просто носить его с собой. Конечно, она захочет. Быть ребёнком в чём-то подобном. Плакать, потому что больше ничего не может сделать. Что за ужасная шутка. Он будет сидеть в тюрьме. Он будет заперт. Он даже не переживёт бурю, которую обрушат на него СМИ через несколько недель. Она знает, что он терпит её только сейчас, но, может быть, в будущем он воспримет это, как момент покоя в ужасно напряжённой жизни серийного убийцы, который вот-вот сойдёт с ума. Это доставляет ей некоторое удовлетворение, зная, что она будет последним добрым лицом, которое он когда-либо увидит. На заднем плане скрипит стул. Оборка из ткани. — Пора уходить. Она смотрит на него, этот последний, последний взгляд, и ей удаётся взять себя в руки достаточно долго, чтобы сказать: — Надеюсь, у тебя будет хорошая поездка в Токио. Он не отвечает. Она этого хочет. Она встаёт, и он исчезает в тени. — Может быть, ты пришлёшь мне открытку, когда приедешь. Знаешь, я ведь всегда хотела туда поехать. Ничего. Грёбаное ничего… этот ублюдок… этот несчастный ублюдок… У неё перехватило горло, и она заплакала, и её голос треснул, как стекло: — Я хотела… я хотела, чтобы это был только ты! Только с тобой! И… и… и… и ты даже этого не мог мне дать! Какое-то движение в тени, но её зрение затуманивается, и она выплёвывает: — Мне было наплевать на всё остальное, на всё, что ты мог мне предложить!… Я просто хотела… Я просто… это должен был быть ты! Только ты! Она чувствует, как раскачивается, так крепко сжимает глаза, что за веками лопаются алмазы, и руки офицера касаются её бицепсов. Она слышит, как он что-то говорит, но его голос —сплошной шум. Среди размытого звука она кричит: — Я даже не могу сказать, тот ли ты, кого я любила больше! Руки толкают её, и её отворачивают от стола. Теперь всё кончено. Теперь она в безопасности. Больше никакого блондина, никаких голубых глаз… Офицер говорит что-то о походе на кухню, но она знает, что больше не проведёт здесь ни минуты. Когда дверь открывается, Шинобу открывает глаза, оглядывается, и на мгновение, пусть и короткое, пусть и быстрое, она видит его. Голубые глаза смотрят на неё, сморщенные от эмоций, хотя она не может определить, какие именно. Они открыты, широко раскрыты и такие голубые, такие непохожие на глаза Косаку, и наполнены нежностью. Она видела это раньше, когда он накладывал пластырь на её палец, его лицо сильно покраснело, даже когда он холодно сказал ей не давить на него слишком сильно, видела это, когда её рука случайно коснулась его руки, пальцы обводили чашу его ладони, когда он навис над ней в темноте, как даже в тени она могла видеть это, глубину внутри, как что-то мерцало и колебалось, что-то невысказанное и неподвластное словам. Его губы приоткрываются, и на мгновение на его лице появляется совершенно новая смена эмоций, что-то слишком уязвимое, слишком печальное. Что он хотел сказать ей всё это время? Все эти мгновения в темноте? Мужчина толкает её вперёд, и дверь за ней закрывается. Коридор тошнотворно белый, единственный звук — гудение кондиционера на заднем плане. Офицер переминается с ноги на ногу, и шорох его мундира звучит как царапанье по доске. — Простите, мисс, — говорит он. Так много людей говорили ей об этом в те дни. Ни один из них не имеел в виду то, что нужно. Он показывает на коридор. — Мы можем сделать Вам чашечку чая, если Вы… — Нет, — она хочет уйти. — Я в порядке, спасибо. — Вы уверены? Мы можем… — Нет, — она хочет содрать кожу с шеи ногтями, позволить плоти сгуститься под ними и крови потечь по груди. — Спасибо, я хотела бы вернуться домой. Он кивает и ведет её по коридору. Бедная вдова. Бедная, бедная жертва. Самая худшая из всех — и не в том смысле, в каком любой из них это имел в виду… Скоро она познакомится с ними со всеми. Они вызовут её на официальный допрос, на официальное интервью, чтобы получить информацию о его характере, о его поведении, мотивах, движениях. Они уже приходят в дом, чтобы собрать улики, украсть части их жизни… их жизни? Её жизнь, её и Хаято… И кем бы это ни был, «он» должен быть. Это станет домом. Где все эти секреты выплеснутся наружу, дом-призрак, где воспоминания и мысли снова оживут, чтобы разыграть поверхностное воссоздание того, что произошло, а затем Йошикаге/Косаку снова будет танцевать с ней, входя и выходя из этого дома-призрака, настоящего дома, границы между живыми и мёртвыми. Всё это произойдёт очень скоро. И всё, чего она хочет сейчас, — это насладиться покоем до того, как начнётся бойня. Шинобу не уверена, что она говорит, и говорит ли вообще что-нибудь, но всё, что она знает, это то, что она стоит на крыльце полицейского участка, офицер рядом с ней, улыбаясь той вежливой, напряжённой улыбкой, которую она знает как свои пять пальцев. — Всего хорошего, мисс, — говорит он. Она выходит на тёплый солнечный свет Морио. Это ослепляет. Белый поверх всего остального. Не нужно ничего видеть. Ничего, кроме пустого, чистого пространства. Шинобу смотрит так долго, как ей позволяют глаза, в пустоту ничего, что она может получить. Она не хочет ничего думать и видеть. Ничего. Ничего. Ничего. Она спускается вниз. У левой стороны лестницы собралась группа людей, сгрудившихся вокруг чего-то вроде кучки хулиганов. Ещё шаг — и вспышка рыжих волос. Хаято. Он здесь. То, что её ребёнок находится рядом с полицейским участком, не должно быть второй мыслью, вторым воспоминанием, и всё же это так. То, что Хаято существует как нечто, что является частью её, но вовсе не является ею, почти ужасно осознавать. Он был её сыном, её ребенком, её плотью, её кровью… и его, его плотью, его кровью, его ребёнком… Ещё один шаг, и она сможет сосредоточиться на окружающих его людях. Мужчина в белом пальто. Трое подростков, все в школьной форме, с школьными сумками на их плечах. Ещё один, и головы поворачиваются. Легче, когда это не она. Ещё один, и она смотрит на своего сына сверху вниз. Холодный бетон давит ей на колени. Она что-то чувствует. Тёплое. Твёрдое. Прямо здесь. Женщина поднимает голову. Рядом с ней сидит ребёнок и нежно кладёт руку ей на плечо. Прикосновение тёплое и успокаивающие сквозь слои её одежды. Глаза у него большие, добрые и голубые. Что-то внутри неё щёлкает. Как стебель цветка. Как кости в руке. Как шея. Она плачет, уткнувшись в плечо Хаято, крепко обнимая его, последние силы позволяют ей сделать это, она зажмуривает глаза как можно крепче, чтобы блокировать взгляды тёплого сочувствия, нежные улыбки утешения, которые говорят ей, что она храбрая и невероятно счастливая, блокировать тёплую синеву глаз и белых костюмов, и позволить себе раствориться в темноте.