Серость

      Когда он шагал по городу, сплошь состоявшему из серого цвета и рыбной вони, то люд расступался. Рыцари с почтением вытягивались во фрунт, простые жители кланялись, нищенки, громче обычного, принимались причитать о своей горемычной доле и просить подаяние. Но Сибранд знал, стоит ему отойти дальше и всё показное почтение исчезнет, как тени в полдень. Вслед понесутся совершенно другие слова. Негодяй, мерзавец, крохобор и еретик. Акко был серым и пыльным. Даже пальмы и море не делали этот город ярче. Яркое солнце здесь, казалось, не разгоняло темноту, напротив, порождало глубокие тени, подобно сну разума, порождающему чудовищ. Когда их маленькое братство задумало подарить Святой Земле свободу, он думал, что все его жертвы не напрасны. Глубоко верующий рыцарь духовного ордена лишился своей главной силы — веры в Бога, что помогала ему пережить самые тёмные времена. Теперь он шёл мимо церкви, смотрел на одинаково-обезличенные лица священников и не видел в них ничего. Песнопения на латыни не рождали в его душе благодать, а запах ладана раздражал до тошноты. Должно быть, он, действительно, был еретиком. Только никакой Ад его не ждал. Осознание, что жизнь — всё, что осталось у него жгло изнутри, ломало его природу, сопротивлялось и заставляло мучиться. Перед глазами проносились лица тех, кого уже не вернуть. Смерть мерещилась в каждом прохожем с таким же бесцветным лицом, как и город, в котором они находились. Кто-то из мудрых говорил, что не место красит человека, а человек место. На деле же выходило, что в сером городе жили такие же серые неприметные люди; дома были сложены из серого камня, а улицы мощены ненавистно-серым булыжником. Акре было далеко до яркого и шумного Иерусалима, не траченного многими эпидемиями, красоту и величие этого города, не могла уничтожить даже разорительная война. Там, среди раскалённого песка и увенчанных солнцем минаретов, воздух был гораздо гуще, обжигал лёгкие, наполнял ноздри какофонией ароматов специй и пряных трав. Торговцы кричали один громче другого, а женщины в разноцветных чадрах щеголяли роскошным золотым шитьём закрытых платьев. Город Иерусалим был полон жизни и мусульманского колорита, там на прилавках можно было найти роскошные ковры и чудесное мыло, которое восхитительно пахло, а ещё у мусульман, у тех, с кем приехала бороться верующая Европа, во главе с христианскими королями, были хамамы. Тогда как в его привычном мире желание быть чистым приравнивалось к лютому смертному греху, влекущему за собой гибель бессмертной души.       Когда Сибранд ещё верил, то подчинялся правилам. На память он знал молитв едва ли не больше, чем те, кто обвинял его за глаза в ереси. Он невесело усмехался, стоя посреди серости и смотрел такими же серыми, как и город, к которому он оказался привязан, глазами. Он усмехался, хотя больше всего хотелось кричать от бессилия и плакать. Очередное письмо Робера с сухими строчками о гибели ещё одного брата. Неровные чернильные линии на красивом пергаменте. Разумеется, в городе полно его людей. Они стоят на посту денно и нощно. До ушей доносятся крики лучников и рыбаков, продающих утренний улов, а нищенки так же безуспешно пытаются выпросить денег на пропитание своих детей. И среди этого серого, пыльного гвалта, сквозь его учащённый пульс, Сибранду мерещилось, что он слышит лёгкую поступь своего убийцы. Его лицо будет скрыто капюшоном, а одежды будут белыми, как одеяние монахов. Выдаст его вероломство только алый кушак и оружие, но люди в сером городе невнимательны, а стражники сетуют на недосып. Сибранд слишком мало пробыл в Акко и не успел снискать народной любви. Люди, как ни крути, не изменятся никогда. Им плевать на перспективу постройки нового лучшего мира. Они хотят сытое брюхо, крышу над головой и тугой кошель с монетами здесь и сейчас. Разумеется, для них, ассасин, шагающий по его душу, станет ангелом-избавителем, которого ведёт его Кредо. Губы тевтонца нервно дёргаются в попытке улыбнуться. Ведомо ли им, идущим по его душу, что главное зло вовсе не Сибранд и Робер де Сабле, а их любимый Ментор, которого они зовут Аль-Муалим? Впрочем, ему было наплевать. Больше всего на свете он сам хотел блага для глупых серых невежд. Хотел, чтобы закончились чёртовы войны и эпидемии, но у того, кого принято считать Богом, было дурное чувство юмора. Сибранд умрёт, канет в безвестность и не оставит следа в истории. Единственным ярким пятном, в последние минуты для него будут кожаные наручи, удерживающие смертельное жало, да холодные глаза убийцы, что прольёт его алую кровь в пыль. Было бы очень иронично, если и глаза убийцы окажутся серыми.        Он шагал, держа руку на перевязи с мечом и силился различить убийцу, чтобы попытаться остановить маховик неизбежности, отсрочить, успеть, зацепиться за что-то, что не даст ему сгинуть, оставит память о нём в равнодушной бесконечности, позволит ему получить знания. Но тщетно. Вокруг серость. Серость. Серость. Ни одного яркого пятна. Только смазанные крики торговца, запоздалый вопль стражника, которого обокрали, громкий треск, ругань и мимолётный толчок в грудь рослого тевтонца, с чужеродно-светлыми волосами, белой кожей и серыми, как осеннее небо, глазами. Сибранд не сразу осознал, что произошло, машинально вынув меч. Воришка врезался в него и тяжело дышал, а с его головы упал капюшон, закрывающий лицо. Ярким пятном на пыльной белой ткани алела кровь на плече беглеца, а когда он открыл глаза, то Сибранд забыл, как правильно дышать — настолько они были зелёными. Да, воришка смотрел со страхом и злобой, но он был живым, настоящим. Единственным живым в этом сером городе. Стражники схватили незадачливого подлеца под руки и собрались утащить, но Сибранд, неожиданно сам для себя, крикнул: — Нет! Возможно, что единственным ярким пятном в его жизни будет пленный ассасин. За возможность ещё раз увидеть невозможную в этом унылом месте зелень, напоминающую о доме, он готов оставить свои тягостные думы о Боге, которого нет. Смириться с утратой братьев и Сокровища, даровавшего страшные знания. Он увидел то, что было невозможным: яркое пятно, ради которого можно было найти в своём сердце смелость. Смелость перестать бояться смерти.