Бремя лет на наших плечах

      Долгие года, проведённые вместе. Их история.       Юноша — быстрый, смелый, безрассудный, бодро идущий на встречу неизвестному и опасному, желающий лишь удовлетворить свои амбиции, получить признание и славу, увидеть мир в поклоне перед его силой и властью. Словно пуля, с помощью которой можно уничтожить всех мешающих и ненужных людей, вставших на пути. Улыбка сияет на молодом лице, на котором, в отличие от глаз, ещё нет отражения ни беспощадных веков, ни боли прожившего многие года человека, знающего, что значит пережить всех и видеть собственный крах, когда память о победе ещё свежа. Он резок и жесток, готовый воевать против всех, не волнуясь о том, что он никогда не сможет победить. Словно огонь, сжигающий все до тла.       Напротив него молодая дама, олицетворение тихого величия и отваги, власти и гордости, в то же время праздности, веселья и лёгкости. Почти воздушные шаги, молодость и красота, ружье в руках и сталь, что слышно отголосками даже в звонком, властном голосе прекрасной француженки. Её грации можно позавидовать, в неё легко влюбиться. Она, несмотря на внешнюю хрупкую оболочку, украшения, чинно сверкающие в огне, и невинный взгляд, является сильным солдатом и хорошим дипломатом, как и подобает Франции, неважно, что скажут ей её же люди. Неуловимая, словно ветер, знающая кто она и чего стоит.       И их столкнули лбами, заставив уничтожать друг друга, раз за разом причинять боль, понимая, зная последствия каждого едкого слова в адрес оппонента, и разодрать друг друга в клочья, пока от них самих ничего не останется. Свирепо вцепившись в чужое горло, они, по приказу королей, продолжат убивать друг друга, лишая воздуха, слыша последний мучительный вздох, прежде чем самим упасть замертво и ждать, когда сквозь всё, что принято называть чувствами, вновь придётся, воевать.       Они знают друг друга целые века, а может даже больше. Они досконально изучили друг друга, точно знают своего главного врага, знают каждую точку, способную причинить боль, знают самые странные и глупые мечты, знают куда и когда лучше бить, знают обо всех привычках, о каждом грехе, обо всех особенностях и чертах, неизвестных никому кроме них. Если им придется сражаться насмерть, они будут стрелять вместе и, не сдвинувшись с места, прикончат друг друга без лишней крови.       Таковы были их отношения в далёкой молодости, когда они детьми, а позже уже нерадивыми подростками, не знающими как иначе, кроме злости, относиться к своему врагу, бездумно бились друг с другом.       Однажды девушка решила помочь своему слишком гордому врагу: её коробило от вида такого большого количества крови на слишком бледной коже, от затравленного взгляда, что придавал сопернику вид загнанного зверя, от его дрожащих ног, что не могли удержать слишком худое тело. На самом деле Жанна ненавидела то, что Эдуард в детстве выглядел намного моложе, чем по факту был, из-за чего до шестнадцати человеческих лет слишком сильно внешне напоминал ребенка, и ей становилось его ужасно жалко. Даже если эта мелкая бестия не заслуживала жалости, как тогда. Несмотря на это, она присела перед упавшим на колени Эдуардом и, не произнося ни слова, аккуратно прижала его к себе, чтобы успокоить. Жанна перевязала ему раны, которые сама же и оставила минутами ранее, слегка поглаживая юношу по голове, чтобы он не дёрнулся лишний раз и не испортил ее работу, параллельно причинив самому себе вред. Девушка считала его тем ещё дураком из-за его нечеловеческого упорства. Она уложила юношу под единственное одеяло, которое смогла пронести, и ушла, пока ей в спину смотрела пара глаз, полных недоверия. Француженка не бросила его и на следующий день, и после, лишь бы он дожил до приезда своих же.       С того момента, как к ней привели маленького, дикого ребёнка, что даже не разговаривал с ней, и до момента, когда перед ней предстал уже повзрослевший и отчего-то нахальный подросток, она чувствовала к нему некую странную, противоречащую их отношениям нежность, которая всегда твердила ей не быть столь жестокой к Эдуарду. Не стать для него монстром, даже когда Вильгельм буквально подарил ей его, как милую игрушку, которую стоит сделать более цивилизованной, если она собирается её оставить. Воспоминания об этом заставили её однажды развернуться и встретиться с холодным недоверием лишь ради того, чтобы напомнить англичанину простую истину: «Мы единственные, кто есть друг у друга, Эдуард, в конце концов между между нами Империя».

***

      Они разошлись тогда, и с тех пор много времени пролетело. Успело пройти несколько войн, и Жанна была озадачена тем, что не видела Эдуарда ни в бою, ни после него. На дворе было начало восемнадцатого века, повзрослевшая девушка с радостью встретила новый век истории, тайно гадая, что он может принести и чем запомнится им самим. Однажды ей пришло письмо со скромным приглашением на неофициальную встречу в Англии. Эдуард выразил глубокое сожаление о том, что не смог присутствовать на самом интересном, и даже в Рейсвейк не приехал, чтобы побывать на завершении их последнего крупного военного конфликта, но просил простить его и все же принять приглашение, подчеркнув, что он будет очень её ждать, и у него есть для неё очень серьёзные объяснения.       Жанна общалась с Кензи — милейшей шотландкой, с которой они так удачно спелись и теперь стали просто лучшими подружками. Они общаются давно, но активность их общения зависит исключительно от ситуации в мире. Француженка как могла пыталась узнать, где там Эдуард, жив ли этот пёс вообще, на что получила только слова о том, что, возможно, она, Кензи, скоро станет его женой, и что он действительно сидит дома и никуда не выходит. Она ещё посмеялась, мол, не переживай, дорогая, он не нашёл тебе замену, если мы исключим из этого списка стену и прислугу.       Как выдалась возможность, француженка посетила Лондон по приглашению.       Честно говоря, они оба были удивлены, встретившись через такое даже небольшое количество времени. Жанна, вздохнув, молча осмотрела своего давнего знакомого, не сразу узнав его: некогда низенький костлявый мальчишка, вечно грязный, с большими детскими глазками, никак не сочитавшимися с его в целом серьёзным видом, сейчас стал намного выше, выглядел увереннее, был наконец похож на мужчину, а не на молоденького юношу, потерявшегося в поле с пистолетом в руках, насупленные брови не выглядели смешно и полностью подходили ему теперь, создавая образ серьёзного, взрослого человека. Англия был одет по современной моде, имел ухоженный вид, словно специально для неё решил привести себя в порядок, что, она точно знала, было не так, потому что ради неё Эдуард бы никогда ничего не сделал. Скорее сделал бы назло ей и полностью наоборот.       Он сам постеснялся разглядывать француженку, всё-таки той могло стать несколько неловко, прямо как ему, когда его так изучали взглядом. Эдуард, как бы он не отнекивался, всегда считал Жанну очень красивой девушкой. На её образе, на ее, как он всегда считал, безупречном вкусе англичанин построил свои представления о женской красоте и о красоте в целом. Эдуард внимательнее всмотрелся в ее лицо, нагло воспользовавшись тем, что её отвлекли служанки и подметил, что оно совсем не изменилось, словно годы обошли девушку стороной. В ней ничего не поменилось, кроме, может быть, фигуры, что стала, на его взгляд, несколько пышнее, какой-то более женственной, но даже в этом он не был особо уверен. Эдуард поспешил поднять глаза и дружелюбно улыбнуться, ведь Франции не стоит знать о таком его наблюдении. Да ей в целом не стоит знать о его наблюдениях. (Наблюдения из разряда математики. Да, ей не надо знать, а то украдёт ещё).       — Долго я тебя не видела, — невесело усмехнулась она, глянув на англичанина, который провожал её до гостиной. — Надеюсь, у тебя есть серьёзные причины лишать меня веселья.       — Оу, не могу поверить, что ты находила наши споры весёлыми, — он закатил глаза. — Безумно.       — Будто бы ты, мой милый, ими не наслаждался.       — Нисколько.       Наслаждался, может даже больше, чем она, но признавать этого никогда не желал. Ему нравятся те чувства, которые вызывает их вражда, та искра, что мельком сверкнёт в ночи, прежде чем подорвать все вокруг к чертям, тот самый маленький разряд, что пробегал между ними, когда он стоял в потрёпанной форме, весь в бинтах и ссадинах, а она, прямо напротив, в новеньком платье и с красивой причёской, ловя взгляды прохожих служащих мужчин. Они встречались взглядами всего один раз и после этого начинали обратный отчёт до неизбежной беды, которая просто не может обойти их стороной. Та самая искра, кривые улыбки людей, нежный аромат цветов, дурманящий до дрожи, смешивающиеся с запахом грязной ткани и морского ветра, лёгкий оскал, всего несколько секунд, которые начинают неизбежное, и Эдуард готов наслаждаться каждой из них. Именно тогда он по настоящему ощущает, что идёт по острию ножа, идеально балансируя, но с бесконечным риском свалиться с него и погибнуть от ее руки.       Но он никогда этого не признает. Для него признать, что ему нравится их вражда, что она будоражит его кровь, заставляет с упоением ожидать очередной возможности выместить злобу на французских солдатах, а после наблюдать за искрой, пролетевшей в воздухе после того, как от ненависти не останется следа, это всё равно, что подтвердить, что ему плевать на своих людей. Так нельзя. Это неправильно, это позорит его как нацию.       Эдуард лишь бросил на неё серьёзный взгляд и, резко остановившись, с подозрением огляделся по сторонам. Жанна, скрывая интерес, вздернула нос и, молча осуждая за медлительность, слегка пихнула англичанина.       — Ну же, не томи! Нет ничего хуже, чем повышать ожидания и не оправдать их, — в ее голосе, несмотря на попытки это скрыть, скользила сильная заинтересованность. Что может быть более свято, чем их борьба? Что он оценил выше порыва и мимолётного удовольствия, что они дарят друг другу, пытаясь обогнать всех вокруг и самих себя? — А я-то лучше всех знаю, как ты этого боишься.       — Просто знай, что я доверяю увидеть тебе то, что способно, возможно, изменить историю навсегда, — Эдуард сбавил тон, делая обстановку какой-то неуютной, словно они два заговорщика, что готовят заговор против короля. Возможно, как только она вернётся домой, ей нужно будет отправить письмо кому-нибудь из своих друзей в Европе, хотя бы во имя традиции, ведь на дворе ночь Гая Фокса. — Это моё оружие, самое ценное, что я имею при себе.       — И ты решил, что рассказать мне об этом — хорошая идея? Неужто позабыл, кто мы с тобой и в каких мы отношениях?       — В самых что ни на есть тесных! — отчего-то гордо заявил англичанин. — Я лишь считаю, что ему стоит знать врага в лицо.       — Ему?       — Ему.       Он ушел совсем ненадолго, но Жанне, от предвкушения, показалось, словно его не было целую вечность. Франция сидела за столом, за который её пригласили, и напряжённо смотрела на дверной проем, в котором исчез ее соперник. Что он может выкинуть на этот раз? У него, естественно, скудная фантазия, но все же…       Стоило ей представить все возможные варианты развития событий, как Эдуард вернулся и вернулся не один. Прямо за ним вошёл темноволосый мальчишка лет десяти, который спрятался за спину англичанина и оттуда поглядывал на Жанну, что удивлённо переводила взгляд со своего врага на незнакомого ребёнка. Мальчик смущённо улыбнулся и помахал француженке ручкой, тогда как та находилась в абсолютном непонимании.       — Эдуард, а это…       — Это мой сын! — счастливо, как никогда раньше, заявил Англия и, опустив взгляд на мальчика, потрепал его по волосам, улыбнувшись так, словно был самым радостным человеком на Земле. — Его зовут Эрик. Он будет Британией, моим будущем, о котором я и мечтать не мог!       — Боже мой… — она не смогла сдержать улыбку, видя своего соперника, что взволнованно смотрел на нее, ожидая хоть чего нибудь. — Он просто прелесть.       Не желая больше оставаться в тени своего отца, маленький Эрик подбежал к Жанне и протянул ей руку для рукопожатия. Эдуард шикнул на него, произнеся что-то вроде «Разве я не учил тебя манерам?», однако девушка лишь вздохнула, пожав предложенную руку.       — Bonjour, — сказал мальчик с очень сильным акцентом, несмотря на то, что действительно пытался говорить чисто. — Вы ведь Жанна, да? Мой отец мне так много о вас рассказывал. Ну, может не мне, но рассказывал!       — Только хорошее, я надеюсь?       — Исключительно хорошее.       Эдуард, с трепетом наблюдавший за их разговором со стороны, решил покинуть их ненадолго, совершенно не волнуясь за сохранность своего отпрыска. Как только маленький британец это увидел, сразу же жестом попросил Жанну наклонится к нему и тихонько шепнул:       — А хотите, я вам кое-что расскажу? — он хитро улыбнулся, нетерпеливо переступая с ноги на ногу. — Только отцу не говорите, а то он смутиться.       Всмотревшись внимательно в мальчишку, она не увидела в нём явного сходства с англичанином. Эрик был темноволосый, с пухлым личиком, веснушками, кудрявый, да и намного выше, чем Эдуард в его возрасте. Он казался другим, но… глаза. Зелёные, глубокие глаза, прямо как у его отца, в которых с ранних лет пляшут черти и горят огоньки необузданных амбиций и ожиданий, которые нужно оправдать. Взгляд, слишком серьёзный для ребёнка, в котором читается время, прожитое им на Земле. Британец был намного серьезнее, чем хотел казаться. Она могла сколько угодно сомневаться, но стоило взглянуть в его глаза, она поняла — они с Англией одной крови.       — Что же это такое ты мне хочешь рассказать?       — Кхм, — мальчик прочистил горло и, с важным видом, словно министр какой-то, привстал на носочки и удивительно разборчиво сказал девушке на ухо. — А мой отец считает вас самой красивой и умной из всех, кого он знал. Представляете? Он сам это сказал!       Жанна опустила глаза в пол и, неожиданно для себя, смутилась сильнее, чем, она уверена, должна была бы. Чушь! Её Эдуард никогда бы такого не сказал! Эрик что-то перепутал.       — Милый, я не думаю…       — Он сказал это какому-то мужчине, который приходил к нам на днях, — начал о своём британец. — Он сказал что-то вроде «Я считаю что Жанна редкостная…». Я не понял, что значит то слово, которое он произнёс, но, наверное, о таком в приличном обществе не говорят, раз отца это так взбесило. Он же встал, ударил по столу очень сильно, я даже испугался, что дерево сломается, и громко ответил: «Да что ты знаешь о ней, бесчестный упырь, Жанна это самая умная и прекрасная девушка из всех, которых я встречал, поэтому тебе лучше заткнуться, а не плеваться ядом», — он старательно пародировал голос каждого из участников того события, свидетелем которого стал. — Ну, разве я не прав?       Вместо ответа француженка вздохнула и улыбнулась Эрику так, словно ее не заботит эта информация. Внутри все вздрогнуло, что-то точно обвалилось в мыслях и в установках, но в этом пылающем огне нет сил разбираться. Она не верила, но что-то говорило ей, что Эдуард способен на такое. Что он, будучи первым, кто пойдёт клеветать на неё, не допустит подобного от кого-то другого, оставляя право раздражать Жанну за собой. А может было что-то кроме этого? Что-то, что им было не понять, что даже англичанин в тот момент не понял. Он сам не понял, как спалил все к чертям. Мудак!       — А вы друзья? — мальчик потянул ее за рукав, требуя к себе внимания. — Иначе я не понимаю.       — Нет, мы даже близко не друзья, дорогой, — строго возразила девушка, желая закончить разговор, но Эрик не унимался. Весь в отца, что скажешь, намёков не понимает, прямо не понимает, вообще ни черта не понимает!       — А почему тогда вы здесь? — он наклонил голову, с интересом наблюдая за реакцией. — Мой отец позвал вас сюда, вы единственная, кто знает о том, кто я. Он очень волновался по поводу вашего приезда, привёл себя в порядок, высматривал карету через окно, был сам не свой. Даже я это заметил! Он так резво за вас заступался перед этими странными работниками и другими людьми, об этом все слуги трыньдели. Я думал, что вы друзья…       Она окончательно потеряла дар речи.       — Ему так одиноко, понимаете? — с грустью продолжил мальчик. — Несмотря на всех этих людей, ему одиноко. Он часто говорит мне об этом, но я не понимаю его порой. Удивительно, но из-за вашего приезда он выглядел счастливее, чем обычно, и я подумал что… Было бы здорово, если бы вы приезжали почаще… И… Ну… Составили ему компанию?       — Милый, я не знаю, что тебе сказать… — поражённая Жанна лишь хлопала глазами, словно растеряла все слова. Она не ожидала подобного, тем более от Эдуарда… Эдуард, черти бы тебя драли! Почему с тобой всё резко становится так сложно?!       — Ну пожалуйста! — британец не использует приём милого детского взгляда, а смотрит прямо и твёрдо. Это удивляет.       — Я не знаю… — растеряться перед ребёнком только не хватало. Он выглядел сейчас взрослее, чем она.       Когда Эдуард вернулся с чаем и печеньем, он застал немую сцену.

***

      В конце семилетней войны на подписание Парижского договора вместо всем знакомого Эдуарда примчался Эрик, представился Великобританией и заявил, что отныне Англия их оставляет.       Нет, он не умер, как подумала Жанна, он просто больше не государство. Значит ли это, что он перестанет лезть под пули? Конечно нет, это же Англия, он первый на эшафот, если это понадобится его королю. Чертов глупец никогда ее не слушал, никогда не умел быть осторожным и никогда не заботился о своём здоровье, всецело отдавшись службе. Однако переживали за его, на самом деле, хрупкое здоровье далеко не короли и королевы, считавшие его непобедимым верным псом в доспехах, а она, которая вынуждена наблюдать за тем, что принято скрывать от глаз монархов. За ранами и кровью, которые она всегда бережно перевязывала, а он так же бережно скрывал под одеждой. Дурак.       После торжественной части, британец, игнорируя Сантьяго и Адриано, что горели желанием поболтать с новой нацией, сверкающей на горизонте их славы, чьё олицетворение они ещё не видели, быстрым шагом отправился на поиски Жанны, которая, в свою очередь, поспешила удалиться прочь и утешить маленького Лиама. Эрик без особой жалости взял ребёнка под руку и передал министрам, чтобы те забрали его в Англию. Мальчик знал свою судьбу ещё с того момента, как приехал в Фонтенбло, поэтому насчёт его реакции солдат не волновался. Важнее для него было вручить письмо в руки Жанне и пойти перекусить чем-нибудь, раз он решил задержаться в Париже. Все же Эдуард был прав — бесить французов весело, но до жути утомительно. Но сначала письмо.       — Рада видеть вас при исполнении, — с грустью кивнула девушка, смотря в спины английских министров. — Liam, mon cher…       — Да, меня наконец назначили, несмотря на то, что мой отец все ещё был против, — гордо проговорил британец, но, заметив грусть в глазах собеседницы, неловко опустил плечи. — Лиам в хороших руках, я позабочусь о нём.       — Я надеюсь, что вы не подведёте меня, — она всё ещё выглядела крайне расстроенной. Её бывшая канадская колония бросила на солдата свирепый взгляд, правда тот даже не дрогнул, выдержав его и надменно хмыкнув. — Он тихий, я клянусь.       — Поверю, — Эрик улыбнулся, хитро прищурившись, и начал рыскать по карманам своей алой военной форме. Жанна вздохнула, только сейчас осознав, что её львёнок, как она его называет с детства, совсем вырос и теперь будет ходить к ней не драться на деревянных мечах, а предъявлять претензии. Британец же, не подозревая о мыслях тётушки Франции, с огромным счастьем вытащил конверт и сунул ей в руки. — Это я вам принес, тётушка, от вашего дорогого друга.       — Старый дурак не хочет встретиться лично? — спросила Жанна, не ожидая ответа. Подняв глаза, она увидела, что солдат уже собирался уходить.       — Он не может, — серьёзно прозвучало в ответ, и «львёнок» скрылся за поворотом.       За ворохом проблем письмо было оставлено на столе до вечера и тихо ожидало своего часа. Под мерцание свечей девушка аккуратно вскрыла его и достала оттуда листочек, на котором криво (очень не похоже на Эдика, ведь он всегда писал красиво и о своём почерке очень заботится) было написано о том, что Эдуард хотел бы, что бы она приехала и скрасила ему одинокие вечера, так как он плохо себя чувствует и даже книгу почитать нормально не может.       Посчитав, что он слишком много просит, Франция отложила письмо в сторону и легла спать. Будет она по каждой его просьбе к нему приезжать, ага. Да не в жизни. Врёт, наверное.       Он никогда не врал на подобные темы       Значит начал врать.

***

      В Париже веселье, очередной бал. Девушка была бы рада покрасоваться, но, заглянув к себе, с ужасом поняла, что денег нет. Даже этот бал был совсем не таким, к каким она успела привыкнуть.       Платье старое.       Гости оживлённо беседовали и танцевали, поздравляли всех с окончанием войны и в целом неплохо проводили время. Жанна же бросила взгляд за элегантные шторы и увидела, как Париж тушит свечи. Чьи-то дети никогда не вернутся домой. Кто-то потерял своих мужей. Для кого-то это было все.       Красивая обложка, полная жестокости и несправедливости никогда раньше так не настораживала девушку, как сейчас. Темнота. Звёзды. Свечи тухнут.       Шаг за шагом они была всё ближе к неизвестной пропасти. Среди людей, простых людей, по улицам, в домах кто-то ходит. Еле заметный, призрачный дух. Каждый её шаг — шаг для него. Этот кто-то смотрел на неё из страдающих душ, осуждал её, критиковал, плевался от её вида. Она не могла убить его. Это не схватить. Это дым. Чем больше пытаешься его поймать — тем сильнее он разлетается по сторонам. Она слышала его. Еле-еле, но он слышался ей. Голос, что был проигнорирован тобой.       Англия… Жаловался на подобное. Он жаловался когда-то давно на то же самое. Он боялся, Жанна видела, он был напуган и не знал, чего ждать. С каждым днём голос звенел в его ушах всё громче и громче, ненавидя его, презирая, заставляя опускаться на колени, затыкать уши и кричать, что есть сил, лишь бы он заткнулся. Это было страшно… Он был безумен. Настолько, что убил своего короля. То, правда, был не совсем тот голос.       Эдуард… Интересно, как он там?       Может, ему больно? Может, он действительно плохо себя чувствует?       Нет. Он в порядке. Он не покидал страны. Не должен был. Нет.       Ох чёрт, Эдуард естественно побежал на поле боя! С ним точно что-то случилось!       Все в порядке… Все хорошо…       Ему больно!       Больно.       Больно…       Суровая реальность бесконечных войн рвётся вмиг, когда одна из них вновь заканчивается, армии расходятся, оставляя двоих, истощенных и униженных, стоять напротив друг друга, сквозь напускное равнодушие взирая на последствия. Тогда дрожь пробирает до костей, и ветер здесь совершенно ни при чем, тогда ноги не держат никого из них, и они валятся на землю под тяжестью своих же корон, слепо надетых на голову их королями, их людьми, ими самими. Тогда выжженная трава вновь расправляется, тогда птицы, улетевшие в страхе, вновь садятся на деревья и заводят старые песни, что слышно и в Лондоне, и в Париже, тогда люди, ещё живые, но худые, больные, выходят из своих укрытий и со страхом смотрят на упавших в центре выжженного поля людей, что, прижавшись друг к другу, молча склонили головы и с сожалением закрыли лицо, не зная, стоит ли чего их крик сейчас.       Их ненависть ощутимо жглась, но винить друг друга уже не получалось. Они были молоды и смелы, они были наивны и слепы. И песня, спетая тогда над Францией соловьём, заставила их схватить друг друга за руки уже без желания уничтожить, сжечь и выплеснуть злость, а из-за отчаянья, которое пронизывало их уже несколько лет. Сломленные и уставшие, они отбросили оружия в сторону и упали друг перед другом на колени, упали в мольбах к богу дать им отдохнуть, дать им забыть про их роли.       Он, совсем ещё ребёнок, еле сдерживая слёзы, полностью валится на землю с пониманием, что встать больше не сможет. Ему было мучительно больно, кровь стекала по лицу и капала на притоптанную траву, тело била дрожь, а стеклянные глаза уставились в одну точку, словно их хозяин мёртв.       Жанна присела рядом с ним, чувствуя тревогу и страх, что нарастали с каждой минутой. Повернув его голову к себе, она всмотрелась в его лицо, такое родное и молодое лицо человека, всегда стоящего с ней. Пусть и как враги, но они успели стать друг для друга важными людьми. Она боялась за него, потому что он был для неё важным. Все те дни, что они провели вместе, были единственным, что красило её жизнь, единственным, что она была не готова потерять. Поэтому, оторвав рукав платья, она начала пытаться остановить кровь.       Его боль, его страдания. Это невыносимо. Стало невыносимым. Вдруг… Вдруг ему плохо?       Она всю жизнь проводит в городах, на балах, среди высшего общества и покоя, пусть и знает о каждой войне, что сотрясает мир, пусть и встречает солдат с поле боя. Её мир — это Париж, его красота и грация, а не война, кровь и пот, пусть она и знает, как обращаться с оружием. Он же всегда со своими солдатами, всегда выгораживает своего короля, всегда готов взять мушкет и кинуться в бой, даже если он не может стоят на ногах. Долг и служба — дела, о которых он не в праве забывать ни при каких обстоятельствах.       Что, впрочем, не делает его сильным, а её слабой.       Музыка резко ударила по ушам. Жанна вздрогнула и немного пошатнулась, тупо уставившись на какого-то богато одетого молодого человека, который, как оказалось, с ней всё это время разговаривал, пока перед её глазами стояли жуткие картины, никак не связанные с пиршеством. Его тихая речь тонула в элегантной игре оркестра и мерных шагах танцующих, как вдруг он резко предложил ей пойти на танец.       Кружась в бездумном вальсе, ей оставалось лишь прикрыть глаза и позволить этому забрать ее разум. Тело подчинилось, губ коснулась улыбка, пальцы аккуратно сжали чужую руку, а душа осталась там, далеко, в тысяча четыреста двадцать девятом году, в Пате, вместе с застывшими зелёными глазами и мрачной ухмылкой.       — Девушка, вы в порядке? — нет. — Утрите же слёзы.

***

      Лондон встретил ее как обычно — без особого энтузиазма. Сколь бы сильно ей не был противен этот город, она точно знала одно: только в этом месте серость обретает краски. Удивительно ярко светится столица Англии, отражаясь в лужах и теряясь в туманах и дождях.       Тихое пение птиц, нарушаемое топотом копыт и ударами колес по каменной дороге, а так же быстрым течением Темзы, что стелилась под старым мостом, сопровождали её, пока она, дрожа то от паники, то от волнения, спешила добраться до знакомого адреса. Казалось, река была обеспокоена состоянием Эдуарда не меньше её самой: мутная вода с несвойственной ей скоростью билась о берега, пугая чаек и работающих там мужчин.       Отец волнуется о тебе, мой милый, отец переживает, — слышалось в течении, чью песню вмиг унёс ветер и заглушили птицы.       Франция вздрогнула, всматриваясь в тёмные воды беспокойной реки, словно желая увидеть там что-то, что, она знала, там должно было быть. По небольшим волнам гулял солнечный свет, как вдруг в воде блеснуло лицо старенького белокурого мужчины, что выглядел, словно утопленник, и вмиг скрылось под водой, оставляя след в виде пены.       — Отец Темза волнуется о тебе, милый, — неожиданно для себя проговорила француженка, завороженно наблюдая за рекой из кареты. Она почувствовала, словно разум на мгновение покинул тело, отдавая его в чьи-то руки.       Река осталась позади, лошади спешили за город. Тучи плыли над головами людей, постепенно затягивая небо полностью, а это значило лишь одно — скоро Лондон посетит его любимый дождь. Этот чертов туманный Альбион вновь играет против неё! Несправедливо! Серая страна, серые тучи, серые здания, серая река, серый мост, дождь! Лицо нации прямо как у уставшего от жизни старика!       Очнуться от своих раздумий она смогла лишь тогда, когда из окошка увидела стены знакомого дома, издалека похожего на старенький средневековый замок, но, подъехав ближе, можно убедиться, что это совершенно современное здание, чистое, тёплое и по-своему красивое, пусть и несколько… простенькое. Эдуард горячо любил этот замок, потому, вместо того, чтобы переехать, он просто старался принести всё современное в эти дорогие для него стены. Жанна, может не до конца, но понимала это его желание — англичанин всегда слишком цеплялся за старое.       Карета встала.       Вздохнув, девушка быстро выскочила и столь же быстрым шагом направилась ко входу, чувствуя, как холодные капли начинают капать на бледное лицо. Она кинула быстрый взгляд на небо: тёмные грозные тучи затянули небосвод, отделяя этот пропащий городишко от солнца и света.       — В Париже сейчас, должно быть, невероятно светло… — хмуро проговорила она, но злиться не получалось: сердце болезненно сжалось от осознания. Франция старалась не думать об этом всю дорогу, но в голове было столько мыслей, что выдерживала она их вес с огромным трудом, срываясь на хриплый крик.       Стук. Молчание. Стук.       Дверь открыла старушка-служанка, что с подозрением оглядела девушку и презрительно хмыкнула, сложив руки на груди, тем самым оскорбив француженку без слов. Жанна, не желая терпеть подобного пренебрежения, отвела плечи назад и вздернула голову, надменно посмотрев на служанку, словно та в миг стала для неё пустым местом. Никто не смеет так относиться к Франции. Никто во всём Лондоне не смеет.       — Чем я могу вам помочь? — незаинтересованность так и сквозила в словах англичанки. — Господин вряд-ли сможет вас принять, если вы к нему.       — Я к нему по его же приглашению.       — Письма долго идут, — она пожала плечами. — Свободны.       — Я требую, чтобы вы сходили и оповестили Эдуарда о моём приезде, — злобно прошипела она.       — Я не думаю, что господин кого-то ждёт. А если и ждёт, то это сейчас не кстати. Уходите.       — Прошу прощения?!       — Быть может, ты мошенница какая, кто вас, французов, знает.       — Закрой свой рот и пропусти меня немедленно! — крикнула разгневанная Жанна, хмурясь от кипящей злости. Старушку этот всплеск, впрочем, не напугал. — Можешь спросить у этого старого козла прямо сейчас, а не гнать меня!       — «Старый козел»? — она вскинула брови, но отошла, пуская француженку в дом, а сама смеялась себе под нос. — Мальчишка нашёл себе подружку, аж смешно.       — Побойся бога, наглая старуха.       — Что вы, чёрт бы вас побрал, здесь развели?! — громко спросил мужчина хриплым голосом, опираясь на стену, словно вот-вот упадёт. Взвинчинная грубостью со стороны его прислуги Жанна и не заметила, как он встал недалеко от них. — Ваши крики побеспокоят соседей, сбавьте тон, дамы.       — Эдуард? — повернув голову, девушка удивлённо посмотрела на него, словно впервые видела. Болезненно бледный цвет кожи, тёмные круги под глазами, абсолютно растрёпанный вид, бинты, явно наскоро сделанная трость в руках и направленные на них мутные, как вода в Темзе, бледные зелёные глаза, которые, тем не менее, были полны злости. Ему явно было больно стоять, поэтому он опирался и на стену, и на трость, еле еле удерживаясь на дрожащих ногах. Прямо как… — Боже мой, что с тобой случилось?!       — Жанна, ты всё же приехала? — его лицо смягчилось на секунду, а на губах появилась странная, несколько болезненная улыбка. Он немного пошатнулся. — Я так рад, что ты здесь.       — Эдуард! — забыв обо всём, она кинулась к нему и помогла сильнее опереться о стену. — Ты… ты…       — Нет, не нужно переживать, — отрезал англичанин, благодарно кивнув и проведя рукой по стене. Француженка продолжила молча его осматривать и, заметив на правой руке отсутствие нескольких пальцев, резко схватила её и притянула к себе, дабы осмотреть. И правда, место, где должно быть четыре пальца, было забинтовано. Англия выдернул руку, как только понял, что Жанна собирается задавать вопросы, и спрятал её за спину. — Я подрался с янки в Америке и отрубил себе топором четыре пальца, ничего страшного, они скоро должны восстановиться.       — Ты издеваешься надо мной?! — она заехала ему по лицу со всей силы, на которую была способна в тот момент. Её друг приложил руку к слегка покрасневшей щеке и ничего не сказал, тупо смотря куда-то в пол и поджав губы. Девушка слабо ударила его ещё несколько раз, прежде чем обессиленно опустить руки. — Ты чёртов эгоист! Как ты смеешь заявлять мне подобное? Ты… никогда, никогда не думал о других! Я говорила тебе, всегда говорила быть осторожнее, Господи, почему ты меня не слышишь?! Это… Ты… Чёрт!       — Жанна, — Эдуард почти невесомо коснулся ее плеч, ослепшие глаза наконец посмотрели на неё, словно он действительно видел то, что она чувствует, её лицо, её личный страх, которым, она не уверена, что хочет делиться. Но он не видел. Никогда не видел. — Прошу, не нужно так кричать. Я в порядке, просто дай мне время это преодолеть, не беспокойся… так.       Служанка ушла, оставив их наедине. Она была одна в доме?       Франция всё же попыталась держать лицо, ей пока рано расклеиваться. Приложив усилия, она довела Эдуарда до комнаты и уложила на кровать, где тот, судя по всему, и был, когда девушка спорила внизу со старушкой. Помимо неважного вида, англичанина била сильная дрожь, он постоянно дёргался и щурился из-за сильных болей в голове и теле. Девушка держалась. Она осмотрела его, словно опытный врач, и ужаснулась от вида изрезанной, возможно, топором груди, следам веревки на шее и всевозможных прочих серьёзных повреждений, которые были отчётливо видны на бледной коже. Раны были обработаны, но от того не перестали вселять в неё страх.       Сердце бешено заколотилось, дрожащая рука легла ему на лоб, поглаживая голову, прямо как в детстве. Чувство, что Эдуард испытывал в тот момент, было похоже на взрыв: такой же яркий, разрушительный и страшный. Нежная рука, которая редко держала оружие, на которой нет мозолей от тяжёлого труда, но на которой, тем не менее, чуть ли не больше крови, чем на его собственной, просто коснулась лба, но словно забрала все, что тревожило его душу и разум. Он отдался отдалённому чувству защищённости, которое получил в итоге даже не от своих союзников, а от той, с которой пробыл всю свою жизнь по разные стороны баррикад. Как странно. Слишком странно.       Времена меняются, а наша жизнь как река — течёт, не останавливаясь, и лишь иногда сбавляет темп. Странно представить, что даже за короткий век, что был им, людям, отведён свыше, может столько измениться. Что уж говорить о вечности, что отведена нам. Как сильно изменились мы?       — Je te déteste.       — Ох, я думаю, тебе стоит подучить английский, — мрачно усмехнулся Англия, скрывая, как болезненно кольнуло где-то в груди. — Слишком много ошибок в «Я люблю тебя».       — Эдуард, — ее рука дрогнула, а голос на мгновение потерял уверенность и силу, что всегда была ей присуща. Всего на мгновение. Этого хватило. — Я презираю всю твою сущность. Я презираю тебя как человека, как нацию, как короля. Я презираю твои мысли, твои слова, твою историю, твой язык, твои обычаи, тебя самого и все, чем ты являешься. Я ненавижу тебя! Твоя страна, твоя империя, твой король, твой наследник, — это всё мерзкая часть тебя! Если бы у меня была возможность, если бы я могла, я бы никогда не позволила тебе жить! Бог бы забрал твою душу, а твоё тело впитала бы земля! Может хотя бы там, хотя бы в аду с дьяволом ты перестанешь заставлять меня страдать!       — Тогда почему ты здесь? — он, потеряв способность дышать, замолчал, ожидая ответа. Все, что она говорила, это правда? Это то, что она чувствует? Ничего, кроме ненависти… Ничего, кроме того, что они должны чувствовать… С самого детства и до сегодняшнего дня только она оставалась рядом тогда, когда он в ней нуждался больше всего, только она знает его достаточно, чтобы сказать подобное. Никто больше. И за все года, проведённые вместе, всё, что она чувствует это… ненависть? Ничего больше, ничего светлого и ничего, из того, что чувствует он. Это больно, но, с другой стороны, а каковы его ожидания? Это их судьба — ненависть и боль. Бог создал их страдать друг по другу. Ну, или его по ней.       — Я здесь, потому что…       Жанна замолчала. По крыше начали бить капли дождя, где-то вдали раздался гром. Несмотря на это всё, вокруг было мертво.       Пыльные дороги, крохотные лужи, стук колёс, опавшие листья, прибитые к земле водой, — это все испарилось, стало совсем далёким, словно это отголоски из другого мира. Тихий скрип где-то там, далеко, всё осталось позади.       Единственное, что было слышно, это тихий всхлип, расстворившийся в могильной тишине. Слёзы… всегда были невыносимы. Её слёзы это редкое явление. Он бы не хотел стать их причиной, он не хотел ранить её настолько, чтобы увидеть эмоции, скрываемые от каждого человека на Земле.       Если ты слеп, это ещё не значит, что ты ничего не видишь. Это сложнее. Можно быть слепым, имея отличное зрение!       Эдуард, не задумываясь, притянул девушку к себе, обняв за шею. Он почувствовал руку, что упёрлась в его израненную грудь, пышное платье, отчего-то распущенные волнистые волосы, что лезли в лицо и сбившиеся дыхание вместе с влажными от слез глазами. Англичанин, вздохнув, приподнял ее голову за подбородок и аккуратно стёр влагу с щек, испытывая странное чувство при этом простом действии. Это было что-то, пожалуй, слишком личное, что они никогда не смогли бы себе позволить. Эмоции.       Что-то кроме ненависти?       — Я здесь, потому что я боялась за тебя, — Жанна опустила голову, уткнувшись носом ему в плечо. — Представь, как я переживаю… Ах, ты же не способен на это, прости, всё что ты знаешь — это твой король!       — Жанна…       — Ты не способен понять меня, потому что ты, верно, ненавидишь меня. Ты стремишься разорвать мое сердце на куски своим эгоизмом! — шёпот прозвучал почти оглушительно, выбивая остатки гордости и контроля.       — Прости меня, — слова, которых им порой сильно не хватало. Слова, которые они многие века назад задолжали друг другу, которые им никогда не стоило озвучивать. Девушка вздрогнула, вцепившись пальцами в его руку, что всё ещё покоилась на ее лице. — Мне нужно было хотя бы раз послушать тебя, я виноват перед тобой не меньше, чем перед своими людьми за свой чрезмерный эгоизм. Но… Пойми, я — солдат, я не могу жить иначе. Никогда не мог. Мне жаль, что это коснулось тебя.       — Англия, ты козёл. Ты, как обычно, абсолютно не понял мои слова.       — Как грубо, — Эдуард усмехнулся. — Что я не понял?       — Я переживала за тебя — вот что ты не понял.       — Я понял это, правда, — он прижал ее к себе ещё сильнее, став странно довольным подобным положением дел. — Ты была права тогда.       — Была права?       — Мы единственные, кто есть друг у друга.       — В конце концов, между нами Империя.

***

      Карты упали на стол. Долг растёт. Королева, пьяная и злая, рыкнула что-то невразумительное и со злостью удалилась.       Париж тушит свечи. Люди доедают последний кусок хлеба.       Долг растёт. Война продолжается.       Америка была ошибкой       Михаил поджёг сигарету и молчаливо наблюдал за пьяной женщиной, что смеялась с итогов партии. Эрик вздохнул с абсолютно страдальческим видом и устремил свой полный зависти взгляд на сигарету, которую русский держал в руке. Тот хмыкнул, мол, завидуй, и поднёс её к губам, возвращая себе самообладание. Табак в последнее время стал его лучшим другом. Британец поджал губы, выглядя оскорбленным и побежденным своей же вредной привычкой, после чего сложил руки на груди, оперевшись о стену.       — Ты отказываешься?       — Да, не хочу вмешиваться в твои колониальные дела, — легко высказался тот, подчёркивая всё, что нужно подчеркнуть. — Даже не проси больше.       — Не могу поверить, что ты столь жестоко поступишь со мной, — театрально скривившись, ответил Эрик. — Моя репутация опуститься на дно к непобедимой армаде, если он получит то, о чём столь усердно просит!       — А мне-то что за дело?       — Митчел, где твоё сострадание к моей больной душе! — шоу одного актёра заканчиваться не спешило. Британия приложил ладонь к сердцу и, породируя их общего знакомого, выдал: — Без тебя я не справлюсь!       — Заканчивай, а то придушу к чёртовой матери! — рассмеялся Империя, которого, на самом деле, успешно отвлекали, чтобы незаметно украсть столь важную вещь. — Эй, сигарету верни!       — Если ты отказываешься давать мне армию, то хоть сигарету дай, не жадничай.       — Ну, Британия…       — Там, — он указал на потолок, — запомнят твою доброту.       Мария-Антуанетта вернулась, звонко смеясь и поправляя мятое платье. Жанна, сидевшая за столом, теперь безучастно смотрела, как уходят её деньги. Она выглядела почти трезвой, если бы не истеричный пьяный смех минутами раннее. Россия уже без прежнего обожания наблюдал за делами французского двора, теперь всё происходящее вызвало у него странное отторжение:       — Пир на костях.       Услышав это, Франция повернулась к нему и бросила полный презрения взгляд на ни в чём не повинного Михаила, который, впрочем, спокойно его выдержал. Эрик усмехнулся и помахал тётушке, на что получил ещё больше недовольства. Он был крайне расстерян, ведь изменения в поведении своей давней подруги не заметить было сложно. Кажется, ей самой стало невыносимо держать то лицо, с которым она провела всю жизнь. В правде, что скрывалась за ним, действительно мало приятного: агрессия, безответственность, халатность. Они наращивают долг, пока люди голодают, играют в карты на бешеные деньги, устраивают всевозможные балы и пьют столько, сколько могут, лишь бы пить. Жалкое зрелище.       — Война так повлияла на эту страну.       — Это дела государственные, — махнул рукой русский, пока Эрик докуривал его сигарету. — Да и почём ей твоя война, это капля в море, если мы сравним их с тем, что её Величество только что проиграла в карты. Ты у себя в казне столько не найдёшь, хоть костьми ляг!       — Возрадуемся же тому, что это не наши проблемы, — юноша похлопал в ладоши. — Слава богу!       — Оу, я безмерно счастлив, — поддержал Михаил, в тайне думая о том, что сам когда-нибудь до этого дойдёт. Но сколько еще должно пройти времени?       Жанна отвернулась от этой парочки, что вальяжно стояла у стены, и вновь посмотрела на пьяную королеву: красивая, но распутная женщина, которая раз за разом увеличивала долг двора, совершенно не заботясь о последствиях. Её бесхребетный король даже не пытался остановить гулянки своей благоверной, а только отсвечивал, как будто это что-то могло дать. Король Франции, что б тебя!       — Зачем жить, если не наслаждаться? — разразилась в речах королева. — Для чего быть королевой Франции, если не покупать бриллианты, не играть в карты, не одаривать друзей?       Дворяне похлопали ей, она надменно усмехнулась. Одна Жанна смотрела на неё, впервые, с абсолютным непониманием. Они банкроты. Они проиграли всё, что когда либо имели. Чем наслаждаться? Чем одаривать? У них денег кот наплакал, люди устраивают войну из-за хлеба, а она наслаждается тем, что она вырывает из рук женщин, детей, мужчин, — всех, кто голодает и живет на последние деньги в свои разрушенных домах на грязных, пыльных улицах. Ты предала людей, которых должна была защищать.       Опять этот голос. Теперь он слышится более чётко, словно кто-то, кто говорит это, стоит прямо за ней и шепчет ей это на ухо. Сквозь толпу бедных и голодных людей она часто видела что-то: это был полупрозрачный человек, так похожий и не похожий на неё одновременно. Он стоял среди толпы и смотрел ей в глаза, после чего исчезал без следа.       Я — лишь идея раненной души твоего народа.       Идея, что копится в людях день за днём. Идея, что была рассказана и озвучена философами, что была раскритикована королями. Идея о равенстве, о мире, где знать и простой человек могут жить, не убивая друг друга. Идея, которая так хорошо пошла бы Франции. Ты пьёшь вино, пока люди собирают крошки хлеба из-под стола. Весь Париж в трупах. Они, твоя знать, твои короли, они-то не выходят на улицу, но ты, ты знаешь об этом. Ты закрываешь глаза. Чем теперь Париж лучше Лондона? Где его величие? Похоронено под телами несчастных детей!       — Заткнись, революционная гниль! — Жанна вскочила и ударила руками по столу, словно министр на собрании.       Все уставились на неё как на умалишённую.       Ты не можешь решить эту проблему. Позволь это сделать мне.       — Убирайся! — она схватилась за голову, готовая вырвать клок волос, лишь бы он стих, лишь бы этот голос заглох хоть на мгновение. — Дрянь! Дьявол!       — Жанна!       — Пошла к черту, Мадам Дефицит!       Уступи мне, Жанна, уступи Франции.

***

      Прислушайся к земле. К своей земле.       Закрыв глаза, Франция, стоя и смотря на ночной Париж, пытается прислушаться: топот копыт, пение птиц, шелест листьев, завывание летнего ночного ветра, волны… Кто-то повалился при смерти, земля впитала его душу. Стоны боли, крики ненависти, дрожь, слёзы, страх… И шёпот. Шёпот. Шёпот.       Ты умираешь.       Они шепчутся о желании убить короля.       Твои солдаты бегают без ботинок.       Армия падает, не дойдя до цели.       Твои верные люди ненавидят тебя       Америка победила, но цену победы ей познать не суждено. Года несутся незаметно.       Ты хотела поддержать своё влияние, но просто сьедаешь себя изнутри. Даже Англия смеётся над тобой.       Тысяча семьсот восемьдесят девятый год будет жестоким, она чувствует это. Недовольства растут, а тем, кто сверху, наплевать. Они поют песни самим себе, пока их нация гниёт, словно забытый в корзинке фрукт.       Она боится того, что будет дальше. Все эти года, пока её люди страдали, она танцевала на балах, пила дорогое вино, тратила деньги на платья и украшения, поддерживала другие нации лишь ради того, чтобы не дать Великобритании победить. Она не думала о тех, за чьи деньги живёт, она развлекалась, она не отказывала себе ни в чём, пока люди отказывались от жизни, от чести, от морали лишь бы выжить.       Без денег, без продуктов, без всего того, что нужно, чтобы жить, её люди умирали, а она и не заметила ничего. Ей было весело, она была опьянена этим.       Мерзкая, недостойная нация.       — Жанна, — знакомый голос привел её в себя. Эдуард подошёл к ней и накинул на плечи тёплое одеяло, что призвано согреть от холодного лета. — Пойдем, здесь чертовски холодно стоять.       — Да, ты прав, — женщина опустила голову, чувствуя тяжесть страданий, что переживает ее страна. Англичанин обнял её за плечи, бросив один единственный взгляд на темнеющий Париж, прежде чем ласково прошептать ей на ухо:       — Всё будет хорошо. Ты справишься с этим, как справились мы все.       — Ты так уверен в этом? — уткнувшись в его шею, прошептала она в ответ. Их никто не слышит здесь, но тишина этого места священна для них.       — Я верю в тебя, милая, я верю.       Через неделю прогремели первые вестники революции. Голос исчез, словно стал чем-то, вылез из её головы и ушёл вести свои игры.       «Скованный из святого металла, я — Франция, ваше спасение! Я меч справедливости, сила свободы и прав, равенства и братства! Спасти Францию можно лишь уничтожив всё, что тяготило её столько лет! Встань, народ, во имя свободы, встань!».       Вера не спасла, все решилось на глазах. Война коснулась её своими мерзкими руками и утащила за собой в пучину тьмы.       «Нет свободы врагам свободы!»       Они кричат. Они тащат ее во тьму, в объятия смерти.       «Смерть — начало бессмертия!»       Ложь!       «Нужна смелость, и Франция будет спасена!»       Смелость…       Мертвая нация.       Сырость, мрак, тишина, крысы. Завтра голова слетит с её плеч, и она больше никогда не сможет открыть глаза, она не увидит победу, её удел — поражение. Камиль, её проклятие, голос, звенящий в тишине, Камиль — революция, новый путь Франции, как Эрик для Эдуарда.       Новый путь, начатый с крови. Крики тьмы из толпы — порождение греха и страдания.

***

      Холодный тысяча семьсот девяносто третий год. Октябрь.       Площадь была наполнена людьми, но он смог прорваться через них всех. Что сделали с головами короля и королевы ему неизвестно, он пришёл не из-за них. Да, они оба давно мертвы, а Франция осталась без монархов. Это не печалило, потому что ему не было до них дела.       В белом платье, с гордо поднятой головой, на эшафот взошла та, ради которой он и приехал сюда. Измученное, бледное лицо, черные, как ночь, волосы, растрёпанные и спутанные, синяки и ссадины, худое тело, словно ее не кормили несколько дней. Взгляд тёмных глаза нашёл его в толпе и посмотрел с некой чуждой теплотой так, что Эдуард невольно сжался под ним. Он не верил до конца, что они собираются ее убить. Они собираются отнять ее у мира, придать забвению, забрать душу и лишить будущего. Франция умирает. Её убьёт движение палача, коим стало будущее, в котором Жанне нет места.       Они заберут у него её. Его подругу, его вечного врага, его непостижимую мечту и единственную, что была для него важнее короля, единственную, ради которой он пошёл бы против него и против всех. Он сожалел, что она никогда не узнает об этом, он так и не смог сказать ей, сколь много она значила для него.       Эдуард растолкал людей и солдат, подбежав к краю платформы. Камиль задержал руку, не давая лезвию отрубить Жанне голову, и жестом попросил солдат и народ успокоиться. Англичанин посмотрел ей в глаза и сказал то, о чём должен был сказать ещё давным давно, когда у них был шанс.       — Я люблю тебя.       Она оставалась с ним всю жизнь, а он останется с ней в последние минуты.       Щелчок.       Франция мертва. Прошлое забрало её дух, в настоящем и в будущем ей уже нет места. Камиль показал ее голову народу. Эдуард закрыл лицо руками и упал на колени, под усмешку французского солдата. У него не было сил.       Жизнь воздаст им за все их грехи, за их преступления, за страдания.       Франция умерла. Она встретила смерть гордо и без слёз, не разбившись, хотя имела на это право.       В тот день умер и он. Но он всё ещё ждёт, когда бог заберёт его тело на небеса.