В ноябре сорок пятого...

      Одинокая лампочка, висящая под потолком на изогнутом, как приготовившаяся к прыжку кобра, проводе, давала совсем немного света. Мутный, сконцентрированный в центре кухни, он оставлял углы тёмными. Стоя у плиты и разогревая нехитрый ужин, Анна Петровна старалась поймать момент, когда можно будет снять суп с огня и отнести к супругу, вернувшемуся с рабочей смены. Наконец, на поверхности бульона по краям, появилась пенка и женщина, убавив огонь, сноровисто подхватила кастрюлю с запеченными боками, обернув вокруг ручек полотенце, и понесла нехитрый ужин.       Среди бедной обстановки небольшой комнатушки обретался сливающийся с тьмой за окном некогда высокий, в теперь, ссутуленный годами и тяжелой жизнью мужчина с крупными ладонями работяги. В бледном свете из-под широких тёмных в проседи бровях, блеснули серые глаза, уже подернутые пленкой вечной усталости и тревог.       — На-ка, супчику, Ванечка, — приговаривала хозяйка, наливая в тарелку доверху.       Из стоящей на подоконнике хлебницы была вытащена тряпица, а внутри нее хлеб. Серый, уже начинавший подсыхать и крошиться. Торопливо женщина разрезала пол буханки на несколько толстых ломтей, зная, что только в таком виде супруг признает хлеб и пододвинула к нему.       — Кушай Ваня, кушай, — она села на самый краешек стула и примолкла.       Стучала погнутая ложка о дно тарелки, расписанной бледно-зеленым растительным узором, потрескивала, как сверчок, лампочка под потолком. Анна Петровна теребила подол юбки, застиранной, неопределенного цвета. Она не знала, какого цвета была эта вещь до того, как попала к ней. Новья отродясь не носила: сначала за старшими донашивала, потом с чужого плеча, ну и ладно.       Иван Кузьмич медленно, обстоятельно ужинал, размышляя над каждой ложкой супа, над каждым куском хлеба, попавшего в рот. Смены на заводе долгие, такие же, как в войну, только теперь из-под станков не артиллерийские снаряды, а как и прежде: винты, шестеренки и прочие детали, что позволят восстановить истощенную войной страну. Мужчина не обольщался и не чувствовал облегчения, когда объявили об окончании такой кровопролитной и долгой войны, лишь поправил беретку, да подкрутил ус — ну, капитулировала Германия, и что? Придет он домой, подволакивая гудящие отекшие от долгого стояния ноги, спать ляжет. Так что, на утро все проблемы разом решатся? Голод уйдет, эпидемий не будет…       …сын вернется со своих «северов».       Уже полгода прошло, а все по-старому, даже, кажется, тяжелее стало: в Москву вон сколько бойцов с фронта вернулось, и всем койку, паек, да денежное обеспечение дай. Как в двадцатые. Он и сам был таким: деревенский, с тремя классами образования, с женой и ребенком, а подался за лучшей жизнью в столицу нового мира, коммунистического. Да кто ж их тут ждал? Одна радость, Аннушка — безропотная, тихая, и Шурка — перенявший от матери ласковый васильковый взгляд и тишайший норов. С виду.       В комсомольском билете сына значилось «из рабоче-крестьянской семьи», всё чин по чину, как и положено. Престижно! А что на деле? Огромные, в пол-лица глаза, острые скулы, и какая прилежность в учебе! Рисование это… откуда в нем такое? Иван Кузьмич мог только гадать, но сомнений в своем отцовстве никогда не испытывал, ну, уродился единственный сын таким, ну…       Не раз и не два виделось, как рано поседевшие матери с рыданиями бросаются на шеи вернувшимся сыновьям, не раз виделось, как чернели от горя лица, а в руках — похоронки. Ни радоваться, ни плакать Аннушка не могла — ничего ж не известно. Сын на «арктической станции» работает, по «счастливой случайности» уехав накануне войны. Знали бы кумушки, с завистью шипящее в след Анне Петровне, на каких «северах» бывает Шурик Белов. Да на таких, что ни живым, ни мертвым не снилось.       — Еще положить? — тихонько спросила женщина, вдруг встрепенувшись.       — Сама поешь. В чем душа только держится. — Иван Кузьмич строго взглянул на нее, зная, что она забывает есть.       — Да что ты, Ванечка! Я же… — под строгим взглядом, замолкла и послушно подвинув к себе опустевшую тарелку, вылила остатки супа.       Зная, какая она нерешительная, мужчина, громко хлопнув по столу, положил у тарелки хлеб. Вздохнув, Анна Петровна начала помаленьку есть. Тонкие, с припухшими суставами пальцы, как веточки, отщипывали от ломтя небольшие кусочки и Иван Белов припомнил, что у их Шуры не его — огромные, как лопаты, ладони, а узкие, с тонкими пальцами, как у жены. Да и на лицо Шура был помягче, хотя и на него самого похожий очень сильно.       Во входную дверь забарабанили. Но шагов соседей, живущих ближе всего ко входу в коммуналку, слышно не было. А по ту сторону не унимались: стучали и стучали.       — Я открою, — Иван Кузьмич поднялся из-за стола и вышел в общий коридор, странно тёмный, словно разом все лампочки перегорели. Темноты он не боялся, и гулко топая по скрипящему паркету, дошел до двери, что кажется, вот-вот развалится на отдельные плашки, хотя и была добротной, дубовой.       — Ну, чего тебе? — гулким голосом спросил Иван Белов, но осекся, увидев, кого в ночной час принесло на порог. — Шурка…       — Здравствуй, отец! — едва заметная улыбка появилась на тонких губах, а васильковые глаза весело блеснули в полутьме. — Домой-то пустишь?       Мужчина посторонился, пропуская сына, и тот, обдав странным землистым запахом с волос, прошел в квартиру.       Шинель, вещмешок, растоптанные сапоги — миллионы солдатиков так были одеты и зачастую, никакой другой одежды не имели. Иван Кузьмич, держась за сыном, подумал, что форма очень хорошо сидит на нем, он и прежде иногда представлял себе Шуру в форме Красной армии, зная, что сын будет в форме, но не советской…       — Давай… я мать подготовлю хоть? — перед комнаткой, где ютилась их маленькая семья, предложил старший Белов.       — А давай! — вновь улыбнулся Шура, куда ярче, чем в первый раз и отступил в тень, почти сливаясь с ней.       Пусть Иван Кузьмич сказал жене, что сын вернулся, но слез она сдержать не смогла. Прижав дрожащие кисти к кривящемуся побелевшему рту, она стояла посреди комнатки, не зная, то ли осесть на кровать, то ли кинуться к сыну. Она так долго надеялась и ждала, что когда все надежды стали явью, растерялась. И слезы мешали видеть Шуру — такого красивого в форме, улыбающегося. Живого!       За спиной словно выросли крылья, Анна Петровна заметалась по клетушке, не зная, за что браться: или крошки со стола смахнуть, или кинуться к соседям, потревожить и попросить немного продуктов с возвратом, хотя бы картошки.       — Ни к кому не ходи, мама, — говорил Шура, поставив на стол свой вещмешок, а оттуда на свет показались поблескивающие жестяными ребрами банки тушенки, брикеты супового концентрата, галеты. — Все есть.       Она, одновременно плача и улыбаясь, обернулась к мужу и слезы с новой силой полились из глаз: нечасто можно увидеть, как плачет камень, а Иван Кузьмич плакал, две дорожки прочертили поблескивающие прямые вниз, оканчиваясь каплями, медленно впитывающимися в воротник.       — Отец, ну ты чего как не родной, садись! — Шура приглашающе махнул рукой. Улыбка не покидала такого юного лица…       Юного…       Шуре сейчас двадцать восемь должно быть и едва ли тот, кто прошел войну, будет выглядеть мальчишкой…       Иван Кузьмич осторожно сел за стол, заставленный едой. Давно такого изобилия у них не было. Шура, отцепив от пояса флягу, разлил по кружкам спирт и растянув губы так широко, что, наверное, стало больно, отсалютовал родителям, а затем опрокинул в себя огненную жидкость. Анна Петровна тихонько хихикнула, и потянувшись к своей кружке, чуть-чуть отпила, крепко зажмурившись. Выпил и Иван Кузьмич, и возвращая кружку на место, задел локтем ложку. Та звонко ударилась об пол.       Потянувшись за ней, он ненароком посмотрел на ноги сына, что так почему-то и не снял шинель. И застыл, как был, скрючившись в три погибели: вместо сапог были копыта. Мужчина проморгался, копыта никуда исчезли. Над головой раздался голос:       — Что же ты, отец?       Резко поднявшись и ударившись затылком о столешницу, Иван Кузьмич крепко ухватил Анну Петровну за запястье, и заведя себе за спину, попятился к выходу.       — Что же ты, отец? — повторил «сын», поднявшись из-за стола.       Черты поплыли, как если бы лицо было слеплено из воска, и вместо Шуры появилась свинорылая образина. Запрыгнув на стол, тварь смела длинным хвостом все, что было на нем, и ощерив желтые заостренные зубы, бросилась в окно, выбив своим телом. Ледяной ноябрьский воздух хлынул в комнатку, и лампа, добела накалившись, взорвалась с оглушительно-громким хлопком. Вместе с хозяйничающим ветром тоненько завыла Анна Петровна, прижавшись лбом к спине мужа.       Черт пришел.       Заместо покойника.