***
Отец Бруно, Паоло Буччеллати, родом был с Сицилии. И дом на континенте, в деревушке под Неаполем, достался ему от родителей матери. Паоло было двадцать с хвостиком, когда он из Палермо перебрался на континент. В начале семидесятых в Сицилии было нечего терять, и Паоло думал, что жизнь с переездом начнётся с чистого листа, что он потратит мизерные накопления семьи на образование. Только у судьбы были другие планы. Отец скончался от сердечного приступа, мать с горя заболела, даже врачи тогда разводили руками да жали плечами, не зная, что с ней. И тогда единственному сыну пришлось зарабатывать. Образование подождёт. На остров он так и не вернулся, на континенте платили больше и устроиться было проще. А когда через пару лет умерла и мать, Паоло бросил работу в Неаполе, окончательно перебравшись в провинцию, но главное — он прихватил с собой красавицу-невесту. Это был апрель семьдесят седьмого. Для сицилийца нет ничего важнее родного дома и семьи, это выжжено на обратной стороне черепной коробки, это усваивается с молоком матери, это — смысл жизни. Наверное, потому Мария, воспитанная в семье северян, скоро разочаровалась в замужестве. Нет, она была счастлива, но… А потом ребёнок. И молчаливый муж, что вечерами учил сына своему родному сицилийскому языку. Она смеялась. А затем отчаялась. — Буччеллати, дорогой мой! Что там заладил Польпо с этим "не продаст" да "не продаст"? Стоял шум и смех, на званом ужине в ресторане "Libeccio" собрались все шишки Passione средней важности и пара капореджиме. Польпо впервые официально представил Буччеллати своей правой рукой. — Монтоне! Оставь ты его, он сицилиец, — Польпо глухо хохотал, похлопывая товарища-капореджиме по плечу. Буччеллати молча улыбался. — Помолчи, — весело качал головой кучерявый мужчина средних лет, — как так! Двухэтажный коттедж в тридцати минутах езды от Неаполя… и пустует! Чистое море, тихое местечко… сколько? Назови цену — я заплачу вдвое больше! Втрое! Буччеллати в который раз устало вздыхает: — Этот дом не продаётся. — Хорошо, — Монтоне недолго думает, — А на летний сезон в аренду? Деньги не вопрос. Польпо с усмешкой смотрит на тщетно повторяющего одно и то же Буччеллати. Монтоне упёртый, настоящий баран, но так успеха в жизни и добился. Однако Польпо знал: сицилиец — упрямее. Монтоне он не по зубам. Горделивый Бруно Буччеллати никогда не продаст и квадратного сантиметра своего родного уголка. Польпо вновь многозначительно кивает. — Монтоне, забудь. Тебе не переспорить его. — Это отцовский дом, — отрезает напоследок Буччеллати. — Ладно-ладно, — Монтоне примирительно поднимает ладони, — твоя взяла. Вот женишься и нарожаете с женой семерых детей в этом доме. По всем канонам католической и, раз вам так угодно, сицилийской семьи. Больше не лезу. — Я так и хотел, — смеётся Буччеллати.***
Летними ночами порой кажется, что солнце никогда не уходит за край земли целиком. Тонкая светлая полоса на горизонте горит до первых солнечных лучей, а само светило стыдливо прячется где-то рядом, под нелюбопытным носом — и нужно лишь оглянуться, чтобы его отыскать. Одинокая в утренней дымке машина крадётся по узкой дороге вниз по склону, она едет красть солнце, едет прямо ему навстречу через спокойное море. И сама глянцево-лоснящаяся машина похожа на случайно набежавшую волну: плавная, тихая и страшно быстрая. Буччеллати ведёт уверенно. Водительские права в бардачке куплены четыре года назад. Лицемерно и просто рассуждать о границах возможного, когда у самого — они отсутствуют. Он со сладостью на грани отвращения вспоминал себя года четыре-три назад, как безбожно поперев морализм пресловутым юношеским максимализмом сорил деньгами, подделывал документы и смело пробовал все прелести жизни на вкус. Со смертью отца поменялось многое. И появилось осознание, что в беззаконии — ответственность. Буччеллати сейчас чувствовал себя жутко старым. Отчаявшийся старик, который ничего не в силах изменить в собственной жизни. Буччеллати ненавидел это чувство. А оно подло подкрадывалось со спины только в родительском доме. Шины, тормозя, шуршат по гравию. Скрипят ворота. Коротко щебечет сигнализация. Буччеллати смотрит на себя в зеркало заднего вида — он всё тот же. Растрепались от ветра жёсткие волосы, на смуглом лице горели щёки, но — он всё тот же. Душно. И ноги сами ведут сначала к ветхому пирсу, где рядом скромные яхты качаются в такт крикам чаек. Голодные и наглые — они кружат над головой, верещат у самого уха, бьют крыльями друг друга и — ныряют в воду. Светает. Буччеллати ждёт солнца, он домой вернулся издалека. Там прожиты годы словно из песка, здесь хлещут по скалам волны — так сносятся песочные замки. Он был зелёным мальчишкой, выбрав Неаполь, он сейчас — немногим старше, но устало горбится, смотря вдаль. Строгий шик белой рубашки меняет тон с голубого на розовый. Расплываются борозды пылающей зари, расхлябанно качаются и рвутся в небе тонкие серебристые облака. Наконец бьёт в лицо белый луч и Буччеллати поворачивается на каблуках. Щегольский жест для завистливых чаек. А за бруновской спиной всё продолжал таять рассвет, растекаясь золотом по маслянистым волнам.***
Самый простой провинциальный домик — с выбеленными стенами, деревянными ставнями от жгучего итальянского солнца, хлипкая цветная черепица и щедрый моток антенн-проводов — Буччеллати помнил его таким всегда. Время здесь тягучее и щадит без разбору всех подряд, оно — смола, что консервирует образы на века, и чуждо на маленьком дворике смотрится спорткар. Проснутся соседи, — Буччеллати знал наперёд, — будут шептаться. С южной ленцой секретничать с соседями у всех на виду в тени козырьков своих скромных домов. И Бруно Буччеллати был таким же. Он хочет повременить. Хочет забыть ключи в машине. Хочет не открывать двери, хочет запрыгнуть обратно в кабриолет и прямой дорогой в Милан. Хочет понакупить безвкусно-дорогих шмоток и на неделю забыться с какой-нибудь знойной и фигуристой блондинкой. И потому поворачивает ключом, выпуская пыльный и спёртый дух из пасти тёмного коридора. Он хочет остаться здесь навсегда. Предательство — его не было в родительском доме больше года. Толстые стены хранят прохладу и в беснования летнего пекла, когда даже дышать — горячо. Ни один дурак не сунется в дом мафиози, особенно если мафиози — сын старых друзей, соседей. И всё равно Буччеллати оглядывается по сторонам. Осторожность, возведённая в абсолют, одна из криминальных привычек. Он ходит из угла в угол, вверх и вниз по лестнице, ничего не изменилось. Плотным слоем осела кое-где пыль, грязные, в разводах от дождя окна полосами дозированно дарили свет от запертых ставен. В этой лучистой зебре плясали потревоженные пылинки, перед тем как вновь без сил свалиться на пол. Дольше всего Буччеллати рыщет по гостиной на первом этаже. Всё здесь вызывало кривую улыбку по прошлой жизни, вот фотографии на нелепой полке посреди тускло-голубой стены, вот рядышком выцветшая фигурка Мадонны с Христом на руках, а над полкой — сам распятый деревянный Христос. Давно в детстве Бруно бежал сломя ноги к этому распятию всякий раз, когда родители ссорились, он падал на колени и долго молился, взахлёб читая все молитвы, какие только помнил. А потом ночи напролёт давился горячими слезами, сминая подушку и стыдясь своих беззвучных истерик. Так нельзя! Может потому на похоронах отца он не проронил и слезинки, ведь однажды поклялся этому прибитому над полкой с фотографиями Божьему Сыну стать идеальным. Буччеллати цыкает на Христа и берёт маленькую фоторамку. Белое платье, строгий костюм, радостные мать с отцом. И у обоих — заразительные улыбки от бессознательного счастья, а их сын приноровился к широкой белозубой голливудской гримасе. Сложно. Невозможно повторить их улыбки, зато всегда по силам — сломать губы в наглой ухмылке. — Господи помилуй, — шумный выдох в никуда. Буччеллати жадно сгребает с полки все фотографии и падает на диван посреди комнаты. Бережно белыми манжетами протирает от пыли стёкла рамок, пальцами наверняка — чистит лица. Ему здесь лет пять, его за плечи держит мама и целует в висок, пока он сам пытается запихнуть в себя побольше сахарной ваты. А здесь, в серебристой рамке, молодой отец на пирсе. Родители только обвенчались, и кольца на пальце не было, но была огромная рыба в мускулистых отцовских руках. Он скромно улыбался. В самой большой рамке — тонкая фигура мамы на огромной Пьяцца-дель-Плебишито. Марие семнадцать и она только познакомилась с Паоло и, стоит признать, фотограф из него был никудышный — косая фотография с кривым горизонтом. Смеющиеся глаза и сердито поджатые губы матери. Это было любимое фото отца, даже фотографии, где они вместе он часто откладывал в сторону и долго смотрел на единственную эту. Буччеллати поджимает губы. И своё фото, где он, совсем карапуз, тащит в рот мягкую игрушку, откладывает в сторону. Все эти фотографии в рамки убирал он, со щемящим сердцем ставил у кровати отца так, чтобы тот их видел. Они стояли на месте годы. Когда за пару недель до операции отец подозвал к себе сына, молча взял за руку и уснул, Буччеллати впервые задумался о том, что будет дальше. Он помнит тот животный страх, как держался за холодную руку, как вглядывался в едва шатающуюся от дыхания грудь и как долго и больно думал-думал-думал. Чёрт не знает, сколько он так простоял у кровати, но Буччеллати как сейчас чувствует горечь и кислоту на языке. Он тогда едва добежал до туалета, зажимая руками рот. Прошло два года. Бренчат фоторамки, пока Буччеллати старого по местам их торопливо возвращает на полку. А кажется, что прошёл один день. Он жалел, что не позвонил матери раньше. Жалел, что она узнала обо всём лишь на похоронах, но ведь у её малолетнего сына omerta. И он всё ещё жалеет, что оправдывался этим так долго. Семья. Он бы нашёл возможность. И отец, когда был в здравом уме, когда не стал ещё вконец овощем, смог бы увидеть единственную женщину, которую любил, вживую. А не на кривой фотографии. Бруно Буччеллати себя за это ненавидел. И мечтал когда-нибудь полюбить так же. Когда-нибудь, когда он выбьется в люди, когда не будет подскакивать в три ночи и лететь по сиюминутному указу на Луну, когда добьётся бесспорных привилегий. У Польпо на него планы и Буччеллати мог быть уверен в своём будущем, не завтра и не через год, но — придёт капореджиме на смену. Иначе сил потрачено неоправданно много для рядовой шестёрки. В юношеских мечтах Буччеллати ярко сверкала одна картина: любящая жена, трое сыновей и неумолкающий смех, гуляющий по коридорам этого дома. Из истёртых в труху годами мечтаний-желаний лишь семья не перемололась. И Буччеллати часто возвращался к этой мечте как к идеалу, для которого руки по локоть в крови замарать необходимо. Нули на счету в банке — всё вклад в будущее. Он через тяжёлые жернова давил оливки до последней капли масла, честным и не совсем трудом. — Бруно! Мальчишка хмуро шёл поодаль, скрестив руки. Точь-в-точь как мать Бруно поджимал губы, отца это всегда веселило, но сейчас — под глазом у мальчонки красуется большой синяк и разорвана рубашка. Если первая неделя школе закончилась так, то чего ждать дальше? — Что случилось? — Я… Пап, всё в порядке, — мальчишка смело глядел прямо, вскинув важно разбитый нос, — Франческо и Гаспар пристали к девочке и… — И ты решил устроить мордобой? — перебивает отец. Бруно недолго думая кивает, шмыгая носом. — Это было нечестно! Отец вздыхает. И примирительно треплет сына по тёмной макушке. — Я верю, — он тщательно подбирает слова, — и верю, что ты за себя можешь постоять. Но пообещай мне, что ты не будешь задирать потом этих мальчишек, договорились? — Бруно в ответ вновь шмыгает носом и они молча идут дальше домой. — А ты всегда будешь на моей стороне? — тихо спрашивает Бруно. Так наивно и по-детски, что отец смеётся под непонятливый взгляд сына, уже готового отстаивать свои слова. — Всегда. Сегодня, завтра. И даже спустя много-много лет, — отец щёлкает зажигалкой. Невысокий, но широкоплечий и сбитый; в лучах догорающего заката его смуглая кожа рисовалась густым кофейным загаром. Бруно щурится, смотря вверх на серьёзное лицо отца, тот будто сам солнце и светится золотом. В нос ударяет крепкий дым, но Бруно отважно вздыхает глубоко грудью, он чего-то ждёт, ждёт окончания, а отец всё медлит: — Ведь… однажды ты покинешь нас с мамой. Я хочу, чтобы ты запомнил. Слушаешь? Знай, до дома ведёт тысяча дорог. И я здесь буду долгие годы. Я буду в тебя верить, буду на твоей стороне, — отец хмыкает и пускает в воздух кольцо дыма. — Запомни это. Бруно завороженно смотрел, как плавится-рассыпается дым. Отец продолжал: — Если ты когда-нибудь потеряешься… приходи сюда. Ветра тут точат скалы, и прихватить твою печаль и унести её далёко в море им ничего не стоит, — отец тушит сигарету, смотрит на сына, качая головой и неожиданно смеётся, — А теперь пойдём покажемся маме. Боюсь, дружище, в ярости она будет страшнее сотни Франческо и Гаспаров! Она тебя так любит! И никому не даст в обиду.***
Солнце высоко стояло посреди синего неба. Кругом цвели лимоны, апельсины и миндаль, этот глухой шум ароматов оттенял морской солёный бриз. Так пахло детство. На пляж и к пирсу торопились люди, ребятня пробегала здесь вовсе бессовестно раз десятый, а Буччеллати только махал детям рукой. Они смотрели на него недоверчиво, но беззлобно, тыкали пальцем на машину и громко хохотали. Проходили и старые знакомые, с ними Буччеллати уважительно здоровался, недолго перекрикивался через заборчик и вновь возвращался к глянцевому журналу. Он ведь такой же. Не хуже и не лучше, потому притащил под тень козырька плетёное кресло; нога на ногу, расстегнуть первые несколько пуговиц на рубашке. Буччеллати белый бесспорно к лицу, красивый контраст со смуглой кожей, но ещё богато утяжеляло образ — толстое простое золотое кольцо к прочим изящным, острым да тяжёлым. Если он сожмёт ладонь в кулак — запросто сойдут за шипастый кастет. Отцовское. Обручальное. Он так редко позволял себе его надеть, что сейчас его не узнавал. Но оно единственное грело, прочее — не золото, жалкое подобие, это кольцо — само закатное и тёплое солнце. Украденный кусочек во славу настоящей любви. — Иисусе! Бруно? Бруно, ты?! — ещё издалека хрипло кричит старик. Буччеллати узнаёт в дряхлом старичке своего бывшего учителя и старого друга семьи. Буччеллати торопится открыть ему ворота. Нет, этот дом он не продаст никому. Ни за все богатства мира, ни за что на свете. Отдаст своим детям, а они — своим. Буччеллати не знает другого выхода. И он — человек слова, честный до крайности хотя бы с самим собой. И разве это не предел мечтаний — трое сыновей?— На окраине моего родного города, Неаполя, Триш... Это не Бог весть что, конечно, но... У меня там домик. Когда всё кончится... Если тебе некуда будет идти... Можешь жить там. Рядом есть школа и хорошие рестораны. И от пляжа недалеко... Тебе через многое пришлось пройти, но там ты сможешь пожить нормальной жизнью.