Финальный аккорд

      Мир застыл, как всегда после боя. Догорает земля, устало шепчет ветер, качающий уцелевшие, но черные ветви деревьев. Померкли краски, исчезли звуки, лишь где-то рядом потрескивает догорающее пламя и отражается в кровью залитых мутных глазах. Воздух наполнен горьким дымом, тяжело оседающим в лёгких, но он уже не чувствует, уже всё равно.       Доктор в лохмотьях… Повелитель Времени… Хороший далек… Доктор Войны… Одинокий путешественник с будкой и безымянный «страшно симпатичный гений из космоса», о котором знают все, и которого не знает никто.       Обрывочные мысли ещё роются в голове, словно пытаясь вызвать улыбку на сухих губах, а два медленно остывающих сердца всё ещё рвутся в небо. К звёздам, которые сегодня совсем на него не смотрят.       Слышал ли где-то однажды или, может быть, просто выдумал, что у каждой звезды есть особое имя. Ведь не зря же люди так любят на них смотреть, не зря выбирают одну единственную, с которой говорят на языке тишины. Звёзды откликаются на имена ушедших близких и родных. Слабо мерцают их остаточной энергией и, оставаясь недостижимыми и холодными, создают иллюзию тепла.       Раскрываются только во тьме.       И всегда смотрят в ответ. Мудрые, невообразимо свободные срываются с высоты, словно слезинки бегут по щекам и обещают исполнить нечто самое сокровенное, о чём вслух не попросишь.       Видят ли они его сейчас? Через заросшее сталактитами копоти небесное полотно…       Он попросил бы у великой Вселенной лишь один глоток живого воздуха для той, что ему доверилась.       Прости меня, Билл…       Храбрая девочка, способная, любопытная студентка, упрямо отстаивающая своё мнение.       Она шла за ним даже теперь, пусть отныне зависела от кибер-костюма. Она продолжала кричать ему механическим голосом, что всё ещё является прежней Билл Поттс, хотя могла бы убить его сразу. И он бы простил.       — Тобой движет любовь. Любовь есть согласие, — сказал однажды голос старого врага.       Билл любила своей любовью, как он любил свободу и небесные огни.       С них на Билл смотрела мама, которая всю жизнь избегала фотографий. А на него из пустоты, в полнейшей тайне, из-за закрытой двери смотрел его дом, чьё имя заставляло выпасть из времени, забыть, как дышать. От боли. Это имя само по себе являлось пульсаром. За него он сражался без оружия — первое, что запомнили о нём враги, и последнее.       Галлифрей… Галлифрей…       Где-то там, на стыке миров, осталась та, кого он называл невозможной. А где-то, гораздо ближе, в окружении больших и поменьше, ярко сияет хрупкая и бесконечно родная звёздочка по имени Роуз Тайлер. Она никогда не бежала, когда он просил. Без него — никогда.       А вон там, кажется, слева — переливается в туманности кремового цвета мир той, что ждала. Она его помнит. Прямо сейчас, должно быть, накрывает рождественский стол, оставляя нетронутым одно место. Потому что они с Рори всегда так делают. Потому что знают: он обязательно придёт. Ведь нет никакого смысла во взрослении, если никогда не возвращаться в детство.       Амелия… Понд...       За тысячи световых лет отсюда парит туманность, похожая на вуаль — тусклый остаток погибшей сверхновой. Большая, охватывающая другие. В её безмолвии и покое он оставил Донну Ноубл. Ту, перед которой очень виноват.       Как же много их разбросано по мирам, и как мечтал бы он увидеть их сейчас, смотрящих за ним с небес. Но звёзды не смотрят, словно не желая прощаться. Мало кому нравятся последние страницы в книгах.       Прорваться бы за дым, что так душит небо. Всего один раз. Всего на секунду. Меньше. Туда, где мгновения тянутся веками и наоборот. Туда, где прямо сейчас рождаются новые и умирают старые миры, отмеченные на холсте Вселенной алмазными россыпями. Сколько он ещё не успел увидеть и о скольких никому не рассказал?       Как жаль…       С небес летит снег. Не снег — мелкий пепел. Седая пелена — последнее прощание с обожжённой землёй. Почти невесомые объятия, которыми укрывают детей, когда мир настигает ночная мгла. И ветер ласкает волосы, отмеченные благородной сединой, треплет полы черного сюртука, забирается под жилет и под белую рубашку, обдавая раскинутые руки теплом, которое тут же тает.       Беззвездное небо поит горьким пеплом за всё сказанное, несказанное, потерянное, обретённое, обещанное. Серым пеплом, сорванным с угрожающих черных и багряно-рыжих крыльев.       Рыжих… Любопытно бы было посмотреть на себя рыжим.       Холодно. Вкус собственной крови застрял во рту. Нет больше сил. Не пройти, не долететь, не прорваться. Пусть Вселенная рассудит, насколько маленьким, невзрачным, безымянным, одиноким будет его личное местечко на бескрайнем небе. Какого цвета и размера будет звёздочка имени Доктора, и когда придёт её час сгореть без остатка, когда объявится тот, кто без зазрения совести сожжет солнце ради двухминутной, но бесконечно важной встречи.       А с неба всё так же насмешливо падает пепел, знаменуя тишину. Ту, в которой не различишь голосов и иных звуков. В которой нельзя распознать даже собственного дыхания. В которой нет смысла. В ней Доктор снова совсем один. И некому спеть перед сном.       Янтарные всполохи… Огненные крылья, танцующие не то в небе, не то в его глазах. Вот бы превратить их в воду, чей вкус и запах вдруг позабылся. В грозу…       В реку… Вот она стремительно огибает взорванные деревья, вот укрывает и хоронит под собой убитых. Абсурдно говорить о смыслах, когда отнюдь не лишний выигранный день, месяц или год у неизбежного конца слаще любой лесной ягоды, ценнее любого сокровища.       Вот река подходит ближе, ласково обнимает за голову, бережно приподнимает над землей, качает на волнах, расслабляя всё ещё намертво сведённые мышцы. Нежно касается сухих губ, хлынув на грудь.       Янтарные всполохи… бурные волны, ворующие алмазы с небосвода, который он, Доктор, так давно полюбил и ни разу не предал.       Ривер.       Обожженный взгляд ловит её размытый широко улыбающийся образ, залитый янтарём и белым жемчугом. Возможно, он улыбается в ответ, но не чувствует.       Она склоняется над ним близко-близко, и он готов поклясться, что смотрит во Вселенную с мириадами звёзд, что когда-то сам зажег и погасил.       Будто бы совсем недавно они вдвоём и только вдвоём любовались Поющими башнями и шутливо спорили о том, какая из них носит настоящее имя Доктора. И башни Даллириума пели им. Все двадцать четыре года ночи. И голоса их будоражили память, собирая по крупицам общее прошлое. То, в котором Доктор и Ривер любили, и в котором остались неузнанными. То, в котором умирали ради тысяч и друг за друга. То, в котором прожили совсем иные жизни.       В этом списке свидание у Поющих башен оказалось первой и последней наградой от великой Вселенной. Подлым подарком из-за мнимой возможности надышаться друг другом перед вечной разлукой.       Доктор почти ненавидел себя тогда за то, что не мог, не имел права исправлять фиксированные точки, а потеря Ривер… была такой.       Ночь в двадцать четыре года, в двадцать четыре весны, говоря по-земному. Это совсем немного, когда живёшь счастливой эмоцией.       Ривер убегала от него. Он видел словно в замедленной съёмке, покадрово, движение её вьющихся янтарных волос, блеск в озорных глазах — каждый огонёк.       Они лежали на земле возле башен, смотрели на небо. Ривер клялась, что не потратит и часа на сон, но уснула у него на груди, прикрыв оба сердца головой и ладонью. А прохладные лучи играли на мелких кудряшках и вишнёвых переливах черного вечернего платья. И хорошо. Совместно проведенной тишины им двоим тоже не хватало.       Ривер улыбалась во сне. Он гладил её по голове, глядя в усыпанную звездами Вечность.       Далеко простирался Млечный путь. Два миллиона световых лет над головами людей и существ!       — Тише. Я слушаю, — прошептала Ривер и обняла крепче, будто почувствовав его желание заговорить.       Ривер манила за собой, а он всякий раз, как встречался с ней взглядом, ощущал, что выпивает до дна всю её тайную и явную надежду на то, что Доктор в самый последний миг найдет ответ. Вырвет, украдёт, спасёт от дыхания Смерти. Ведь добродетель — та, что рождается в глубочайшей яме без надежды, без свидетелей, без награды, в последний час… это то, за что она его всегда любила. Из такой добродетели состоял её Доктор.       Во имя лун, время…       Он изо всех сил гнал от себя мысли, в которых свидание с Ривер называлось последним, пока сама Ривер оценивающим взглядом рассматривала трёхъярусный поднос с суши и розами из маринованного имбиря. Бокалы пенились шампанским, смешивая отражения огоньков на колоннах, увитых гроздьями винограда, разноцветными цветами и листвой.       Рождество на Даллириуме… Первый и последний подарок, совместный ужин на балконе с видом на башни, поющими о вечности.       Ветер всегда не при чём. Кто-то наверняка давно успел написать и увековечить легенду о двух каменных фигурах, некогда бывших людьми. Они прошли по жизни рука об руку и умерли здесь. Их имена и деяния утеряны, но башни, возведённые самой Вселенной на их прахе, стоят по сей день и поют их голосами.       Время истекает. Это его свойство. «Долго и счастливо» видится сказкой, прячущей жестокую реальность. Но оно совсем не означает вечность, это всего лишь время, отведённое двоим. И да, однажды оно закончится… чтобы начаться.       Оно напоминало Доктору об этом ударами двух сердец, и он мысленно в клочья рвал последние страницы дневника Ривер, на которых она погибает.       И вот она снова здесь, близко-близко. Рядом, потому что нужна, а он нужен ей.       — Привет, сладкий.       Ривер произносит всего два слова. Он их слышит внутри себя её устами, но не так, как всегда, только читая по губам.       Она касается длинными прохладными пальцами, омывает раны, ведёт по воспалённым глазам, полностью оправдывая своё имя. Река… мелодия речного течения, единственного живого источника в месте только что затихшего боя. Ривер Сонг. Мелоди Понд.       Она обнимает крепко, отчаянно, встряхивает за плечи, как всегда отдавая ему все свои силы, и заранее отклоняет протесты. … босыми ногами идёт по скошенной траве к раскидистому дереву у края обрыва. Внизу шумит вода. С почти безоблачного неба падают капли дождя. Ривер садится у самых корней, раскрывает дневник — Доктор видит в нём чистые страницы. Белый саван платья и янтарные локоны трепещут на ветру.       — Я пишу нашу историю, — отвечает Ривер на незаданный вопрос и бросает нежную улыбку. — Новую историю.       Сесть рядом, зарыться головой в янтарь волос, прикрыть глаза и проигнорировать боль за грудиной.       — Я умираю, — произносит, извиняясь и непростительно устало.       Ривер разворачивается и берёт его лицо в ладони. Прохладные и мягкие, как речная гладь. С пышных ресниц падает крошечная капелька.       — У тебя всегда есть план, по которому ты не умрёшь. Ты будешь жить, пока живёт Вселенная, и пока ты нужен ей, — голос дрожит, откликаясь подобной же дрожью внутри.       Сквозь блаженный морок проявляется и ускользает вновь одинокий образ Билл, запертой в кибер-костюме. Она не винила его ни в чём, она знала: он спас бы её. Билл ждала. Верила, но само время сыграло против них.       Но Доктор спас других. Они вместе спасли. И теперь Билл несла его бездыханное тело на руках по выжженной взрывом и умытой дождем земле. Панорамная картина застывшего немого отчаяния.       Ривер припадает к губам, улыбается той улыбкой, которой нельзя не ответить. Горячий шёпот проникает в уши, отзываясь приятной дрожью.       — Проснись, сладкий. Ты нужен. Я буду ждать тебя. Любым.