***
Вино лечит, думает Рене, когда сон в последний час всё-таки начал накатывать на неё тёплой волной, утягивая в бессознательный, вязкий туман. Правую руку она мне сломает, как же, хмурится Гергер, укрывая задремавшую Рене плащом и не решаясь оставить поцелуй в лоб. Потому что в прошлый раз левая рука пережила перелом плохо.Часть 1
7 апреля 2022 г. в 00:27
Рене не спалось. Чего греха таить: ей не спалось везде, где было не дома.
Бесцельно разглядывая небо, усеянное смешной россыпью звёзд, она не сразу осознала, что сил у неё осталось ровно на то, чтобы сидеть и не двигаться. По началу закрадывалась мысль сменить Хеннинга в дозоре и остаться блюсти покой самостоятельно, но, как выяснилось, даже лечь было слишком энергозатратно. Сон, зараза, ни в одном глазу.
Накопившаяся за прошедшие дни усталость отложилась тяжёлым свинцом в мышцах и, что неприятнее всего, тело ощущалось балластом, от которого было не избавиться. Ей не было больно. Скорее, ей было никак. Вместе с опытом на вылазках практически сразу пришло принятие зачастую разбитого состояния. Не было ни шока, ни торга, ни депрессии. Разве что поначалу неконтролируемые вспышки агрессии и попадающий под горячую руку Гергер. Когда-то бессилие порождало действие, сейчас же, разве что, желание вкинуться и откинуться.
Потягивая терпкое вино из свиснутой у напарника фляги, Рене старалась отвлечься пересчётом звёзд под затухающую трезвость сознания. Потому что когда не спалось — становилось неприятно тревожно.
Уложить тревожные мысли было сложно, унять дрожь в руках — невозможно. А рукам нельзя дрожать. Даже после отбоя. В уставе об этом не говорится ни слова, но Рене была уверена — нельзя. Если руки задрожали сейчас, значит, могут задрожать и вовремя боя. Хреново.
Рене делает глоток ещё больше, чем предыдущий, и хрипло давится вплоть до раздражающего першения. Глаза слезятся, а ещё перед ними плывёт по диагонали весь мир, окутанный в ночную дымку. Плывёт то ли от усталости, то ли от подскочившего в крови градуса. А рукам всё по боку, руки сводит от перенапряжения, ещё чуть-чуть — отсохнут и отвалятся.
Главное не разлить вино. Вкусное, жалко будет.
Время потеряло счёт уже после получаса неспешной пьянки в одиночестве. Дрожали руки, жужжали мысли, стучало сердце. Рене было физически больно думать, но Рене, чёрт возьми, думала. Думала неприлично много для человека, который хотел приложиться головой о что-то крепкое, лишь бы наконец заснуть и успокоить аритмичное сердце, которому всё было не заглохнуть, не заткнуться.
Сердце у Рене горячее, по-девичьи влюблённое. Мама рассказывала, как оно бывает — бабочки в животе, пустота в голове, неконтролируемое желание жить во всю силу, — но мама не научила, что с этим делать. Абсолютно непонятный набор чувств. Оттого Рене только сильнее бесится и зло прикусывает горлышко фляжки. Прикладываться к фляге представляется для неё последним оплотом хоть какой-то уверенности в «здесь и сейчас».
Правда вот вино только обжигает, но никак не лечит. И что Гергер только в нём находит?
— Ну ты и засранка. — мужская ладонь мягко ложится на разлохмаченную макушку разведчицы.
От неожиданности Рене чертыхается и ревностно крепче прижимает к себе флягу, — буду драться, буду кусаться, но не отдам, — а апогей раздражения отсвечивает вспышкой гнева в поддёрнутых пеленой усталости глазах.
— Сам такой.
Гергер был тем ещё засранцем, это правда. Но сейчас он больше походил на взъерошенного воробья: помятый, заспанный и отёкший. И, вопреки состоянию без-пяти-минут-проснулся, он смотрел не сквозь Рене, а в упор.
Невыносимый взгляд, думала Рене. Настолько невыносимый, что хотелось выйти за Гергера замуж и облюбовать вместе с ним дом за последним рубежом обороны.
И вино у него вкусное, ну надо же быть таким гадом. Жуть.
— Не многовато ли для тебя одной? Выезд через пару часов. Не отоспишься.
Слова доходили до затуманенного рассудка с натяжкой. Для того, чтобы сообразить хоть что-то в ответ, потребовалось несколько секунд. Правда даже так получилось как-то невпопад.
— Устала. — брякнула Рене, тряхнув головой и скинув руку Гергера.
— Смешная. Все устали. — Гергер неуклюже опустился рядом с Рене на траву и практически сразу ощутил, как она уронила голову на его плечо.
— Не спится. Так что я устала больше. — она поморщилась, притираясь щекой к жёсткой куртке, и тяжело вздохнула, пробормотав напоследок: — Чувствую себя так, словно на мне титан потоптался.
— Сколько ты выпила, чтобы стать тактильной и разговорчивой мямлей? – Гергер аккуратно забирает из непослушных женских рук фляжку и оценивающе трясёт ей перед собой. На дне что-то булькнуло. Предположительно, остатки. — Достаточно, чтобы схватить по тыкве от Майка. Мало того, что дёрнула моё честно нажитое, так ещё и напузырилась.
— Тихо спиздил и ушёл — называется нашёл, — бесхитростно парирует Рене и вслепую тянется обратно за вином: накидаться в слюни не цель, накидаться в слюни — дело принципа. Это не помогало от слова совсем, но мнимое ощущение облегчения было дороже трясущихся от бессилия рук.
Если бы Рене была уверена в том, что она может беспробудно уснуть за пределами стен, она бы подумала, что происходящее по меньшей мере сон. В реальности же это промежуточный этап между трезвостью и опьянением. Такое случается. Это нормально. Нормально настолько же, насколько и существование трёх стен под пятьдесят метров.
Вина, в любом случае, Рене больше не увидит. Гергер опрокидывает в себя его остатки, а потом опрокидывается вместе с Рене на влажную от росы траву.
— Лежи, раз устала. Я с тобой полежу.
— Если хоть одна живая душа нас увидит, я сломаю тебе уже правую руку. — Рене недовольно сопит, больно пихается под рёбра, цедит грубое «предатель», но из объятий не вылезает. Чувствует, как тёплые губы утыкаются ей в макушку и млеет. Даже не замечает, как руки перестают дрожать.
Гергер не реагирует на ворох угроз. Гергер знает, что Рене любит по-своему. Гергер знает, что Рене учится.
А Рене тяжело. Тяжело любить, подпускать к себе, впускать в свой мир. Быть душой компании, травить анекдоты и болтать до рассвета не то же самое что однажды проснуться с осознанием, что не можешь себя представить без кого-то важного.
Например, без Гергера.
Признаться вслух не получается, но ей комфортно, ей безопасно, ей хорошо с ним. Также хорошо, как дома. Возможно, именно поэтому, сейчас, растекаясь бесформенной доверительной массой под его боком, она начинает засыпать. Веки тяжелеют, мысли начинают течь медленнее, но случайная кошка всё-таки скребёт на душе: всю жизнь она училась сражаться насмерть, но не любить до гроба.
В Рене почти полная фляжка вина, оголённая наизнанку душа, а ещё преследующее ощущение, что ещё секунда рядом с ним – и она умрёт. Умрёт, потому что не понимает, что делать и как действовать. День ото дня разведчику сложно представить даже то, что будет послезавтра. Это хреново. Хреновее, чем трясущиеся руки.
— Есть планы на выходные? — голос Гергера нарушил внутренний монолог, донёсся будто бы издалека.
— Зайду к маме на кладбище, — Рене прикрывает глаза и неопределённо ведёт плечом. — Потом — по ситуации. Давно перестала строить планы. А у тебя?
— Хочу съездить в Орвуд, навестить родителей. Сестра должна тоже приехать, с ней увижусь, — Гергер выдерживает паузу и добавляет: — Поехали со мной?
— Зовёшь меня пьяную знакомиться с родителями? – Рене нашла в себе силы привстать на одном локте, чтобы посмотреть на Гергера. В глазах, казалось, заискрились звезды, а внутри всколыхнул огонёк. В Рене много нерастраченного тепла.
— Зову пить вино и курить табак. На кладбище ты раскиснешь и на следующей вылазке сдохнешь. Не хочу грустить и хоронить тебя так рано.
— Тактичности тебе не занимать, — она ненадолго замолкает, но почти сразу продолжает: — Маму всё-равно навестить нужно. Если сходишь со мной на кладбище, то поеду с тобой в Орвуд, — Рене перекатывается обратно на спину, выползая из объятий, сладко тянется, отпуская напряжение, и довольно бормочет себе под нос: — Пить вино и курить табак.